Богема

  Как перед истинным Богом, скажу, если кто меня спросит, чего я заслуживаю: заслуживаю я каторжных работ.

  Впрочем, это не за Тифлис, в Тифлисе я ничего плохого не сделал. Это за Владикавказ.

  Доживал я во Владикавказе последние дни, и грозный призрак голода (штамп! штамп!.. "грозный призрак"... Впрочем, плевать! Эти записки никогда не увидят света!), так я говорю – грозный призрак голода постучался в мою скромную квартиру, полученную мною по ордеру. А вслед за призраком постучал присяжный поверенный Гензулаев – светлая личность с усами, подстриженными щеточкой, и вдохновенным лицом.

  Между нами произошел разговор. Привожу его здесь стенографически.

  – Что ж это вы так приуныли? (это Гензулаев.)

  – Придется помирать с голоду в этом вашем паршивом Владикавказе...

  – Не спорю. Владикавказ – паршивый город. Вряд ли даже есть на свете город паршивее. Но как же так помирать?

  – Больше делать нечего. Я исчерпал все возможности. В подотделе искусств денег нет и жалованья платить не будут. Вступительные слова перед пьесами кончились. Фельетон в местной владикавказской газете я напечатал и получил за него 1200 рублей и обещание, что меня посадят в особый отдел, если я напечатаю еще что-нибудь похожее на этот первый фельетон.

  – За что? (Гензулаев испугался. Оно и понятно. Хотят посадить – значит, я подозрительный.)

  – За насмешки.

  – Ну-у, вздор. Просто они здесь ни черта не понимают в фельетонах. Знаете что...

  И вот что сделал Гензулаев. Он меня подстрекнул написать вместе с ним революционную пьесу из туземного быта. Оговариваю здесь Гензулаева. Он меня научил: а я по молодости и неопытности cогласился. Какое отношение имеет Гензулаев к сочинению пьес? Никакого, понятное дело. Сам он мне тут же признался, что искренно ненавидит литературу, вызвав во мне взрыв симпатии к нему. Я тоже ненавижу литературу и уж, поверьте, гораздо сильнее Гензулаева. Но Гензулаев назубок знает туземный быт, если, конечно, бытом можно назвать шашлычные завтраки на фоне самых постылых гор, какие есть в мире, кинжалы неважной стали, поджарых лошадей, духаны и отвратительную, выворачивающую душу музыку.

  Так, так, стало быть, я буду сочинять, а Гензулаев подсыпать этот быт.

  – Идиоты будут те, которые эту пьесу купят.

  – Идиоты мы будем, если мы эту пьесу не продадим.

  Мы ее написали в семь с половиной дней, потратив, таким образом, на полтора дня больше, чем на сотворение мира. Несмотря на это, она вышла еще хуже, чем Мир.

  Одно могу сказать: если когда-нибудь будет конкурс на самую бессмысленную, бездарную и наглую пьесу, наша получит первую премию (хотя, впрочем... впрочем... вспоминаю сейчас некоторые пьесы 1921 – 1924 гг. и начинаю сомневаться...), ну, не первую, – вторую или третью.

  Словом: после написания этой пьесы на мне несмываемое клеймо, и единственное, на что я надеюсь, – это что пьеса истлела уже в недрах туземного подотдела искусств. Расписка, черт с ней, пусть останется. Она была на 200 000 рублей. Сто – мне. Сто – Гензулаеву. Пьеса прошла три раза (рекорд), и вызывали авторов. Гензулаев выходил и кланялся, приложив руку к ключице. И я выходил и делал гримасы, чтобы моего лица не узнали на фотографической карточке (сцену снимали при магнии). Благодаря этим гримасам в городе расплылся слух, что я гениальный, но и сумасшедший в то же время человек. Было обидно, в особенности потому, что гримасы были вовсе не нужны: снимал нас реквизированный и прикрепленный к театру фотограф, и поэтому на карточке не вышло ничего, кроме ружья, надписи: "Да здравст..." и полос тумана.

  Семь тысяч я съел в 2 дня, а на остальные 93 решил уехать из Владикавказа.

  Почему же? Почему именно в Тифлис? Убейте, теперь не понимаю. Хотя припоминаю: говорили, что:

  1) в Тифлисе открыты все магазины;

  2) – » – есть вино;

  3) – » – очень жарко и дешевы фрукты;

  4) – » – много газет и т.д... и т.д.

  Я решил ехать. И прежде всего уложился. Взял свое имущество – одеяло, немного белья и керосинку.

  В 1921 году было несколько иначе, чем в 1924 г. Именно нельзя было так ездить: снялся и поехал черт знает куда! Очевидно, те, что ведали разъездами граждан, рассуждали приблизительно таким образом:

  – Ежели каждый начнет ездить, то что же это получится?

  Нужно было поэтому получить разрешение. Я немедленно подал куда следует заявление и в графе, в которой спрашивается:

  – А зачем едешь?

  Написал с гордостью:

  – В Тифлис для постановки моей революционной пьесы.

  Во всем Владикавказе был только один человек, не знавший меня в лицо, и это именно тот бравый юноша с пистолетом на бедре, каковой юноша стоял, как пришитый, у стола, где выдавались ордера на проезд в Тифлис.

  Когда очередь дошла до моего ордера и я протянул к нему руку, юноша остановил ее на полпути и сказал голосом звонким и непреклонным:

  – Зачем едете?

  – Для постановки моей революционной пьесы.

  Тогда юноша запечатал ордер в конверт, и конверт, а с ним и меня вручил некоему человеку с винтовкой, молвив:

  – В особый отдел.

  – А зачем? – спросил я.

  На что юноша не ответил.

  Очень яркое солнце (это единственное, что есть хорошего во Владикавказе) освещало меня, пока я шел по мостовой, имея по левую руку от себя человека с винтовкой. Он решил развлечь меня разговором и сказал:

  – Сейчас через базар будем проходить, так ты не вздумай побежать. Грех выйдет.

  – Если бы вы даже упрашивали меня сделать это, я не сделаю, – ответил я совершенно искренно.

  И угостил его папиросой.

  Дружески покуривая, мы пришли в особый отдел. Я бегло, проходя через двор, припомнил все свои преступления. Оказалось – три.

  1) В 1907 г., получив 2 р. 50 коп. на покупку физики Краевича, истратил их на кинематограф;

  2) в 1913 г. женился, вопреки воле матери;

  3) в 1921 г. написал этот знаменитый фельетон.

  Пьеса? Но, позвольте, может, пьеса вовсе не криминал? А наоборот.

  Для сведения лиц, не бывавших в особом отделе: большая комната с ковром на полу, огромнейший, невероятных размеров письменный стол, восемь различных конструкций телефонных аппаратов, к ним шнурки зеленого, оранжевого и серого цвета и за столом маленький человек в военной форме, с очень симпатичным лицом.

  Густые кроны каштанов в открытых окнах. Сидящий за столом, увидав меня, хотел превратить свое лицо из симпатичного в неприветливое и несимпатичное, причем это удалось ему только наполовину.

  Он вынул из ящика стола фотографическую карточку и стал всматриваться по очереди то в меня, то в нее.

  – Э, нет. Это не я, – поспешно заявил я.

  – Усы сбрить можно, – задумчиво отозвался симпатичный.

  – Да, но вы всмотритесь, – заговорил я, – этот черный, как вакса, и ему лет 45. А я блондин, и мне 28.

  – Краска? – неуверенно сказал маленький.

  – А лысина? И кроме того, всмотритесь в нос. Умоляю вас обратить внимание на нос.

  Маленький всмотрелся в мой нос. Отчаяние овладело им.

  – Верно. Не похож.

  Произошла пауза, и солнечный зайчик родился в чернильнице.

  – Вы бухгалтер?

  – Боже меня сохрани.

  Пауза. И кроны каштанов. Лепной потолок. Амуры.

  – А зачем вы в Тифлис едете? Отвечай быстро, не задумываясь, – скороговоркой проговорил маленький.

  – Для постановки моей революционной пьесы, – скороговоркой ответил я.

  Маленький открыл рот и отшатнулся и весь вспыхнул в луче.

  – Пьесы сочиняете?

  – Да. Приходится.

  – Ишь ты. Хорошую пьесу написали?

  В тоне его было что-то, что могло тронуть любое сердце, но только не мое. Повторяю, я заслуживаю каторги. Пряча глаза, я сказал:

  – Да, хорошую.

  Да. Да. Да. Это четвертое преступление, и самое тяжкое из всех. Если б я хотел остаться чистым перед особым отделом, я должен был бы ответить так:

  – Нет. Она не хорошая пьеса. Она – дрянь. Просто мне очень хочется в Тифлис.

  Я смотрел на носки своих разорванных сапог и молчал. Очнулся я, когда маленький вручил мне папиросу и мой ордер на выезд.

  Маленький сказал тому с винтовкой:

  – Проводи литератора наружу.

  Особый отдел! Забудь об этом! Ты видишь, я признался. Я снял бремя трех лет. То, что я учинил в особом отделе, для меня хуже, чем саботаж, контрреволюция и преступление по должности.

  Но забудь!!!

  В 1924 году, говорят, из Владикавказа в Тифлис можно было проехать просто: нанять автомобиль во Владикавказе и по Военно-Грузинской дороге, где необычайно красиво. И всего 210 верст. Но в 1921 году самое слово "нанять" звучало во Владикавказе как слово иностранное.

  Нужно было ехать так: идти с одеялом и керосинкой на вокзал и там ходить по путям, всматриваясь в бесконечные составы теплушек. Вытирая пот, на седьмом пути увидал у открытой теплушки человека в ночных туфлях и в бороде веером. Он полоскал чайник и повторял слово "Баку".

  – Возьмите меня с собой, – попросил я.

  – Не возьму, – ответил бородатый.

  – Пожалуйста, для постановки революционной пьесы, – сказал я.

  – Не возьму.

  Бородач по доске с чайником влез в теплушку. Я сел на одеяло у горячей рельсы и закурил. Очень густой зной вливался в просветы между вагонами, и я напился из крана на пути. Потом опять сел и чувствовал, как пышет в лихорадке теплушка. Борода выглянула.

  – А какая пьеса? – спросила она.

  – Вот.

  Я развязал одеяло и вынул пьесу.

  – Сами написали? – недоверчиво спросил владелец теплушки.

  – Еще Гензулаев.

  – Не знаю такого.

  – Мне необходимо уехать.

  – Ежели не придут двое, тогда, может быть, возьму. Только на нары не претендовать. Вы не думайте, что если вы пьесу написали, то можете выкомаривать. Ехать-то долго, а мы сами из Политпросвета.

  – Я не буду выкомаривать, – сказал я, чувствуя дуновение надежды в расплавленном зное, – на полу могу.

  Бородатый сказал, сидя на нарах:

  – У вас провизии нету?

  – Денег немного есть.

  Бородатый подумал.

  – Вот что... Я вас на наш паек зачислю по дороге. Только вы будете участвовать в нашей дорожной газете. Вы что можете в газете писать?

  – Все что угодно, – уверил я, овладевая пайком и жуя верхнюю корку.

  – Даже фельетон? – спросил он, и по лицу его было видно, что он считает меня вруном.

  – Фельетон – моя специальность.

  Три лица появились в тени нар и одни босые ноги. Все смотрели на меня.

  – Федор! Здесь на нарах одно место есть. Степанов не придет, сукин сын, – басом сказали ноги, – я пущу товарища фельетониста.

  – Ну, пусти, – растерянно сказал Федор с бородой. – А какой фельетон вы напишете?

  – Вечные странники.

  – Как будет начинаться? – спросили нары. – Да вы полезайте к нам чай пить.

  – Очень хорошо – вечные странники, – отозвался Федор, снимая сапоги, – вы бы сразу сказали про фельетон, чем на рельсе сидеть два часа. Поступайте к нам.

  Огромный чудный вечер сменяет во Владикавказе жгучий день. Края для вечера – сизые горы. На них вечерний дым. Дно чаши – равнина. И по дну, потряхивая, пошли колеса. Вечные странники. Навеки прощай, Гензулаев. Прощай, Владикавказ!