Что мы видим, когда читаем?

Герман Гессе как-то заметил, что существует три типа читателей. Наивный читатель воспринимает содержание книги как действительность, как нечто объективно существующее — он «проживает» события произведения, полностью им отдаётся. Книгу будто бы читает не он, а кто-то другой.

Читатель второго типа уже может занять более отстранённую позицию. Он понимает, что писательский взгляд на мир — лишь один из возможных. Этот взгляд диктует ему и способ повествования, и выбор художественных средств. Поэтому читатель второго типа «находит удовольствие не в том, чтобы следить за содержанием во власти писателя, а в том, чтобы следить за писателем во власти содержания».

Для читателя третьего типа книга вообще не обладает самостоятельной ценностью: она имеет значение только как исходный пункт для его собственных идей. С этой точки зрения надпись на коробке сигарет может быть наполнена таким же глубоким смыслом, как и роман Стендаля.

Чтение может показаться самым естественным и банальным занятием. Но понимаем ли мы, как именно мы читаем?

Известный американский иллюстратор Питер Менделсунд в своей книге «Что мы видим, когда читаем» с подзаголовком «феноменологическое исследование с иллюстрациями» показывает, что чтение — нечто куда более сложное и интересное.

Что же на самом деле происходит в нашей голове, когда мы читаем? С психологической точки зрения чтение — это соединение. Соединение звуков и букв, визуальных стимулов и языковых структур, соединение предметов, культурных значений и эмоциональных переживаний. Это по определению что-то неоформленное и нестабильное.

Прочитайте первый абзац «Улисса»:

Сановитый, жирный Бык Маллиган возник из лестничного проема, неся в руках чашку с пеной, на которой накрест лежали зеркальце и бритва. Жёлтый халат его, враспояску, слегка вздымался за ним на мягком утреннем ветерке.

Сможете ли вы представить себе Маллигана после такого описания? Скорее всего нет, хотя и отчётливо увидите некоторые детали. Вы можете даже увидеть, как бритвенное лезвие блестит на солнце, и почувствовать запах пены, хотя в тексте об этом нет ни слова. Но образ самого героя будет возникать в вашем сознании лишь постепенно, наделяясь всё новыми и новыми характеристиками.

Такая подвижность смысловых значений является неотъемлемым свойством самого языка. Уже полуторагодовалые дети воспринимают речь не только с точки зрения звуков и визуальных представлений, но и с точки зрения значений. Поэтому они легко различают слова, которые произносятся почти одинаково: «Дом — это где живут, а дым из трубы идёт».

В некоторых языках эта подвижность проявляется сильнее, чем в других. Например, китайские иероглифы на первый взгляд гораздо более конкретны, чем алфавитные знаки: 上 (шан) и 下 (ся), которые означают «верх» и «низ», самим своим начертанием имитируют указательные жесты. Но эти же иероглифы в другом контексте могут означать также «руководители» и «подчинённые», «с одной стороны» и «с другой стороны».

Борхес, хорошо знающий японскую поэзию, указывал на её «мудрую двусмысленность»:

Каждая идеограмма, в соответствии со своим написанием, может иметь несколько смыслов. Возьмем для примера слово «золото». Это слово может представлять или обозначать осень, цвет листьев или закат, так как всё это окрашено в жёлтый цвет.

Из книги Оливера Сакса «Глаз разума»

Европейцы, столкнувшиеся с неведомыми цивилизациями после открытий Колумба, считали индийское пиктографическое письмо примитивным подражением, копированием реальности. Но теперь мы знаем, что их языки тоже обладают глубоким символическим измерением.

Герои художественного произведения владеют этим искусством «мудрой двусмысленности» в ещё большей степени, чем японские иероглифы. «Представьте свою маму. А теперь представьте любимую литературную героиню» — просит читателей Менделсунд. Сконцентрировавшись, мы сможем в подробностях вспомнить облик своей матери, даже если видели её уже давно. А вот Анну Каренину нам так просто увидеть не получится, даже если мы только что внимательно прочитали роман Толстого.

Пока мы читаем, нам кажется, что мы «видим» героев — чтение похоже на просмотр художественного фильма. Но если читателя «Карениной» спросить, какой у героини нос, он едва ли сможет ответить (хотя может вспомнить её тонкие кисти или нежный пушок над губой).

В отличие от полицейских программ для составления фотороботов, мы не мыслим чёткими образами: предметы в нашем воображении будто бы покрыты туманной дымкой. И писатели прекрасно это чувствуют и понимают. Как писал Стерн, хороший писатель похож на хорошего собеседника:

...ни один писатель, сознающий истинные границы приличия и благовоспитанности, не позволит себе всё обдумать. Лучший способ оказать уважение уму читателя — поделиться с ним по-дружески своими мыслями, предоставив некоторую работу также и его воображению.

Из романа «Жизнь и мнения Тристрама Шенди»

Чтение книги совсем не похоже на просмотр фильма. Именно поэтому экранизации так часто вызывают разочарование — ведь мы видели героев совсем не так, как их увидел режиссёр. Но ещё важнее, что мы вообще их не «видели» — нам так только казалось.

Главное достоинство книги Менделсунда — чрезвычайная наглядность. Можно даже сказать, что она скорее нарисована, чем написана. Это отражение многолетнего дизайнерского опыта автора: прежде чем создать свою книгу, он оформил около 600 других.

Эта профессиональная чуткость к визуальным качествам художественных произведений пригодится каждому. Полное погружение в сюжет может быть очень захватывающим, но без отстранённого, внимательного отношения к собственному восприятию чтение как занятие утратило бы значительную часть своей привлекательности.

Источник: https://newtonew.com/opinion/what-we-see-when-we-read