Диглоссия и обиды монахов

Все исследователи письменного языка Древней Руси отмечают его сложную природу, сложное взаимодействие в текстах разных жанров церковнославянского и восточнославянского языков. Как расценивать языковую ситуацию русского Средневековья – как одноязычие или как двуязычие? 

В начале 1980-х гг. московский филолог Борис Андреевич Успенский предложил, с позиций социолингвистики и опираясь на идеи структурализма, применить к языковой ситуации Руси понятие «диглоссия». Этот термин был введен в середине XX в. американским лингвистом и этнологом Ч. Фергюссоном в отношении языков Юго-Восточной Азии, арабского мира, коренных народов Северной и Южной Америки. 

Диглоссия — это такое соотношение двух языков, употребляющихся в одном социуме, когда эти языки по своим функциям не совпадают, а дополняют друг друга. Это значит, что один из языков выполняет роль языка религии, культуры, права, а другой является языком повседневного общения и часто не имеет закрепленных на письме норм. В качестве т. н. «культурного» языка может выступать чужой язык, как, например, средневековая латынь в странах Западной Европы или классический арабский язык в мусульманском мире. В качестве языка повседневного, устного общения выступает совокупность местных диалектов или наддиалектная форма языка, слабо кодифицированная. При диглоссии функции двух языков не пересекаются, и в этом одно из главных отличий диглоссии от двуязычия.

Применительно к Древней Руси таким «культурным» и «сакральным» языком, языком книжности, то есть языком церкви, богослужебных текстов, околобогослужебной литературы, официального летописания, агиографии и т. д., является церковнославянский, а некнижным языком, то есть языком обычного права, деловой и бытовой коммуникации, является язык древнерусский. 

Каковы признаки диглоссии применительно к древнерусской языковой ситуации? 

Во-первых, при диглоссии книжный язык не может выступать в качестве разговорного и наоборот. (Богослужебный текст не может быть написан по-древнерусски, без использования церковнославянизмов.) 

Во-вторых, только книжный язык воспринимается в языковом коллективе как нормативный, кодифицированный. (На протяжении всего Средневековья именно церковнославянский язык неоднократно подвергается правке, т. н. «справе» — то есть осознается как подлежащий нормированию.) 

В-третьих, в ситуации диглоссии книжный и некнижный языки воспринимаются носителями языка как варианты единого языка, поэтому перевод с одного языка на другой невозможен. (Отсутствуют параллельные тексты на церковнославянском и древнерусском языках с одним и тем же содержанием.)

Модель диглоссии, предложенная Успенским, получила широкое распространение в науке, особенно в западной славистике. Однако, при всей кажущейся стройности и логичности этой модели, лингвистическая характеристика далеко не всех памятников письменности ей соответствует. 

В качестве примера обратимся к краткому тексту XII в. — частному письму. Это новгородская берестяная грамота № 605. Текст ее сохранился полностью. Вот он:

покланѧние ѿ ефрѣма къ братѹ моемѹ исѹхиѣ 

не распрашавъ розгнѣвасѧ мене игѹмене не пѹ

стиле а ѧ прашалъсѧ нъ посълалъ съ

асафъмь къ посадьникѹ медѹ дѣлѧ а при

шьла есвѣ оли звонили а чемѹ сѧ гнѣваеши

а ѧ вьсьгда ѹ тебе а соромъ ми оже ми лихо

мълвлѧше и покланѧю ти сѧ братьче мои

то си хотѧ мълви ты еси мои а ѧ твои 

Перевод:

Поклон от Ефрема к брату моему Исухии. Ты разгневался, не расспросив: меня игумен не пустил. А я отпрашивался, но он послал [меня] с Асафом к посаднику за медом. А пришли мы [двое], когда [уже] звонили. Зачем же ты гневаешься? Ведь я всегда у тебя [при тебе]. А зазорно мне, что ты злое мне говорил. И [всё же] кланяюсь тебе, братец мой, хоть ты и такое говорил. Ты мой, а я твой.

Из контекста становится понятно, что ситуация связана с монастырской жизнью: и адресант — Ефрем, и адресат — Исухий (народная форма имени Исихий), и спутник Ефрема Асаф (народная форма имени Иоасаф) — монахи. Помимо поклонной формулы, автор употребил и формулу «монашеского братства»: «а я всегда у тебя», «ты — мой, а я — твой». Это письмо от одного монаха к другому, и братья они не по крови, а во Христе. 

По-видимому, письмо вызвано следующими событиями. Ефрем договорился с Исухием о встрече, но вовремя на нее не пришел (они с Асафом пришли, когда уже звонили — может, на трапезу, может, к службе). Позже они встретились и Исухий был рассержен на Ефрема, что назначенная встреча не состоялась. Как бы вдогонку обиженный Ефрем пишет Исухию «объяснительную записку», объясняет причину задержки — игумен послал его за медом к посаднику (видимо, нужен был мед для всей монастырской братии). Ефрем не виноват, и ему досадно, что Исухий, не выслушав объяснений Ефрема, на него разгневался и, видимо, сказал нечто резкое. Ефрему стыдно за Исухия, он напоминает о монашеском братстве, заверяет его в своей преданности и желает того же Исухию.

В последней фразе выражение «то си хотѧ мълви» может быть понято и несколько иначе, чем в приведенном переводе — «хоть ты и такое говорил». Форму «мълви» можно рассматривать не как форму прошедшего времени, а как форму императива; соответственно, фраза будет выглядеть так: «ты лучше так скажи». 

Этот текст донес до нас живую человеческую интонацию и как частное письмо по своим коммуникативно-прагматическим характеристикам принадлежит жанру бытовой письменности. Здесь налицо признаки древнерусского языка: приставка «роз-» в «розгнѣвасѧ», полногласная форма «соромъ», русская форма имперфекта «мълвлѧше» с юсом малым, диалектные древненовгородские окончания «-е» в форме «игумене» (вместо книжного «игуменъ») и в форме «пустиле» (вместо книжного «пустилъ»). Все это соответствует характеру бытового письма с отражением диалектных особенностей. 

Вместе с тем, автор владеет книжной нормой: наряду с приставкой «роз-» он употребил церковнославянский вариант «рас-» («распрашавъ»), использовал не стандартное слово «поклон», а более редкое «покланяние», характерное для книжной речи, употребил книжный вариант перфекта — со связкой в форме двойственного числа: «пришьла есвѣ» ‘мы вдвоем пришли’.

Как видим, в этом бытовом тексте, написанном духовным лицом — монахом, связанным с богослужебной практикой, тесно переплетены книжные и некнижные формы, поэтому расценивать такой текст как отражающий ситуацию диглоссии весьма проблематично. 

Действительно, язык многих древнерусских текстов (в особенности это касается такого сложного жанра, как летопись) представляет собой переходную зону, в которой сочетание книжной церковнославянской традиции и восточнославянского узуса зависит от разных факторов.

Т. В. Рождественская

Читайте нас в Фейсбуке, вКонтакте, Телеграме и Инстаграме.

Поддержать Глазарий языка: https://money.yandex.ru/to/410015455523450