ДЕД

Дед был невысок ростом, но силён. Его крепкие руки могли согнуть стальную ложку. Но это совсем не значило, что в этих руках каждое дело спорилось. Бабушка часто ругала его: «Чёрт безрукий!», когда он в очередной раз что-нибудь чинил по хозяйству. Работал дед топорно. Если имел дело с водопроводным краном или батареей, то закручивал их с таким «перебором», что они лопались. Из крана фонтаном била вода, а перекрученный шланг давал течь. Бабушка ругалась долго, и в пылу страсти могла шлёпнуть деда по спине полотенцем.

Она ругалась здорово, звонко, но как-то не зло, скорее весело. Её слова отлетали от «скорлупы» душевного спокойствия деда легко и не наносили ему урона.

- Сонь, ну Сонь… - дед смотрел на бабушку лукавым голубым глазом «с прищуром», подходил к ней сзади и крепко обхватывал её своими крепкими руками. Та одной рукой отпихивала деда, который ростом был почти на голову ниже неё, а другой тянулась за полотенцем. Эта почти любовная сцена выглядела забавно - как борьба карлика с великаном. Когда бабушка ругалась особенно громко, дед отмахивался от неё и спокойно говорил: «Ну и дура ты, Сонь, после этого!»

Его казанское наречие с выраженным «щ» вместо «ч» и привычка прибавлять к словам татарское «та-та» забавляло бабушку, которая по-сергачски вместо «ч» произносила «ц».

Пчак тупой дала – жаловался дед , кроша хлеб в мелкую крупу и отрезая по обыкновению огромные ломти кухонным резаком.

Не пчак , а пцак – начинала заводиться бабушка также коверкая слово пычак сразу имевшее два значения : нож и второе разговорное “ ни черта”

Дед от природы был косноязычен и на татарском говорил также плохо, как и на русском. С нами, двумя внуками, не знающими его языка, дед чаще молчал. Он мастерил для нас маленькие удочки, а вечерами любил играть с нами в карты – в дурака. Каждую летнюю неделю мы втроём или ходили за грибами, пропадая в лесу целыми днями, или выезжали на рыбалку на подмосковные пруды. 

Я помню, как он, выдергивая большой крючок из развороченного рта окуня, беззлобно распалялся:

- Грузило сожрала, зараза.

Его цепкие пальцы легко разрывали рыбью плоть и откручивали голову.

Дед хорошо разбирался в рыбьей наживке. Мотыля покупал у «своего» торговца, а опарышей вообще разводил дома. Эти копошащиеся белые и красные червячки были его излюбленной наживкой. Они быстро расползались по дну банки, оставляя жёлтые следы своими жирными брюшками.

Коробочки разного размера с мушиными личинками или плесневелой кукурузой, на которую тоже хорошо клевало, занимали часть полки холодильника. Когда это «подсобное хозяйство» выходило за разумные границы, бабушка снова повышала голос. Но поучать деда было бесполезно. Он всё делал по-своему, и горка коробочек, свёртков, комочков из фольги со странным запахом продолжала разрастаться.

Дед учил нас находить на мелководье куколки ручейников – полустрекоз-полубабочек. Небольшие личинки прятались в песке, речном иле, под камешками или среди мусора, плавающего в реке. Надо было присмотреться и увидеть две палочки с маленьким «домиком» посередине, в котором жил червячок.

Найти куколку ручейника было непросто, но радостно. Когда он был у тебя в руках, казалось, что ты уже поймал рыбу. Теперь надо было аккуратно разорвать оболочку, разрушить удобное жилище личинки и насадить мягкое тельце на зазубренный крючок.

На ручейника клевало хорошо. Большие окуни и красноперые караси жадно глотали наживку. Вечером мы возвращались домой радостные и уставшие, пропахнувшие рыбой и червями.

Шло время, я повзрослел, и уже далеко позади остались походы на рыбалку, с которых мы возвращались по черничным полям и грибным лужайкам. Замкнутые в каменную коробку старики понемногу угасали. Первым сдал дед, не собиравшийся понимать, почему в одночасье в жизни всё переменилось. Его время прошло, а началось совершенно чужое, непонятное. Он всё реже выходил из дома, а с каждым ушедшим старым другом - добрым, правильным, порядочным, с советским нутром до каждой косточки – становился ещё более молчаливым. Потом он заболел.

Однажды вечером мама подняла телефонную трубку, и вскоре я услышал её плач. Она зашла в нашу комнату и тихо произнесла:

- Дедушка умер.

Мне почему-то показалось, что это совсем несмешной, глупый розыгрыш. Но уже через полчаса я увидел дедушку на кровати в их с бабушкой однокомнатной квартире. Его челюсть отвисла и отошла в сторону, глаза пусто и бессмысленно смотрели в потолок.

Я вспомнил, как месяц назад мы остались с ним наедине. Он вдруг позвал:

- Сынок, сынок, подойди…

Я отбросил книгу, быстро вскочил с дивана и оказался рядом. Дед бессмысленно водил рукой в воздухе, будто кого-то отгоняя.

- Скажи им чтобы они меня отпустили.

- Кто дед?

- Отец с матерью. Скажи, чтобы отпустили.

Тогда мне стало как-то не по себе.

У мусульман хоронят быстро, в тот же день, но в наше время ждут приезда родственников из других городов, поэтому деда хоронили на второй день после смерти. Помню, как я залезал в «Газель» и ударился головой. В машине было тесно, мои ноги упирались в покрытый ковром деревянный ящик, где лежал дед. Напротив сидел мой брат. Он хмуро смотрел вниз.

А потом, когда деда опускали в холодную могилу на Волковском мусульманском кладбище, было страшно. Я бросил горсть земли в могилу и увидел, как заплакал мой брат. Это были первые и единственные слезы, которые я видел на его глазах.