Старый дед

Мой родной дед Гридасов Иван Михайлович родился в 1893 году, в предпоследний год царствования Государя Императора Александра III, Миротворца.

Меня завораживает это давнее число – 1893. В этот год родились Маяковский и Тухачевский, Геринг и Мао Цзэдун, Аллен Даллес и Пальмиро Тольятти, а еще мой дед, государственный крестьянин села Михайловка Новоузенского уезда Самарской губернии.

Когда деду исполнилось 18, он женился на соседской крестьянке Анне, а в 1911-м (то ли в 1912 году) у них родилась дочка Александра, Шурочка, моя тетя.

В Четырнадцатом году, когда началась вторая Отечественная война, деду было 21, но на фронт его не взяли – с детства у него был поврежден один глаз (как, почему, когда – семейные рассказы об этом не рассказывали), и он не мог, стреляя, целиться.

В 1917-м деду стало 24 года, он отец семейства, хозяин крепкого хозяйства. Советская власть пришла в заволжские деревни не сразу. Как он ее встретил, чем – ничего не знаю, никогда он про это не рассказывал. Когда я в 1975 году пошел в первый класс, деду уже было 82, это был уже очень старый, плохо видящий и плохо слышащий дед, которого мы приезжали навестить всей семьей и с которым мне было не о чем разговаривать. О чем я мог с ним говорить? Что влюбился в девочку Иру из нашего дома? Что папа отвел меня впервые на хоккей, на матч саратовского «Кристалла», и это было такое теплое, радостное счастье, как Волга летом? Дед и мой отец выпивали за столом по рюмочке, дед быстро слабел и затягивал длинную казачью песню про коня.

54 года (как мне сегодня) деду исполнилось в 1947-м. Папа мне рассказывал, что дед был суров и крепок: одним взглядом мог присмирить лающую собаку, и та убегала, поджав хвост. Легко поднимал пудовые мешки. В юности мой дед считался первым кулачным бойцом на деревне. В марте 1918 года крестьяне села Михайловка повздорили из-за муки с крестьянами из немецкой колонии Шёнталь, что на другом берегу от Михайловки на малой речке Еруслан. Когда переговорщики из Михайловки вышли на главную улицу Шёнталя, их встретили ружейным огнем из засады, дед выжил. К ночи на подмогу михайловским пришли крестьяне из других русских деревень, был бой, у немцев было 150 штыков и пулемет, у русских 223 штыка, михайловские победили, дед снова выжил.

Михайловка, Шёнталь, теперь это село Долина, и они по-прежнему стоят друг против друга через малую речку Еруслан – это всё Узеня, старая степная дорога от Каспия на Урал, тут ходила еще пугачевщина.

Потом началась Гражданская война. Дед служил в Красной армии, в 1-м Новоузенском революционном стрелковом полку – возничим. Точно стрелять, целясь больным глазом, он не мог. Здесь, на Узенях, Чапаев и Сапожков формировали из крестьян красные отряды, которые весной 1919 года, разбив белых, взяли Уральск.

Когда победившие крестьяне вернулись на побывку домой, в родные деревни, они увидели голод, произвол и продразверстку. Красный командир Сапожков поднял в 1920 году восстание против лже-большевиков и бюрократов – за Ленина, за настоящую, мужицкую Правду, и брат снова пошел на брата, а сосед на соседа.

Родной брат моего деда – я не знаю ни его возраста, ни имени, ничего – воевал за красных и погиб где-то в Польше. За кого и как воевал в 1920-м мой дед? За красных или за большевиков? Он ни пол-словом никогда про это не обмолвился. Знаю только, что в 1953-м он писал запросы в Москву, в архивы, чтобы там нашли документ и подтвердили его службу в Красной армии. Первый Гридасов, писавший запрос в архивы, за 60 лет до того, как я пришел на Большую Пироговку. Из архива деду пришел письменный ответ, по его домашнему адресу: город Энгельс, 2, барак 1а, кв. 3.

Потом «Армию Правды» Сапожкова разгромили, и был снова голод, страшный голод в Поволжье 1921-1922 годов. Тетя Шура выжила. Другие мои тети и дяди умерли.

Потом установилась крепкая власть, наступил мир, пришел НЭП, дед восстановил свое крепкое крестьянское хозяйство. Когда в 1928-м началась коллективизация, деду было 35 лет. Его, как зажиточного крестьянина-кулака, арестовали и сослали в Сибирь, вроде в Томск – я писал запросы в МВД, ФСБ, но не нашел ни одного документального следа следственного дела Гридасова И.М., 1893 г.р. Да и какое может быть следствие, кому какое дело до крестьянина-кулака?

2 марта 1930 года в газете «Правда» вышла статья Сталина «Головокружение от успехов», осуждавшая перегибы на местах. По семейной легенде, после этой статьи деда освободили. Вернулся ли он в родную деревню и когда? Не знаю, опять ничего не знаю. Не знаю, остался ли его дом в Михайловке, строил ли он этот дом сам или он ему достался от отца: я слышал только от своего отца, что стоял когда-то дом на теплом пригорке, то ли второй от речки Еруслан, то ли второй от дороги, некуда мне вешать табличку «Последнего адреса».

Да и дед снова выжил, правда, по семейным рассказам, он никогда больше не общался с родственниками Гридасовыми, не сосланными из Михайловки, оставшимися в Михайловке, а Сталина очень уважал.

Потом снова был страшный голод в Поволжье 1932-1933 годов, называемый теперь где-то «голодомор».

А в 1934 году в городе Энгельс, столице Республики немцев Поволжья, началось строительство крупнейшего в Европе мясокомбината – и дед (ему уже 41) объявился тут. Работал сначала землекопом, рыл самый большой в НемРеспублике котлован, он был очень физически силен и крепок, мой дед Иван. Потом работал грузчиком на комбинате, слесарем, вступил в профсоюз. Здесь, на рабочей окраине Энгельса, в бараке №17 родился мой отец – в 1937 году. Тетя Шура была старше его на 25 или 26 лет. За эти 25 или 26 лет, в одну войну, другую, в один голод, в коллективизацию, за время ссылки, в другой голод у моего деда умерло то ли 11, то ли 12 других детей, а выжили только двое – тетя Шура и мой отец.

Когда в 1941 году началась новая Отечественная война, моему деду было уже 48. Воевать его не взяли, но в армию призвали – на трудовой фронт, всю войну он сколачивал на заводе ящики для патронов, а из этих патронов потом убивали фрицев.

Когда фронт подошел к Сталинграду, фрицы стали летать сюда, к мосту через Волгу, соединяющему Саратов и Энгельс, Запад и Восток, Европу и заволжскую, степную Азию. Моя мама, родившаяся до войны в соседней (через железную дорогу) от папы деревне, помнила, как пряталась от бомбежек под круглым обеденным столом. А потом были Победа, мир, и снова голод, когда папа выжил чудом – его мама, моя бабушка Аня (которую я не видел никогда, она умерла задолго до моего рождения) выхаживала единственного сына, делая какой-то настой из крови животных, забиваемых на самом крупном в Европе мясокомбинате, не понимаю, как это, что это, ну а потом мои папа и мама пошли в одну школу, в один класс, где и познакомились, дед вышел на пенсию, при Хрущеве ему дали квартиру, семья переехала из барака в новый дом, потом родилась моя сестра, а потом и я, там же, на дальней окраине Энгельса, в районе Приволжском, а в народе по-прежнему называемом Мясокомбинат.

Потом я стал октябренком, затем пионером, комсомольцем, мне всё еще не о чем было говорить со старым и необразованным (четыре класса церковно-приходской) дедом, затем умерли Брежнев, Андропов, Черненко, к власти пришел Горбачев, начиналась Перестройка. Последний раз я видел деда в Новый 1987-й год, за несколько месяцев до его смерти, ему шел 94-й год. А я учился на первом курсе факультета журналистики МГУ, у меня началась новая, прекрасная и полная интересных открытий жизнь, я приехал навестить деда, который никогда не видел Москву, да и Саратов толком никогда не видел, да и вообще – что он видел в своей длинной и однообразной, как этот пост, крестьянской жизни? Что он вообще мог понимать в этой жизни? Что мне было ему рассказать, о чем расспросить? – Нечего. Не о чем.

Дед выпил рюмку и спросил меня: «Внучок, а Ленинские горы – высокие?» Я ухмыльнулся. А дед заплакал от гордости за выросшего, такого взрослого внука.