борис рыжий
horseskullЯ пройду, как по Дублину Джойс,
сквозь косые дожди проливные
приблатненного города, сквозь
все его тараканьи пивные.
Чего было, того уже нет,
и поэтому очень печально, —
написал бы наивный поэт,
у меня получилось случайно.
Подвозили наркотик к пяти,
а потом до утра танцевали,
и кенту с портаком «ЛЕБЕДИ»
неотложку в ночи вызывали.
А теперь кто дантист, кто говно
и владелец нескромного клуба.
Идиоты. А мне все равно.
Обнимаю, целую вас в губы.
Да иду, как по Дублину Джойс,
дым табачный вдыхая до боли.
Here I am not loved for my voice,
I am loved for my existence only.
******
С десяток проглядев, наверное,
снов, вновь и вновь перенеся
такое мрачное и скверное, —
но лучше, видимо, нельзя.
Одна улыбочка беспечная,
с ней и дотянем до седин.
Ты жив, мой мальчик? Ну конечно, я
живу, как Бог, совсем один.
Живу, разламываю целое.
Глаза открою поутру
зимой — зима такая белая,
в такую зиму я умру.
1996
******
Приобретут всеевропейский лоск
слова трансазиатского поэта,
я позабуду сказочный Свердловск
и школьный двор в районе Вторчермета.
Но где бы мне ни выпало остыть,
в Париже знойном, Лондоне промозглом,
мой жалкий прах советую зарыть
на безымянном кладбище свердловском.
Не в плане не лишенной красоты,
но вычурной и артистичной позы,
а потому что там мои кенты,
их профили на мраморе и розы.
На купоросных голубых снегах,
закончившие ШРМ на тройки,
они запнулись с медью в черепах
как первые солдаты перестройки.
Пусть Вторчермет гудит своей трубой,
Пластполимер пускай свистит протяжно.
А женщина, что не была со мной,
альбом откроет и закурит важно.
Она откроет голубой альбом,
где лица наши будущим согреты,
где живы мы, в альбоме голубом,
земная шваль: бандиты и поэты.
1997
******
***
Ничего не будет, только эта
песня на обветренных губах.
Утомленный мыслями о мета-
физике и метафизиках,
я умру, а после я воскресну.
И назло моим учителям
очень разухабистую песню
сочиню, по скверам, по дворам
чтоб она, шальная, проносилась.
Танцевала, как хмельная блядь.
Чтобы время вспять поворотилось
и былое началось опять.
Выхожу в телаге, всюду флаги.
Курят пацаны у гаража.
И торчит из свернутой бумаги
рукоятка финского ножа.
Как известно, это лучше с песней.
По стране несется тру-ля-ля.
Эта песня может быть чудесней,
мимоходом замечаю я.
1998
******
Синий свет в коридоре больничном,
лунный свет за больничным окном.
Надо думать о самом обычном,
надо думать о самом простом.
Третьи сутки ломает цыгана,
просто нечем цыгану помочь.
Воду ржавую хлещешь из крана,
и не спится, и бродишь всю ночь
коридором больничным при свете
синем-синем, глядишь за окно.
Как же мало ты прожил на свете,
неужели тебе все равно?
(Дочитаю печальную книгу,
что забыта другим впопыхах.
И действительно музыку Грига
на вставных наиграю зубах.)
Да, плевать, но бывает порою.
Все равно, но порой, иногда
я глаза на минуту закрою
и открою потом, и тогда,
обхвативши руками коленки,
размышляю о смерти всерьез,
тупо пялясь в больничную стенку
с нарисованной рощей берез.
******
Где обрывается память, начинается старая фильма,
играет старая музыка какую-то дребедень.
Дождь прошел в парке отдыха, и не передать,
как сильно
благоухает сирень в этот весенний день.
Сесть на трамвай 10-й, выйти, пройти под аркой
сталинской: все как было, было давным-давно.
Здесь меня брали за руку, тут поднимали на руки,
в открытом кинотеатре показывали кино.
Про те же самые чувства показывало искусство,
про этот самый парк отдыха, про мальчика на руках.
И бесконечность прошлого, высвеченного тускло,
очень мешает грядущему обрести размах.
От ностальгии или сдуру и спьяну можно
подняться превыше сосен, до самого неба на
колесе обозренья, но понять невозможно:
то ли войны еще не было, то ли была война.
Всё в черно-белом цвете, ходят с мамами дети,
плохой репродуктор что-то победоносно поет.
Как долго я жил на свете, как переносил все эти
сердцебиенья, слезы, и даже наоборот.
******
Приобретут всеевропейский лоск
слова трансазиатского поэта,
я позабуду сказочный Свердловск
и школьный двор в районе Вторчермета.
Но где бы мне ни выпало остыть,
в Париже знойном, Лондоне промозглом,
мой жалкий прах советую зарыть
на безымянном кладбище свердловском.
Не в плане не лишённой красоты,
но вычурной и артистичной позы,
а потому что там мои кенты,
их профили на мраморе и розы.
На купоросных голубых снегах,
закончившие ШРМ на тройки,
они запнулись с медью в черепах
как первые солдаты перестройки.
Пусть Вторчермет гудит своей трубой.
Пластполимер пускай свистит протяжно.
И женщина, что не была со мной,
альбом откроет и закурит важно.
Она откроет голубой альбом,
где лица наши будущим согреты,
где живы мы, в альбоме голубом,
земная шваль: бандиты и поэты
******
* * *
Ордена и аксельбанты
в красном бархате лежат,
и бухие музыканты
в трубы мятые трубят.
В трубы мятые трубили,
отставного хоронили
адмирала на заре,
все рыдали во дворе.
И на похороны эти
любовался сам не свой
местный даун, дурень Петя,
восхищенный и немой.
Он поднес ладонь к виску.
Он кривил улыбкой губы.
Он смотрел на эти трубы,
слушал эту музыку.
А когда он умер тоже,
не играло ни хрена,
тишина, помилуй, Боже,
плохо, если тишина.
Кабы был постарше я,
забашлял бы девкам в морге,
прикупил бы в Военторге
я военного шмотья.
Заплатил бы, попросил бы,
занял бы, уговорил
бы, с музоном бы решил бы,
Петю, бля, похоронил.
1999
******
ТРАМВАЙНЫЙ РОМАНС
В стране гуманных контролёров
я жил — печальный безбилетник.
И никого не покидая,
стихи Иванова любил.
Любил пустоты коридоров,
зимой ходил в ботинках летних.
В аду искал приметы рая
и, веря, крестик не носил.
Я ездил на втором и пятом,
скажи — на первом и последнем,
глядел на траурных красоток,
выдумывая имена.
Когда меня ругали матом —
каким-нибудь нахалом вредным,
я был до омерзенья кроток,
и думал — благо, не война.
И стоя над большой рекою
в прожилках дёгтя и мазута,
я видел только небо в звёздах
и, вероятно, умирал.
Со лба стирая пот рукою,
я век укладывал в минуту.
Родной страны вдыхая воздух,
стыдясь, я чувствовал — украл.
1995
******
Борис Рыжий
Мы целовались тут пять лет назад,
и пялился какой-то азиат
на нас с тобой — целующихся — тупо
и похотливо, что поделать — хам!
Прожекторы ночного дискоклуба
гуляли по зеленым облакам.
Тогда мне было восемнадцать лет,
я пьяный был, и нес изящный бред,
на фоне безупречного заката
шатался — полыхали облака —
и материл придурка азиата,
сжав кулаки в карманах пиджака.
Где ты, где азиат, где тот пиджак?
Но верю, на горе засвищет рак,
и заново былое повторится.
Я, детка, обниму тебя, и вот,
прожекторы осветят наши лица.
И снова: что ты смотришь, идиот?
А ты опять же преградишь мне путь,
ты закричишь, ты кинешься на грудь,
ты приведешь меня в свою общагу.
Смахнешь рукою крошки со стола.
Я выпью и на пять минут прилягу,
потом проснусь: ан жизнь моя прошла.
******
«…ПИОНЕРСКАЯ КОМНАТА: ГОРНЫ ГОРНЯТ, БАРАБАН…»
…Пионерская комната: горны горнят, барабан
барабанит, как дятел. В компании будущих урок
под окошком стою и, засунув ладошку в карман,
горькосахарной «Астры» ищу золотистый окурок.
Как поют, как смеются над нами: опрятны, честны,
остроумны, умны, безразличны — они пионеры,
комсомольцы они — постоим на краю пустоты,
по окурочку выкурим, выйдем в осенние скверы.
Нас не приняли, нас — не примут уже никогда,
— тут, хоти не хоти — ни в какие не примут союзы,
ибо жопу покажем однажды, сблюем, господа
и товарищи, чтоб обомлели державные музы.
Всё берите. Пусть девочки наши вам песни поют:
даже Ирка и та с вами нынче вся в красном и белом.
Пионерская комната. Чай, панибратство, уют.
Пролетайте, века, ничего не изменится в целом.
…Жизнь увидев воочью, сначала почувствуешь боль
и обиду, и хочется сразу… а после припадка
поглядишь на неё сверху вниз — возвышаешься, что ль,
от такого величья сто лет безотрадно и гадко.
1997
******
«ПОХОРОННАЯ МУЗЫКА…»
Похоронная музыка
на холодном ветру.
Прижимается муза ко
мне: я тоже умру.
Духовые, ударные
в плане вечного сна.
О мои безударные
«о», ударные «а».
Отрешенность водителя,
землекопа возня.
Не хотите, хотите ли,
и меня, и меня
до отверстия в глобусе
повезут на убой
в этом желтом автобусе
с полосой голубой.
1997
******
Америка Квентина Тарантино —
Боксеры, проститутки, бизнесмены.
О, профессиональные бандиты,
Ностальгирующие по рок-н-роллу,
Влюбленные в свои автомобили:
«Линкольны», «Мерседесы», «БМВ».
Мы что-то засиделись в Петербурге,
Мы засиделись в Екатеринбурге,
Перми, Москве, Царицыне, Казани.
Всё Александра Кушнера читаем
И любим даже наших глуповатых,
Начитанных и очень верных жен.
И очень любим наших глуповатых,
Начитанных и очень верных жен.
******
ТРАМВАЙНЫЙ РОМАНС
В стране гуманных контролеров
я жил - печальный безбилетник.
И, никого не покидая,
стихи Иванова любил.
Любил пустоты коридоров,
зимой ходил в ботинках летних.
В аду искал приметы рая
и, веря, крестик не носил.
Я ездил на втором и пятом,
скажи - на первом и последнем,
глядел на траурных красоток,
выдумывая имена.
Когда меня ругали матом -
каким-нибудь нахалом вредным,
я был до омерзенья кроток,
и думал - благо, не война.
И, стоя над большой рекою
в прожилках дегтя и мазута,
я видел только небо в звездах
и, вероятно, умирал.
Со лба стирая пот рукою,
я век укладывал в минуту.
Родной страны вдыхая воздух,
стыдясь, я чувствовал - украл.
июль 1995
******