Будущее

Глава VIII
По плану

Завинченный успокоительным в смирительную рубашку, я прибываю в «Гиперборею» на тубе, сев в вагон на семьдесят первом гейте точно по времени. Плачу десятикратным анонимным билетом — коммуникатора на мне нет.
Ночь я провел в библиотеке, изучая планы этой башни, и, кажется, наизусть запомнил ту ее часть, которая мне нужна. Кажется.
Подбегаю к нужному лифту в последний момент, когда дверь уже закрывается, — и оказываюсь в кабине четвертым. Поправляю зеркальные очки.

— Триста восемьдесят первый, — говорю я лифту.
Все должно идти строго по плану. Убийство — слишком серьезное дело, чтобы полагаться на мои способности к импровизации, вот что я понял. Это только кажется, что свернуть шею девчонке — раз плюнуть. А ведь эта часть — не самая трудная из того, что мне предстоит сделать.

Остальные трое в лифте молчат. Неприятные хари: кожа в чуть заметных пятнах, явно от пересадок, глаза липкие, губы искусанные. Одежда свободная, как у эксгибиционистов, руки в карманах. Через пару секунд один из этих типов — землисто-серый, нездоровый, с запавшими глазами — перехватывает мой взгляд прямо сквозь зеркала очков.
— Тьбе п’мочь? — угрожающе произносит он, проглатывая гласные. Странный акцент.
— Я сам как-нибудь, — улыбаюсь ему я. — Спасибо.

Спокойно. Просто какая-то шушера, возможно, рэкетиры, выдавливающие сладкое молочко из тли мелкого бизнеса, которой сверху донизу обсижена «Гиперборея». Совершенно не обязательно, чтобы их сюда подослал сенатор.
Не обязательно, но вполне вероятно.
Я отпустил Рокамору не бесплатно. Я подарил ему свободу, он мне — паранойю. Неравноценный обмен, но его дар мне может сейчас пригодиться.

Шрейер говорит, на сей раз я должен все сделать один — чтобы искупить свое малодушие, чтобы оправдаться перед кем-то могущественным, жаждущим меня наказать за проваленную операцию.
Что ж, я его услышал. Но у меня самого есть и другая версия, и она тоже имеет право на существование.

Аннели сидит в своей квартире, которая вся облеплена камерами. Мое посещение не останется незамеченным. Ликвидацию я обязан буду совершить в прямом эфире. Это значит, что с того момента, как я позвоню ей в дверь, я окончательно вверю свою шкуру Шрейеру. Нажав одну кнопку на своем пульте, он убьет девчонку моими руками; кто знает, какие еще кнопки там есть?

Может быть, убийство Аннели — а то и Рокаморы — свалят на меня точно так же, как несостоявшийся теракт в «Октаэдре» свалили на Партию Жизни. Рокамора ведь оказался прав: взрыва не случилось, бомбу нашли…
Если вдуматься, бросать тень на всех Бессмертных, которых Шрейер так холит, неразумно. Зачем давать обществу лишний повод нас ненавидеть? Но вот если это какой-то конкретный Бессмертный… Отморозок, взявший на себя слишком много, преступивший Кодекс.

Будь ты проклят, Вольф Цвибель. Я не должен был тебя слушать. Но я разрешил тебе говорить — и твой голос все еще продолжает звучать в моей голове.
Если один из Бессмертных, сорвавшись с цепи, убивает Рокамору или его подругу, или обоих — такого взбесившегося пса, конечно, надо пристрелить на месте.

Например, полиция реагирует на сигнал с камер наблюдения. Я оказываю сопротивление — и… Это, с какой перспективы ни погляди, хорошо: публике представят шкуру убитого зверя-людоеда, Бессмертные получат урок дисциплины, а их покровители — возможность говорить, что это был единичный омерзительный случай и что злоупотребления со стороны Фаланги всегда караются строжайшим образом.
Хотя почему именно полиция? Посланы за мной могут быть и эти трое с пересаженной кожей. Да и вообще кто угодно.

Еще большой вопрос, Аннели, кого сегодня на самом деле собираются принести в жертву в твоей квартире.
Но, прости уж, не убить тебя я не могу тоже.
Одного раза, что я оступился, уже слишком много. Я в Фаланге, и Фаланга во мне. Если мне приказано закрыть грудью амбразуру, так тому и быть. Бессмертные — это не профессия, а орден. Не работа, а служба. За ее пределами нет ничего. Моя жизнь без моей службы — пустота. А дезертиров ждет трибунал.
Так мне надо думать. Так думать я должен.

Но, пока я сижу в библиотеке, занимая лобные доли штудированием чертежей «Гипербореи», мой мозжечок вписывает в план действий какую-то отсебятину. Мозжечок на нашей службе у всех гипертрофированный, а лобными долями некоторые научились и вовсе не пользоваться. Проще и спокойней.

Мне нужен триста восемьдесят первый этаж, сектор J, западный коридор, апартаменты LD-12. И мне нужно найти эти апартаменты самостоятельно. Коммуникатора на мне нет, как нет и вообще никакой электроники, которая позволила бы отследить меня. Мои глаза — под огромными зеркальными очками: даже если система распознавания лиц с такими справится, доказать, что это моя физиономия, им будет непросто.
«Триста восемьдесят первый этаж», — говорит лифт.
Выхожу. И трое выходят следом.
Какое совпадение.

Я был прав: господин Шрейер не привык доверять людям.
Во все стороны от лифтов расходятся коридоры и коридорчики, каждый сплошь в перфорации дверных проемов. Тут царит настоящий бедлам, тесные проходы похожи на улочки средневековых городов, живущие лихорадочной, воспаленной жизнью.

Я-то знаю, куда мне, а эти трое, выйдя, топчутся на месте, уткнувшись в какие-то карты. Что ж, у меня есть немного времени. В этих коридорах сам черт заплутает. Жаль, на сей раз не могу врываться в офисы и штурмовать чужие кабинеты, жаль, со мной не марширует звено Бессмертных. Придется идти длинной дорогой.

Неудивительно, что Рокамора свил тут свое гнездо. Башня старая — настолько старая, что проектировали ее, еще когда болезнь Альцгеймера не была побеждена, и последний удар она нанесла, кажется, именно по архитекторам «Гипербореи». Сплетения коридоров и нагромождения ярусов хаотичны, в их рисунке нет ни шаблона, ни вообще закономерности. На каждом этаже — своя планировка, названия секторов словно сгенерированы случайным образом, между обитаемыми уровнями есть непронумерованные технические, а таблички с цифрами, которые прикрепляют на двери апартаментов, разыгрывали в лотерею.

Вперемешку идут набитые битком жилые квартиры, конторки каких-то загадочных организаций и магазинчики, в которых самой невообразимой белибердой до сих пор торгуют люди. Воздух — жирный от ароматических масел. Прямо в коридоре под яркой вывеской ведет прием мускулистый негр-остеопат, его распластанный клиент стонет, суставы звонко хрустят. За ним — квартира с хлопающей на сквозняке дверью, через которую снуют неопрятные старики, тянет давно немытыми человеческими телами. Приют? Хорошо бы вернуться сюда со звеном, проверить, все ли у них легально. Поворот направо и еще раз направо. Дальше — с десяток лавчонок традиционной медицины, прилавки, исписанные иероглифами, устроены в открытых дверях, узкоглазые шарлатаны лично принимают скопившихся в очереди страждущих. На развилке — налево.

Прежде чем повернуть, оглядываюсь — ни одной из трех этих уголовных харь в толпе вроде бы не видно. Оторвался? Или они тут не по мою душу?
Дальше.
Дешевый бордель под вывеской модельного агентства. Общежитие гастарбайтеров. Трактир с живыми тараканами. Вниз на пол-этажа… Маленькая дверь без вывески.
Сюда вроде.

Я — в том самом темном низком коридорчике, откуда мы со звеном заходили в квартиру Рокаморы. Размеренным шагом — чтобы не привлекать внимания — двигаюсь мимо десятков заставленных хламом пожарных и запасных выходов каких-то безымянных и утлых мирков. Гудят вентиляторы. Шуршат крысы. Отсчитываю двери. Нахожу ее — ту самую. Манекен, велосипедная рама, стулья. Вот мы и дома.
Звонок.
— Вольф?
Босые ноги, торопясь, шлепают по полу. Молчу, боясь спугнуть. Дверь открывается.

— Здравствуйте. Я из социальной службы.
Она смотрит на меня растерянно, не понимает, что я ей сказал. Вся в потекшей черной туши — красилась, чтобы забыть, что с ней случилось, но потом все равно вспоминала — и в мятой мужской рубашке на голое тело. Острые плечи, худые ноги, руки скрещены на груди.
— Разрешите пройти?
— Я не вызывала социальную службу.

Нельзя долго задерживаться под камерами. Я протискиваюсь внутрь прежде, чем она успевает сообразить, что происходит. На полу в прихожей — свернутое одеяло, тут же — ополовиненная бутылка неизвестной дряни.

Работает проектор: анимированные модели голливудских актеров двадцатого века отыгрывают какую-то историческую драму в рисованных декорациях. Актеры тоже не дожили до бессмертия самую малость. Так что им уже все равно, зато наследнички теперь зарабатывают, сдавая в прокат цифровые чучела своих предков.
— Я не вызывала социальную службу! — упорно бормочет Аннели.
— Нам поступил сигнал. Мы обязаны проверить. — Я вежливо улыбаюсь.

Мельком оглядываю помещение. Есть ли тут камеры? Дверь в спальню приоткрыта. Прохожу туда. Окно расшторено, вид во внутренний дворик. На постели — скрученные бухтами простыни, промочены красным.
— Там кровь, — возвращаюсь я к ней. — Это ваша?
Она молчит, щурится, старается сфокусировать на мне взгляд.
— Вам нужно к врачу. Собирайтесь.

Увести ее отсюда. Увести, прежде чем нагрянула полиция, прежде чем эту квартиру нашел дублирующий состав шрейеровских чистильщиков. Увести туда, где нет камер наблюдения, где не будет посторонних глаз, где я смогу остаться с ней наедине.
— Твой голос… Мы знакомы?
— Простите?
— Я знаю твой голос. Кто ты?

У нее язык заплетается, и на ногах она еле стоит, но тем лучше для меня. Переупрямить пьяного — непростая задача, зато потом мне предстоит тащить ее через места, кишащие всяким сбродом, и пусть лучше случайные свидетели верят мне, а не ей.
— Мы не знакомы.
— Почему ты в очках? Сними очки, хочу на тебя посмотреть.
Есть ли тут камеры? Успели ли они нашинковать камерами квартиру Рокаморы и изнутри? Если да, у них будет неопровержимое доказательство того, что я здесь был.

— Я никуда с тобой не пойду. Я вызываю полицию…
Блефует. До сих пор не вызвала — и сейчас не вызовет. И все же я оголяю глаза. Я не боюсь, что она меня узнает: во время нашей позавчерашней операции я так и не снял маски, хоть она и натерла мне душу до волдырей.
— Я тебя не помню, — задумчиво говорит Аннели. — Не помню лица. Но голос… Как тебя зовут?
— Эжен, — отвечаю я; нужно уже перехватывать инициативу. — Что случилось? Откуда кровь?
— Уходи. — Она толкает меня в плечо. — Уходи отсюда!

Но тут сквозь бубнеж анимированных актеров пробивается, прорастает еще какой-то шум. Еле слышный, тревожный. Голоса! Чье-то перешептывание в этом заброшенном черном ходе. Если бы я не ждал его, если бы не встретил тех троих в лифте, мое ухо нипочем не уловило бы его, этот инфразвук. Но я ждал.
— Тихо! — приказываю я Аннели.
Шорох шагов — мягкие подошвы, кошачьи лапы — замирает.
— Тут вроде. — Сиплый голос вползает в дверные щели. Так. Так-так. Так-так-так.

Подкрадываюсь к двери — к висящей на одной дохлой петле двери, которую мы же сами накануне высадили, — и приникаю к глазку. Черно. Вспоминаю: мы его заклеили снаружи. Прекрасно.
— Что происходит? — спрашивает у меня Аннели.
— Спокойно, — говорю я себе.

Мерзким старческим голосом дребезжит дверной звонок — звук до того неуместный в новом мире, что я не сразу понимаю даже, что он имеет отношение к этому моменту, к этой квартире, что он раздается сейчас и здесь, а не пятьсот лет назад в мелькающем на фоне нашей драмы историческом кино.
— Молчите, — предупреждаю я Аннели.
Но сразу вслед за звонком на дверь обрушиваются чьи-то кулаки. Стучат так, что я уверен: сейчас она рухнет внутрь; а у меня ничего не готово.
— Аннели!

— Кто это? — кричит Аннели.
— Откройте, Аннели! — За дверью переходят на громкий шепот. — Мы свои. Из партии.
— Из какой еще партии? — Она распрямляется, складывает руки на груди.
— Из п’ртии! Х’сус нас п’слал… За т’бой… — глотая гласные, вступает другой голос — не того ли упыря с переплатанным лицом, который хотел мне п’мочь в лифте? Точно — его.
— Не открывайте… Не вздумайте! — Я хватаю ее за руку.
Аннели высвобождается, вывинчивается — теряет равновесие и чуть не падает.

— Какой еще Хесус?! — нетвердо выговаривает она.
Неужели Рокамора действительно никогда не говорил ей о том, чем занимается? Притворялся обычным человеком? Скрывать такое от женщины, с которой живешь… Браво.
— Не слушай их. Это убийцы, — говорю я ей. — Головорезы.
— Хесус! Твой парень! — настаивают за дверью.
— Не знаю никакого Хесуса!
— Аннели! Мы должны вытащить тебя отсюда, пока тебя не убрали! — шипят в коридоре.
Вовремя я.

Мне вдруг хочется думать, что Шрейер действительно настолько хитроумен, как я полагаю, и что кто-то подстраховывает меня в этом моем деле, что меня не оставят один на один с боевиками Партии Жизни. Эти типы в лифте выглядели как наемные убийцы, и под плащами у них, готов биться об заклад, не кружевное белье. Мы не в кино, и я со своим скромным инструментом против троих вооруженных террористов не выстою. Убрать девчонку прямо сейчас, пока внутрь не ворвались ее спасители?

— Послушай! — Я беру Аннели за плечи. — Я не из социальной службы. Это я должен тебя вытащить отсюда, я, а не они, понимаешь? По просьбе Вольфа.
— Вольфа? — Она старается сфокусироваться на мне, на том, что я ей говорю.
— Вольфганга. Цвибеля. Я его друг.
— Вольф? Он живой? Он живой?! — Она вспыхивает.
— Живой. И он попросил меня…
— Где он? Почему не звонит?!
— Прячется, — тороплюсь я. — Вчера тут были Бессмертные, так? Вольф сбежал, а тебя оставил…
Аннели щурится и кивает.

— Ты же не думала, что он тебя бросил?
— Эй! Чей это голос? — кричат из-за двери.
— Эти люди… — Я киваю на дверь. — Их отправили, чтобы зачистить тут все. Бессмертные должны были ликвидировать Вольфа и тебя тоже — как свидетеля, понимаешь?
Она кивает. Помнит наш первый разговор.
— Но что-то пошло не так, — продолжаю я. — Теперь эти головорезы должны доделать за них всю работу. Убрать тебя.
Аннели молчит. И за дверью тоже стихли — вслушиваются.
— Ну и пусть делают что хотят. Мне плевать!

— Что ты такое говоришь?!
— С какой это стати Вольф обо мне беспокоится? Он сам меня оставил этим тварям!
— Ему пришлось!
— Предупреждаем… — рычат в коридоре.
— Замолчите! — кричит им Аннели. — Замолчите, или я вызову полицию!
— Да что ты за дура-то?! — Там теряют терпение.
— Они сейчас выломают дверь, и нам с тобой конец! Надо бежать! Тут есть еще выход?
— Кто там у тебя? Не слушай его! Считаем до трех…
— Вольф… Что он сказал?
— Сказал, что любит тебя. Что я должен тебя вытащить…

— Один… — начинают считать там.
— Ты отведешь меня к нему?
Дверная ручка начинает дергаться, стучать. Они пробуют ее на прочность, понимают, что придется выносить дверь.
— Да! Да, я тебя к нему отведу!
Аннели вцепляется ногтями в мое запястье — до крови, — перегибается пополам, а потом ее выворачивает на пол. Я еле поднимаю ее, тащу за собой в спальню.

Грохот! С порога вижу — замок с мясом, с трухой вырывает из створки, дверь отскакивает в сторону, налетает на диван. В щель просовывается рука, шарит вокруг.

Мы уже в спальне, запираю дверь на какую-то смехотворную щеколду — хорошо, замок не электронный, — выталкиваю Аннели на балкон. Оказываемся в каменном мешке, который выглядит как внутренний двор-колодец трехэтажного дома. Потолок выкрашен в голубой, посреди двора насыпан песочек, воткнуты пара дешевых композитных деревьев и качели. Балконы в три ряда завалены барахлом, окна пялятся друг на друга в упор. Подходящее место, чтобы выйти покурить, притворяясь, что все это находится где-нибудь снаружи и черт знает когда, а не сегодня и в кишках башни на восемьсот ярусов. Рокамора, наверное, так и делал, мечтательно и рассеянно глядя в объектив десятка шпионящих за ним камер.

— Оставь меня в покое!
— Приди в себя! — Я встряхиваю ее.
— Где они?! — орут в квартире.
Выпихиваю ее с балкона — мы на третьем этаже — вниз, держу за руки, она вяло, как повешенная, дрыгает ногами, пока я прицельно опускаю ее на уровень ниже, потом перемахиваю через ограждение и прыгаю за ней.

Мы в лоджии, уставленной крохотными столиками под романтичными зонтами. Один из столов перевернут, на нем распласталась Аннели. Рядом сидит пара обалдевших голодранцев, — он и она — в чью трапезу она вмешалась. На полу — перевернутые тарелки, вывалившиеся спагетти похожи на два клубка глистов в сливочном соусе. А ла карбонара.
— Скорее! — Подхватываю ее под мышки.

Извиняясь, расшвыриваю столики, тяну Аннели за собой на буксире через увитый композитным плющом зальчик дешевого кафе на средиземноморскую тему — в стороны прыскают заморенные официанты в тонких усиках, балансируя дымящейся пиццей с водорослями, — и, еле обнаружив выход, наконец мы выпрыгиваем в коридор.

Тут такой же бардак, как и этажом выше, только с другим акцентом. Иероглифов нет, весь ярус, кажется, арабский. Арабские прачечные, арабские забегаловки, арабские проктологи. Тьма тьмущая арабских проктологов, и все, видимо, преисполнены ностальгии, раз малюют себе вывески на своем полудохлом языке.

Этот уровень я не изучал, теперь приходится бежать наугад. Аннели виснет на моей руке — ей сейчас, конечно, не до марафона. Сзади уже гремит что-то, слышится сиплая брань, но нет времени оглядываться. Я вклиниваюсь в толпу, пробираюсь сквозь неповоротливые тела, распихиваю эти бурчащие туши, моя ладонь намокла и стала скользкой, и я боюсь, что Аннели, моя драгоценная добыча, моя золотая рыбка, сорвется с крючка, выскочит из моего зажима и сгинет в этом болоте.

Вижу указатель: лифты. Еще немного — и мы спасены. По крайней мере я.
Но…
— Оставь меня! Эй!
Аннели останавливается как вкопанная, словно рыбешку, которую я спиннингом вытягивал себе на обед, вдруг заглотила акула.
Оборачиваюсь — она смотрит не на меня и дергает не той рукой, которую я сжимаю. Кто-то поймал ее, она пытается высвободиться из чьих-то клещей! Толпа выдавливает из себя страшную харю с пятнистой от трансплантаций кожей. Они нагнали нас, нагнали ее и держат.

— Дура! — слышу я. — Он не наш! К тебе его подослали!
— На помощь! — Я деру себе глотку криком. — Убили!
Дотягиваюсь — и вслепую тычу в пятнистого шокером. Трясется и валится наземь кто-то другой, но уже начинается давка, уши мне забивает неизвестно чьим тонким воплем, я перехватываю ее руку поудобней и вырываю Аннели из чужих челюстей.

Толпа взрывается мгновенно: в мире бессмертных людей даже воображаемое убийство имеет килотонну мощности. Лифтов мы достигаем за минуту отчаянной борьбы с потоком, еле выплыв; наших преследователей, кажется, снесло течением — по крайней мере, когда я вызываю кабину, мне никто не мешает. Лифт в стеклянной шахте падает на наши головы откуда-то сверху, но мне кажется, что он ползет еле-еле, что он не успеет добраться до нас, прежде чем до нас доберутся наши преследователи.

Наконец он приходит, створки разъезжаются в стороны, в кабине пусто.
— Двадцатый этаж! Двадцатый! — кричу я, надрываясь, видя, как из толпы, размахивающей и хватающей все вокруг тысячей рук, освобождается сначала один сшитый из чьих-то кусочков головорез, а потом и другой.
Лифт отходит, когда крайний из них находится всего в десятке шагов. Проваливаемся в бездну.

Аннели тяжело дышит — раскрасневшаяся от бега, ожившая. Костюм у нее тот же, в котором она меня встречала, — измятая черная рубашка Хесуса Рокаморы.
— Пить хочется. Нет воды? — спрашивает она.
У меня есть. Но еще не время, и я качаю головой.
— Куда мы? Куда мы теперь? — Она распрямляется, прижимается к стене.
— На тубу. Надо убраться из этой башни. Иначе они нас найдут, эти трое.

В лифте с ней ничего сделать нельзя: тут тоже наверняка работает система наблюдения. Вывезти ее из треклятой «Гипербореи», спрятаться от боевиков Партии Жизни… И уже тогда. Уже тогда.
— Что?
— Ты сказал: «И уже тогда».

Сказал вслух, так? Сказал, чтобы заглушить словами что-то другое, звучащее внутри меня, что-то бессловесное, мычащее, тяжело ворочающееся где-то на самом дне. Я смотрю мимо, а вижу, как вздымается ее маленькая грудь под чужой рубашкой, вспоминаю ее голой. Вспоминаю свой сон — запретный и вещий. Соскальзываю взглядом на ее колени — сведенные вместе, аккуратные милые колени в страшных синяках, словно их в тисках задавливали. Вспоминаю ее антилопьи глаза, ее заведенные за спину руки, прижатую к полу щеку; перехватываю свои мысли, отворачиваюсь от нее, и все равно я слышу, как против своей воли наливаюсь внизу тяжелой ртутью. Я хочу ее?

Все материалы, размещенные в боте и канале, получены из открытых источников сети Интернет, либо присланы пользователями  бота. 
Все права на тексты книг принадлежат их авторам и владельцам. Тексты книг предоставлены исключительно для ознакомления. Администрация бота не несет ответственности за материалы, расположенные здесь