Часть: 3-4

Часть: 3

За Дани всегда девчонки бегали толпами, еще со школы. Он похож на Курта Кобейна в лучшие годы: те же длинные, светлые, вечно спутанные патлы, закрывающие пол-лица, тот же поэтично уставший от жизни взгляд. То же наплевательское отношение ко всему, кроме искусства. Девчонки западают на его стихи и рисунки, на его неторопливую, полусонную речь. Они западают даже на его неряшливость, считая ее стильной. Но больше всего они клюют на историю про его французского отца. Каждый раз он рассказывает ее по разному, но всякий раз это вранье. На самом деле, Даниэль ни разу не видел биологического отца, разве что на фотографиях, но это в счет. Он действительно француз, то ли технолог, то ли программист, не помню. А еще Данина мама как-то рассказала мне по секрету, что этот француз слинял в свой Марсель, как только узнал, что станет папой. Девчонкам же Дани навешивает такой лапши, что диву даешься. То его папаша знаменитый парижский граффити-художник, который под запретом во всем мире из-за провокационного содержания своих творений. То он вдруг винодел, который живет в Божоле, ни больше, ни меньше. А если Дани напивается, то отец его становится рок-звездой, слишком известной, чтобы называть его имя. Они ведутся, девчонки, или очень натурально делают вид. Тем не менее, стоит Дани заиграть на этой французской шарманке, на него тут же вешается самая симпатичная девчонка в компании. А мне вечно достается то, что остается, простите за рифму.

Мы выросли в одном дворе, учились в одном классе, ездили в одни и те же школьные лагеря, наши мамы близки, как сестры и вообще мы все, как одна семья. Мы приходим друг к другу без звонка, все праздники отмечаем вместе и все трудности преодолеваем тоже вместе. По крайней мере, так было на протяжении двадцати лет, пока мы с Дани не начали врать родителям на каждом шагу. Когда мы стали закладчиками у Энфилда, я уговаривал Дани взять академический отпуск на литфаке. Не бросать учебу совсем. Потому что если у человека есть талант, его нельзя хоронить, даже в угоду хорошим деньгам. Но Дани все-таки бросил, считая, что ВУЗ не способен дать ему того, что дадут путешествия по миру. Он говорил, что в литературе главное чувствовать и вдохновляться, а законы и правила написаны для бездарей. Уговаривать Дани всегда было бесполезным занятием, если он что-то решил, то намертво, поэтому я сдался. Сам же я, с присущей мне осторожностью, взял академический на юрфаке и надеялся когда-нибудь туда вернуться.

После встречи с Энфилдом, не дозвонившись до Дани, я захожу к нему, благо живем в соседних домах. Он открывает мне, угрюмый и с бурой кровяной коркой поперек верхней губы. Вообще, мы с Дани крайне миролюбивые существа и никогда не ввязываемся в драку, если ситуация не оказывается экстремальной, поэтому я удивлен.

- Откуда это? — спрашиваю я в дверях.

Дани впускает меня молча, пару секунд мрачно смотрит из-под своих волос-занавесок и идет ставить чайник.

- Откуда, говорю!

- Премия от начальства. Ни хрена я не понял. Сидели в машине вроде, общались нормально, а потом он как даст меня мордой о бардачок, прикинь! Высадил и уехал, сука, даже не пояснив, че к чему.

Я мою руки под краном на кухне, заодно споласкиваю стоящие в раковине кружки.

- Ага, — говорю, — зато мне он все пояснил. Сказал, что ты был офигительно обдолбан.

- Врет.

- Нет, не врет. Ну-ка, посмотри на меня.

Я закрываю кран и подхожу к Дани. Он опускает глаза и отворачивается. Ну вот, все ясно.

- На свет давай смотри. На люстру.

Дани театрально вздыхает и смотрит на свет. Зрачки взорваны, светлой радужки почти не видно. Для тех, кто не в курсе: если ты принял психостимулятор, вроде амфетамина или мефедрона, зрачки твои будут огромными, как плошки, и этого ничем не скрыть.

- Слушай, Дань, ну есть же одно единственное правило: не употреблять. Ну ладно еще в выходные, но на работе-то…

- Да понятно, понятно, хорош бубнить…

Мы пьем чай с малиновым вареньем, которое Данина мама варит каждый год. У нее есть садовый участок где-то на подъезде к Тульской области, и она фанатично выращивает там все, что только можно. Ездит на автобусе, тащит на себе миллион сумок и все такое. Данина мама любит своего сына, как маленькое божество. Она до сих пор звонит ему по пять раз в день и напоминает, что он должен поесть. Она влезает в долги, чтобы купить ему на День рождения новый телефон. На всем белом свете у нее нет никого, кроме внебрачного французского сына.

Дани спрашивает:

- Покурим в окно, пока мамки нет?

- Покурим, а как же.

Наши мамы до сих пор свято верят, что мы никогда не пробовали курить. Или очень натурально делают вид.

Мы курим в форточку и говорим о ерунде. Например, о том, как сегодня мне удалось нахально сунуть закладку в обрамление рекламного щита прямо у метро Менделеевская, у всех на виду. Или о том, как Дани почти уговорил ночного оператора Олю сходить с ним на свидание. Опять, конечно же, при помощи своей французской байки.

- А вдруг ей лет тридцать? — говорю я.

- А вдруг все сорок?

- А вдруг она мужик? Никто ж ее не видел.

- Типун тебе!

Мы выбрасываем окурки, и некоторое время молча смотрим в квадратик вечернего неба. Тогда я в первый и последний раз сказал:

- Дань, может, бросим это все, а? Доучимся, ты поедешь в Европу писать свою книжку…

- Может и стоило бы, — отвечает Дани, глядя в пол своими глазами-плошками. — Может и стоило…

Он шумно выдыхает и начинает новую фразу с совершенно другой интонацией, и мое настроение меняется, и даже свет на кухне становится будто бы ярче.

- С другой стороны, — говорит Дани, — не так ведь все и плохо. Совсем даже не плохо. Посмотрел я сегодня на Энфилда… Нормальный вроде мужик.

И вот здесь мы оба входим в точку невозврата. Влетаем в нее с разбега, с трамплина. Мы снова начинаем романтизировать, боготворить и поклоняться. Именно здесь мы влипаем в вечную грязь.

- Нормальный мужик, справедливый, — поддерживаю я. — И то, что он тебе навалял чутка…

- За дело, в принципе, навалял, — соглашается Дани. — Он же не просто так устанавливает правила, он хочет, чтобы их соблюдали…

- За это он платит деньги, — эхом отзываюсь я.

- Хорошие деньги, — подтверждает Дани.

- Нормальный парень, — говорю я.

- Более чем, — кивает Дани.

И мы оба отталкиваемся и катимся вниз, но даже не подозреваем об этом.

Часть: 4

В конце ноября повалил снег. Тучи тяжелые, свинцовые, ветер срывает с прохожих капюшоны. Прятать закладки в снегу крайне неудобно, поэтому приходится быть изобретательнее: клеить на двойной скотч к водосточным трубам или за фонарями в подземных переходах. Тем не менее, никакая погода не способна повлиять на продажи, с каждым днем психоактивы становятся все более востребованными. Команда бета-тестеров постоянно расширяется.

Москву накрывает настоящая эпидемия дизайнерских наркотиков. Начинает формироваться особая субкультура ценителей “легалки”. Так эти вещества называются потому, что формулы большинства из них не попадают в список, контролируемый федеральными службами, а значит, являются легальными.

От Энфилда ничего не слышно до начала декабря, ни звонков, ни писем, только денежные блиц-переводы, с каждом разом все более щедрые. А потом он звонит, как и обещал. Мы с Дани сидим в кофейне на Алексеевской, лениво листаем журналы, развалившись на кожаном диване. И тут у меня звонит телефон, высвечивается незнакомый номер, я отвечаю, и трубка говорит:

- Это Энфилд. Привет.

- Привет…

Я пихаю Дани локтем в бок и многозначительно тычу пальцем в свой телефон, сделав при этом огромные глаза. Смотри, мол, кто звонит, прикинь! Дани кивает: ну ни фига себе, с чего бы это! Мы уже много лет понимаем друг друга без единого слова.

- Есть планы на вечер?

У меня чуть трубка из рук не выпрыгнула. Он что, зовет меня тусоваться?

- Нет, ничего особенного, — отвечаю.

- Чудненько. Подъезжай тогда на Полежаевскую часам к восьми. Я тебя у метро встречу. Тема есть интересная.

Дани сверлит меня глазами, даже патлы свои за уши заправил, чтобы лучше видеть. Ну, что там? Что там?

- А… ну…. окей, — говорю я Энфилду.- А что делать будем?

- Узнаешь.

Мефедроновый гуру ждет меня у выхода из метро, вальяжно прислонившись к рекламному щиту. На нем та же мотоциклетная куртка, что была в прошлый раз, и черная бейсболка. Я впервые вижу его в полный рост, и, оказывается, он на пол головы ниже меня. Даже под козырьком, бросающим тень на лицо, я замечаю, что глаза его нездорово блестят. Бешено как-то. Не могу сказать на все сто, но, похоже, он под кайфом. Я осматриваюсь по сторонам в поисках его “сарая” Шевроле, а он говорит:

- Я без машины, тут пешком недалеко. Пошли, прогуляемся, надо еще в пару мест заскочить.

Сначала мы останавливаемся возле табачной палатки, и он покупает пачку “Русского стиля”. Расплатившись и отойдя от ларька, он зачем-то поясняет:

- Терпеть не могу эту дрянь, но “Парламента” не было, а “колпачки” нужны.

Маленький ликбез: на конце сигареты марки “Парламент” или “Русский стиль” со стороны фильтра есть небольшая выемка, полость, в которую, при желании, можно что-нибудь положить или насыпать. Так уж случилось, что в эту полость вмещается в среднем сто миллиграммов кристаллического или мукообразного сыпучего вещества. Эту сигаретную выемку стали называть “колпачком” и приняли за единицу измерения.

Потом мы подходим к аптеке, и Энфилд просит меня подождать на улице, мол, там и так полно народу, незачем толкаться. Я послушно жду, курю и размышляю, почему все-таки я. Что бы он там не задумал, почему я? Пока я лихорадочно ищу ответ в пустой голове, Алексей выходит из аптеки с непрозрачным пакетом в руках и командует:

- Все, пошли.

И мы пошли. Проходим парк, сворачиваем во двор дома сталинской постройки и там, у первого подъезда я вижу знакомый Шевроле Тахо. Мы на месте. Энфилд выуживает из кармана куртки связку ключей, открывает дверь подъезда и пропускает меня вперед. В лифте мы молчим, он позвякивает ключами с дешевым брелоком, а у меня в мозгу снова вспыхивает вопрос: живет он здесь, что ли? И если да, то зачем супердилеру, который хранит свою личность в секрете, приводить меня в свою святая святых? Лифт останавливается на восьмом этаже, мы приближаемся к черной металлической двери, Энфилд отпирает ее и, едва мы входим, выкрикивает:

- Кирюш, мы дома, детка!

Кира, моя фарфоровая девочка, коллекционная кукла, редчайший экземпляр. Она так вызывающе прекрасна, что забываешь, как дышать. Но пока там, в просторной прихожей, я ее еще не вижу, и совсем она не моя, а его. Энфилд скидывает куртку, вешает ее на крючок и остается в тонком салатовом джемпере. У меня заело молнию, и пока я пытаюсь с ней справиться, в моем распоряжении есть несколько секунд, чтобы осмотреться. Квартира определенно большая, потолки выше трех метров, но ремонт старый, еще советских времен. На стене в прихожей висит календарь за 1993 год, скорее всего, прикрывающий дыру на обоях. Энфилд терпеливо ждет, пока я совладаю с замком, и тихонько шуршит пакетом из аптеки. Он него дурманяще веет парфюмом, одним из тех, о которых мы с Дани, даже будучи при деньгах, не смеем и мечтать. Из недр квартиры слышится теплый медовый голосок:

- Леш, вы долго там? Чего застряли?

- Идем уже, — отвечает ей Энфилд, и я, наконец, расстегиваю куртку.

Мы проходим в хорошо освещенную комнату, в которой все не так плачевно, как в прихожей. На полу мягкий ковер с высоким светлым ворсом, по стенам развешено множество колонок стерео-системы, обои новые, приятного персикового оттенка, в углу стоит большой кожаный диван цвета кофе с молоком, а перед ним стеклянный столик.

Она сидит на полу, возле столика, по-турецки, и когда поворачивает к нам голову, мое сердце лопается, будто воздушный шарик. У нее длинные-длинные волосы, светлые, почти белые. Они струятся по спине и плечам, и, когда она откидывает голову назад, локоны касаются ковра. У нее изумрудные глаза, нереально яркие. Возможно, это линзы, но мне наплевать. У нее маленький ротик, и верхняя губа чуть крупнее нижней, а еще у нее изумительной чистоты кожа.

Действительно фарфоровая, без единой родинки или прыщика. Идеальная. Я не знаю, сколько ей лет, может, девятнадцать, а может, все двадцать пять. Когда смотришь на такое чудо, возраст не имеет значения.

- Это Кира, — Энфилд представляет мне свое сокровище столь будничным тоном, что я на секунду сомневаюсь в его вменяемости. К такой красоте невозможно привыкнуть даже за десять жизней!

Энфилд размашисто плюхается на диван и бросает на столик пакет из аптеки. Кроме дивана и стола мебели в комнате нет, и я не могу определиться, куда мне сесть. Энфилд видит, что я стушевался, и говорит:

- Устраивайся, где хочешь.

Я опускаюсь на ковер рядом с Кирой. От нее пахнет миндалем и корицей, и этот аромат буквально заполняет все пространство, вытесняя к чертям Энфилдов дорогой парфюм. Она посматривает на меня вполоборота, без особого интереса, но я чувствую, что начинаю краснеть. Опускаю глаза и вижу ее руки, тоненькие пальчики, короткие ноготки без лака, ни перстней, ни браслетов. Она такая естественная и воздушная, что хочется кричать и биться головой от невозможности хоть когда-нибудь, мимолетно прикоснуться к ней.

А потом я вдруг выныриваю из своих мыслей, обнаруживаю, что в комнате стоит гробовая тишина, вскидываю голову и вижу, как Энфилд улыбается, глядя на меня в упор. Понимающе, надо сказать, улыбается. Мне становится еще более неловко, хотя больше уже, пожалуй, некуда. И жутковато становится. Я вроде как пялюсь на его девчонку, и он это прекрасно видит. Однако Энфилд и не думает злиться, он подается вперед, по-деловому кладет руки на стеклянный столик и говорит:

- Появилось одно интересное вещество, которым мне хочется поделиться с моими лучшими ребятами.

Мне показалось, или он действительно только что причислил меня к своим “лучшим ребятам”? Всего на секунду мои мысли отвлекаются от неземной Киры, и я ныряю в пучину детской радости и гордости. Как когда твой любимый учитель похвалил тебя при всем классе.

- Называется PV4, — говорит Энфилд. — Новая версия пировалерона. Слышал кто-нибудь?

Мы с Кирой отрицательно мотаем головами.

В то время пировалероны еще не были под таким строжайшим запретом, как сейчас. Изобретательные дилеры, вроде Энфилда, заказывали своим лабораториям постоянные модификации и “апгрейды” веществ. К молекуле пировалерона то и дело “приваривали” различные надстройки, и в результате вещество сохраняло легальный статус. В 2010–2011 годах по Москве можно было смело расхаживать, имея при себе порошок на основе PV, и ни к какой уголовной ответственности тебя бы не привлекли.

- Тем лучше, — говорит Энфилд. — Первое впечатление, как правило, самое сильное. Хотелось мне вам такой подарочек сделать. PV4 — эйфоретик, стимулятор, мощный галлюциноген и легкий психоделик. Ты будешь?

Это он меня спрашивает. Сейчас я вам опишу реакцию на такой вопрос, возникающую у человека, влюбленного в психоактивы. Твое сердце начинает биться чаще, чем ты можешь выдержать, кровь приливает к лицу, во рту полно слюны, как у бешеной собаки, руки трясутся, и ты хочешь кричать: “Да, да, да, да!” Столько, сколько нужно, лишь бы предложивший не передумал. Это не наркомания, еще нет. Это действительно первая привязанность.

Я сглотнул, пожалуй, слишком шумно. Стараясь не выдать возбуждения, отвечаю:

- Попробую, наверное… Только ты сам “дорожку” насыпь, а то я дозировку не знаю.

- Никаких “дорожек”, — мягко прерывает меня Энфилд. — Я хочу, чтобы вы поняли и прочувствовали вещество, а понять PV4 можно, только пустив его по вене.

Тут я смотрю на столик и осознаю, что все здесь было готово еще до меня. Стакан с чистой водой, чайная ложка, резинка-перетяжка. А теперь Энфилд вываливает из пакета несколько двухкубовых шприцов и одноразовые спиртовые салфетки. Я с ужасом взираю на все это, потом поднимаю взгляд на Киру. Она невозмутима. Более того, она смотрит на Энфилда широко распахнутыми, абсолютно влюбленными глазами, ловит каждое его движение, каждый вздох.

Мне одновременно страшно и любопытно, и я не понимаю, какое из этих чувств преобладает.

- Нечего тут бояться, — говорит Энфилд. — Вещество не способно навредить тебе, если ты соблюдаешь технику безопасности. Вам сделаю по сотне миллиграммов, себе — две.

Он чуть приподнимается, достает из заднего кармана джинсов маленький запаянный пакетик, распечатывает его, вытягивает из пачки “Русского стиля” одну сигаретку, набирает первый “колпачок” и начинает готовить. У него умелые и отточенные жесты, он ничего не роняет, не просыпает, не проливает. Он готовит раствор, а сам в это время говорит со мной:

- Знаменитый стереотип о том, что ты не наркоман, пока не колешься, всего лишь миф.

Он зажимает колбу шприца между зубов, пока подогревает в ложке прозрачную жидкость с резким химическим запахом.

- Во всем главное — знать меру, — продолжает он, вытащив шприц изо рта и набирая в него раствор.

- Вообще, — говорит он, проделывая то же самое с двумя другими шприцами, — раз уж ты вращаешься в мире психоактивов, то должен понимать разницу между наркоманами и “юзерами”. Мы с тобой сейчас собираемся “юзать”, и к наркомании это не имеет никакого отношения.

Энфилд через голову стягивает с себя джемпер, оставшись в белой футболке с маленьким логотипом Polo. Я тут же присматриваюсь к сгибам его локтей. Ничего, никаких белесых шрамов, никаких “дорог”, совершенно нормальный, прекрасно различимый рисунок вен.

- Да не высматривай ты лишнего, — улыбается Энфилд, отследив мой взгляд. — Ничего там нет. Я не наркоман, просто опытный “юзер”. Всегда помни о разнице. Ну, поехали, сам поставишься или я?

На секунду я теряюсь, будто разом забываю все слова родного языка. Потом оживаю:

- Давай, — говорю, — лучше ты. Я не умею…

- Двигайся поближе.

Конечно, мне было страшновато тогда, первый раз, все-таки. В первый раз всем страшно, даже отмороженным. Но Энфилд забалтывает меня, не дает зациклиться на страхе.

- Если хочешь, закури сразу, — мурлычет он, перетягивая мне руку повыше локтя, — а то потом мозг вынесет, не разберешься, что к чему.

Я мотаю головой, не хочу, мол. Он пожимает плечами, я чувствую легкий укол, секунда, и меня в самом деле уносит. По всему телу резко разливается тепло, сердце колотится, виски сдавливает, а ноги становятся ватными. Энфилд снимает с моей руки перетягу и шепчет:

- Падай, падай, лови приход…

Он легонько толкает меня в грудь и я опускаюсь спиной на ковер. Электрическая волна накрывает меня с головой.Каждый нерв на грани, каждая клетка наполнена неизмеримой радостью. Я не знаю, куда деть эти ощущения, поэтому просто лежу и дышу ртом, часто-часто. Через секунду или через вечность свет выключается, и они укладываются рядом, Энфилд и Кира. И тут я вижу это…

Потолок над нашими головами становится жидким, будто сотканным из геля. Стены тоже текут, переливаются радужными оттенками. В этой комнате не осталось ничего твердого, все морфится, течет, соединяется и делится. Кожей я чувствую каждую пылинку, а слух так обострен, что я слышу, как бьются сердца Киры и Энфилда. Я говорю: “Господи, что это?” И мой собственный голос отпрыгивает от каждой стены фиолетовыми шариками. Шариками из фиолетового геля!

Все, что ты видишь — глюк, — шепчет Энфилд из ниоткуда, будто прямо из моей головы. — А глюк — это ты сам. Все вокруг тебя — это ты.

Стоит ему это произнести, и потолок над нашими головами становится зеркальным и провисает над нами огромной ртутной каплей. Капля медленно качается из стороны в строну, будто кто-то незримый дует на нее. В ней отражается вся комната, каждый всполох за окном три наших лица.

- Вы видите? — шепчет Кира. — Лешка, ты видишь?

В отражении мы с Лешкой одновременно киваем.

- Это поразительно, — выдыхает Кира. — Невероятно. Что это все такое?

- Галлюцинация под веществом, — тихо произносит Энфилд, — имеет ровно то значение, какое придаешь ей ты.

У него классно изменился голос: стал ниже, проникновеннее, с легкой хрипотцой.

- Но мы видим одно и то же… — говорю я, не в силах оторвать взгляда от сверкающей капли. — Значит ли это…

- Значит, — лениво кивает отражение Энфилда и улыбается. — Это значит, что мы все частицы одного информационного поля. Мы все по сути своей одно и то же.

И тут капля мутнеет, по ее поверхности проходит рябь, и потолок всасывает ее обратно, вбирает в себя. По потолку идут блестящие черные волны, будто кто-то разливает нефть. Я поворачиваю голову.

Рядом со мной лежит Кира, за ней Лешка. Они держатся за руки, и прямо из ковра вдруг прорастает полупрозрачная зеленоватая ветка плюща, эфемерная, но в то же время такая реальная. Ветка оплетает их руки спиралью, растет, тянется к плечам, листья распускаются из почек прямо на моих глазах. Кира касается моих пальцев, и вот наши с ней руки тоже оплетены плющом. Я не только вижу его, я ощущаю его скольжение, прохладное и влажное. У меня нет слов, я просто смотрю на это чудо, и вдруг осознаю, что моя жизнь больше никогда не будет прежней.

Мы трое будто связаны какой-то великой тайной, которую невозможно поведать. Мы становимся единым организмом, дышим в такт и молчим об одном и том же. Я знаю, в этот момент они чувствуют то же самое, я слышу их мысли, а они слышат мои. Мы часть друг друга и крупицы одной вселенной, мы едины и неразрывны. Это прекрасно. Господи, это прекраснее всего на свете…

Лешка приподнимается на локтях, и наш общий эфемерный плющ тянется вслед за ним. Лешка ничего не произносит вслух, но в моей голове он говорит: “Подождите. Сейчас будет еще интереснее”. Он встает и делает несколько шагов в темноту, но мы с Кирой видим его плывущим над полом, будто он невесом. Тень, парящая в пространстве. На мгновение он исчезает, сливается со стенами, а потом вновь ложится на прежнее место, только теперь все меняется. Теперь мы слышим музыку. Мы знали, что он ее включит, уловили его мысль на расстоянии, будто это была наша собственная мысль.

Звуки разливаются цветами по стенам. Цветами, названий которым нет. Мы видим оранжевое гитарное соло, темно-синие ударные, странный лимонный женский вокал, который врывается из окна и расплескивается по потолку. Мы делимся надвое, оставляем тела лежать на полу, а наш общий разум на троих поднимается ввысь и смешивается с цветовым безумием. Я вижу голос Энфилда, бордовый и бархатный.

- Когда-нибудь, Даниэль — говорит он, — Ты дорастешь до настоящих психоделиков. Когда-нибудь ты многое перепробуешь и узнаешь. Но этот момент не забудешь никогда.

И мне глубоко наплевать, что я не Даниэль. И мне совсем не хочется поправлять Лешку, поскольку эта минута так совершенна, что сейчас даже умереть можно с улыбкой на лице.

Часть: 5-6