часть первая

1.

Когда мне исполнилось двадцать два, я поняла что совершенно не понимаю, что мне делать дальше. Все самые главные муки неопределенности и выбора принято приписывать школьным годам, но это вовсе не так - по-настоящему ты сталкиваешься с этим лишь в двадцать, когда вся твоя уверенность в собственной значимости сходит на нет, а смысла в жизни все еще не находится. А найти его ты обязан, и толпа за твоей спиной кричит и кричит, до тех пор пока их голоса не сольются в бесконечный и протяжный вой, не утихающий даже по ночам, и все они ждут от тебя чего-то, и ждут прямо здесь и сейчас, но чего - ты не знаешь, и чем больше проходит времени, тем сильнее тебе начинает казаться, что не узнаешь никогда. 

Как мало осталось от моей прежней жизни, думаю я, когда все мои вещи уместились в один чемодан, а вместо подарка на свой день рождения, в кармане моего пальто лежит билет в один конец в город, в который я хотела бы никогда не приезжать. В прошлый раз все было совершенно иначе, и от этого к горлу подступает тошнота. В прошлый раз со мной был мой брат, и дневники моей матери, прожигающие мне душу и полностью захватившие мои мысли. Теперь у меня были лишь мои дневники, и как и моя мать, я их ненавидела. Сложу ли я их, одним поздним вечером в самый темный угол чердака, с обещанием никогда больше не возвращаться к этому, как это сделала она? Или мне хватит смелости пронести их через всю свою жизнь. Я подкидываю монетку на удачу, но не смотрю что мне выпало. Брат спит за моей спиной, и я представляю, что могу прижатыми к стене лопатками ощутить биение его сердца. Конечно же оно бьется, бьется в ритме его путанных сновидений, но бьется совсем не для меня. Я бы хотела поцеловать его на прощание, но вместо этого я лишь прячу руки в карманы и сжимаю пальцами билет так, словно от него зависит вся моя жизнь. Может быть, так и есть. Это опять бегство, только в этот раз я сбегаю одна. 

2.

Атлас мне никогда не нравился. Я почти ничего не помню о нем с детства, кроме долгих жарких летних дней, когда мы с братом пытались придумать, чем еще заняться, оставленные сами себе в пустом доме. Когда мы уехали из этого города, я ни капли об этом не жалела. И даже в прошлый раз, я вспомнила про него лишь от собственной гордыни, так и не сумев приспособиться к местному образу жизни. Разрываемый на части двумя культурами, город бессмысленных архитектурных решений и долгих подъемов в гору, последний оплот истории, которая никому не была нужна, для меня Атлас всегда оставался лишь напоминанием о прошлом, даже не столько моем, сколько моей матери, и я так и не смогла воспринимать его родным, хоть и провела здесь первые годы своей жизни.

Дом родители так и не продали, а комнаты стали сдавать в аренду, и хоть на новом месте жизнь всем нравилась куда больше, и отец теперь проводил с нами почти каждый вечер, я думаю, в глубине души они скучали по городу своего детства куда больше, чем показывали. Он все так же был затерян между улиц в Долне, старом торговом районе города, на полпути к речному порту; два этажа высотой, узкие окна на фасаде, с обоих сторон тесно зажат исключительными образчиками казацкого барокко, нависающих над ним своей тяжелой лепниной и темным кирпичом. Полу-запущенный сад у входа (дикое сочетание северных и южных цветков, совершенно не приживающихся в местном климате, от чего убедительно выглядели лишь сорняки), возле двери след от вывески снятой после нашего с братом рождения, одинокая лампочка света в коридоре. С того дня, как я была здесь в последний раз (это было начало лета 19-того года, весь июнь шли дожди, но в день нашего отъезда вдруг выглянуло солнце; входная дверь была открыта нараспашку, отец курил возле машины, и мы ждали только моего брата - он тогда еще разговаривал со мной). Зеркало на стене было плотно завешено темной тканью, словно на тридцать девятом дне молчания - я легонько потянула за краешек, ожидая, что оттуда может вырваться призрак, но там было лишь мое отражение. Ни рыжих волос, ни яркой одежды, я давно уже растратила все цвета на загадки, которые мне было не под силам разгадать. Я вернула ткань на место, в слабой надежде, что здесь просто живет очередной фрик ненавидящий свое отражение, а не то, что я потревожила ритуал скорбящего, и не будет мне теперь прощения. В остальном больше ничего не изменилось, ни расшатанная обувная лава, ни фотографии в рамках с разбитым стеклом, даже мои желтые хантеровские резиновые сапоги так и стояли, прислонившись к старым подрамникам. Вот оно, хранилище лета моего семнадцатилетия, теплая утроба лимба, застывшая августовской мошкарой в янтаре память. И в этом всем, я наконец-то чувствую, что осталась совершенно одна. И это больше не внутреннее ощущение, это единственно верный факт. Все, словно, вдруг стало на свои места, потому что, с этого момента пустота внутри стала пустотой вокруг.

3.

Целую ночь я провела ворочаясь с бока на бок, в безуспешных попытках заснуть. Тишина оказалась неожиданной, и ни разу не успокаивающей, мне все время казалось, словно я слышу голос брата, и хоть я остановилась в комнате, пустовавшей в прошлый мой приезд, каждая деталь все равно напоминала мне про два года старшей школы, которые я провела здесь. Меня мучало ужасное осознание того, что я по правде, совершенно не знаю, что буду делать теперь. Я подала заявление на магистратуру в Уэйверли еще весной, и мое бегство было скорее продуманным, чем внезапным, но конкретных планов, даже на ближайшие дни, у меня не было Я полагалась на то, что оставшись наедине с собой, смогу понять, как строить свою жизнь дальше, но пока я лежала на чужой постели, всматриваясь в темноту, и вздрагивая от каждого шороха, я подумала - а что, если я совершила ошибку? И мне надо было остаться у себя дома, стараясь исправить все то, что я и так в свое время пустила под откос. Но как именно это сделать я не знала, и вернуться назад я тоже уже не могла, поэтому мысли эти были бессмысленны и просто безостановочно блуждали по кругу. Раньше, такими ночами, когда сон обходил меня стороной, я будила брата, и мы могли говорить с ним до самого утра. Мне не хватало этого особенно сильно, поэтому я и завела дневник. Когда брат перестал со мной разговаривать, я стала писать эти письма в никуда, представляя, что он однажды прочтет их, и узнает о чем я думала все это время. Но вот уже прошел не один год, и теперь я куда чаще склоняюсь к мысли, что он уже никогда их не прочтет.

4.

День, когда я встретила Артура Гуттерсона в первый раз, стал днем решившим мою жизнь на долгие годы вперед, днем предрекшим все мое дальнейшее существование, но могла ли я это знать в тот момент?