Благодарность
1
Сложно сказать, когда именно Ахаэ пришла в себя.
Но что однозначно — далось ей такое дело ох, как непросто.
Но вот, как бы она всё о себе рассказывала.
Страшный Древень представился духом леса. Обманом привёл в свою хижину усталых, голодных детей.
И обманом и силою заставил двух друзей Чёрной Девочки (а всё-таки это имя, данное милой Гретой, Ахаэ ну очень понравилось!) отобедать его яства.
Ульфу, старшему брату Греты, Древень принёс вкусное жаркое с мясом не то кролика, не то барашки.
Его сестрице же предложил салат из самых свежих, вкусно пахнущих, сочных, в масле вымоченных, в соли вываленных овощей, трав.
Самой же Ахаэ досталась похлёбка, перед которой она едва устояла, так приятно пахла она мёдом, мятой и молоком, какими угощала девочку её бабушка.
Расставил перед детьми блюда, сам сидел во главе стола, и всё кривился-улыбался, ждал, ладони толстые потирал.
И как бы вкусно яства не чувствовались, никто из гостей не решался к тарелкам притрагиваться: все трое как будто опасность необъяснимую чувствовали — и, ведь, верно: та трапеза оказалась проклятой.
Отведав жаркое, большой Ульф истёк на жир и масло, весь заплыл, обращаясь в жижистый мясистый шар.
Сестрица его, Грета милая — у той от салата вся кожа сперва укрылась цветом молоденьких трав, а потом — загрубела и задубела. Ещё миг —и на месте девочки — деревце невысокое, какое лишь общими формами-очертаниями человека напоминало.
Чёрная Девочка всё то видела — и не притрагивалась к своему блюду, а как поняла, что ей осталось или разделить обед со своими друзьями — или Древень от злости сам тут же расправится с ней — так всю свою тарелку ему на лицо и выплеснула.
Разгневалось тогда лесное чудище, заревело страшным неземным голосом, своими лапищами силилось лицо уродливое, обожжённое похлёбкой чёрною отереть — и чем больше тёрло, тем хуже, больнее себе же делало — а Чёрная Девочка тем мигом воспользовалась. Тут же под стол спрыгнула, табуретку с Гретой-деревцем под ноги ослепшему Древню кинула — так тот споткнулся — и на разбухшее, укрытое язвами, сочащееся кислотой, жижею тело Ульфа всем весом своим упал. И так упал старик злой на бедного мальчика, что живот ребёнка, уже порядком надувшийся, вовсе жгучими, едкими соками лопнул — и в тех соках всего Древня, как валялся тот — так и переварил.
Всю ту жуть Чёрная Девочка наблюдала, когда сама стояла уже на пороге, готовая бежать из хижины злого духа — и, пусть путь на волю был ей открыт — а всё-таки не решалась. Умом желала, а сердцем не могла повелеть для себя уйти.
Лишь немногим позже, когда от Древня одни обугленные головешки остались — вот тогда только смогла Ахаэ наконец перевести дух.
Встретила на своём пути Чёрная Девочка двух друзей, обещала помочь им найти из него дорогу — и вот, они оба — Грета милая, Ульф, её братец — лежали теперь в ногах той, кого считали ведьмой, колдуньей сильной, а вокруг и повсюду — бруски и обломки, обугленные поленья чёрного злого чудовища, какое едва и саму Ахаэ не погубило.
Тяжело было на сердце у Чёрной Девочки. Тяжело и сложно, совсем растерянно.
Что же это выходит? Бабушка её готовила, как будущую председательницу.
Учила её всяким тайным премудростям и великим словам силы. Показывала своим примером, как вести себя с людьми, как разговаривать с ними. И помнить, что раз ты главная, то за всех ответственная — и раз тебе доверяют, то нет тебе никакого права, чтоб других подводить.
Но так оно всё по учениям складывалось — а тут, вот: первые двое, кто по-настоящему ей доверились, кто действительно от неё зависили — и от одного лишь немного костей раскиданных, а вторая — изломленная, искривлённая, надвое переломана. Она и человеком выглядела такой тонкой, будто сложенные соломинки, а теперь — и вовсе, будто кукла, на скорую руку собранная. Ещё и застывшие открытые большие глаза-пуговицы, и неширокий чуть приоткрытый округлый вырез для рта.
Так вот эти двое детей лежали, а Чёрная Девочка, может, и радая не глядеть на них — да и отвести глаза совестно.
Повздыхала над ними, погоревала. Собралась с силами — и сняла с себя плащ-накидку.
Не было в лачуге Древня мешочков каких, или других тканей — по крайней мере, в гостиной-обеденной — а по прочим комнатам Ахаэ искать не хотелось. Так что, не долго думая — да, спустила с себя одежду, разложила её на полу.
Косточка за косточкой, аккуратно извлекая их из зелёных и чёрных лужиц, собрала девочка всё, что осталось от бедного Ульфа — и сложила его останки с одной стороны плаща.
Веточка за веточкой, хворостинка за хворостинкой, аккуратно и бережно поднимая их, дабы ещё больше не поломать, собрала девочка всё, что осталось от милой Греты — и сложила её останки с другой стороны плаща.
Аккуратно завернула косточки брата старшего, чтоб там сложился первый мешочек-сумочка.
Аккуратно завернула веточки сестры младшей, чтоб там сложилась вторая мешочек-сумочка.
Так Ахаэ их вдвоём, разделив, обернула — и подняла от земли, свёртком маленьким к своей груди придержала — и лишь только потом пошла как была, без плаща да в одних калошах, какой на руках держала — и в одних калошах, за порог, на полянку-пролесок, а оттуда — вон там, за холмом-лачугой для неё и заросли расступились, тропу открыли под навесом сплетённых когтистых крон.
2
Серое небо тихо плакало робкой моросью, а слабая девочка (совестно стало Ахаэ теперь называть себя именем Чёрной!) всё брела по размытой дороге. Ноша в руках её вовсе не тяготела: вся тяжесть сумы перебралась в девичью грудь.
Для неё не стояло вопроса, зачем ей такой тихий свёрток. А кто бы стал спрашивать, того назвала бы бессердечным. И что такой человек, очень верно — лишён души.
Сколько идти по этой вязкой тропе? Куда она выведет? — ведь чем дальше, тем ближе к Ахаэ стена тумана.
Всё, что было с идущей — лишь толика слабой надежды. Догадки желаемой, что, коли уж тут тропа, то она обязана хоть куда-то в живые места вести.
И вовсе девочку не смущало, что, против широкой дороги, ведущей к её Общине, на этой вот совсем не проглядывалось ничьих следов.
Но что успокаивало: где-то там, за завесой размытого-мутного, она слышала такие родные, знакомые её слуху крики — всхлипывали так вороны, осевшие на пока что не зримых для ней ветвях.
И чем дальше, тем всё расступались кроны. Уже не цеплялись они ветвями, между собой не путались, не служили навесом — и капли дождя всё чаще достигали земли.
Холодные, беглые, они разбивались о плечи, спину, об руки Ахаэ — и тянулись холодными линиями, прилипая к её блеклой коже, омывая так тело, лицо. Может, даже, подменяя слёзы, на какие сама девочка не решалась.
Так она шла, казалось, вовсе не замечая, что калоши её давно-давно где-то в размытой земле увязли, и что ступни теперь — что ни шаг — то немного утопали в чуть прохладной, облегающей до лодыжек грязи. Но обстоятельство это совсем её не задерживало — и так ступала она до самой стены тумана.
Стена та лишь чуть-чуть плотная, больше как будто дым.
Ахаэ толкнула завесу — и пространство вокруг неё всколыхнулось, потянулось к девочке обволакивающими парами. Миг, секунда — раз — и скрылась путница в той стене.
3
С другой стороны непроглядного перед девочкой открылась равнина. Тихонькое поле, с оградой, большими воротами — и камнями, выходящими из земли.
Кладбище? Вот так сразу за Чёрным Лесом?
Улыбнулась Ахаэ — и ступила к входной черте.
На гнилушных ветвях, где-нигде на отдельных надгробиях спокойно сидели вороны. Не кричали, наблюдали за слабой девочкой и за ношей в её руках.
— ‘ъой, — услышала она сиплое, тихое.
Остановилась, как ей велел ожидавший чуть дальше мужчина. Высокий, тощий, в одних лохмотьях, он обратился к ней на речи давно-усопших. Те не говорят языком, вместо — одними губами, связками. От того, что многие слова у них между собой похожи, чтоб разуметь их, надобно пристально следить и за мимикой — и за тоном, с каким звучат гласные. За силой дыхания, исторгаемого притом.
Откуда она это знала? Да всё там же, из книг, документов, какие подглядывала то у Бабушки, то и в библиотеке. Читала о том, всё думала: как же они звучат?
А сейчас вот услышала: пусть слегка искажённое, но очень внятное «Стой». И кивнула на то. Ничего не ответила, лишь крепче обняла свёрток. Подняла его, поднесла невысоко над собой.
Прислонившийся к арке мужчина прикрыл глаза. Дальше — воздел ладонь дряхлую, будто указывая девочке направление.
— ‘ъам ‘ъайъёх, — дальше молвил, разделяя слова по слогам.
«Там найдёшь, — так Ахаэ понялось в мыслях».
И — действительно — в указанном направлении девочка обнаружила чуть покосившуюся сторожку. Лопату добротную, прислонённую к стене домишки.
4
Слабый дождь стал девочке другом в её торжественном — и таком нужном деле.
Да, среди всех надгробий, она нашла укромненькое местечко, как раз такое, где можно рядом изрыть две неглубокие ямки. Тем и занялась, сперва сложив свёрток так, чтоб не размотался он на траве и не спутался.
В этом деле для Ахаэ вовсе не было тяжести: ведь работа благая! Такая важная.
Не смогла она Грету милую, Ульфа глупенького из Чёрного Лесу вывести — так хотя бы вот так, на руках их сюда принесла. Кому нужно, кто искать станет — а слабая девочка верила — станут, станут! — те здесь, вот, на кроватке парной обязательно их отыщут.
Так, вскопала она одну ямочку — и бережно ссыпала туда все немногие белые косточки.
Так, вскопала она подле ямочку — и с трепетом сложила туда хлипкие веточки, хворостинки.
Пусть покоятся милые дети с миром. Видит небо — слабая девочка сделала для них ровно всё, что вообще могла!
А лишь стоило ей обе ямки обратно землёй присыпать, как при каждой явилось по невысокой плите.
На той, что у ямки с косточками, проявилась картинка с улыбающимся светловолосым, розовощёким мальчиком. Пышный он, чуть лихой-лукавый, щурится-усмехается.
Под картинкой же выписано:
«Ульф … такой-то», — и фамилии не разобрать.
Цифры рождения, время покоя — они тоже есть, но Ахаэ их не считать было.
На второй плите, что у ямки с веточками — также проступила картинка. Теперь — с чуть смущённой, отчасти прячущей своё личико в воздушных, вьющихся, цвета пшеницы прядях. Девочка на картинке немного прикрыла веки, и как будто не то смеётся, не то румянцем заходится.
А под образом — её напдиси:
«Грета…» — и, опять-таки, ни фамилии, и ни цифр для Ахаэ не угадать.
Но зато дело сделано: брат с сестрой теперь в месте, где не будет опасностей. Где, действительно, не придётся им голодать.
— ‘ъобхая, — тут же услышала слабая девочка хриплый, чуть сипловатый голос.
За спиной её стоял всё тот же мужчина — очевидно, смотритель кладбища.
«Добрая», — вот, что сказал он ей.
И по взгляду его тёплому видно, и по немного дрогнувшим, тонким синим губам — улыбался он к ней. Даже больше — сердечно благодарил.
Дальше — принялся шариться по своим лохмотьям, дырявым карманам — и извлёк из них пару серебристых монет, лишённых каких-либо знаков. Вместо них — имена покойных.
Ахаэ бережно приняла этот дар: понимала ведь — в серебре — души. Сердечно кивала милому гробовщику.
Ничего боле не говорил к ней, не спрашивал, лишь молча указал дальше, мол, идти ей за кладбище — и там дорогу в свой путь найдёт.
Так они распрощались — и так, цепко держа две маленькие именные монеты, Ахаэ ступала под мягкие шёпоты мороси и пожухлых листьев, а вездесущее вороньё не кричало ей, тихонько лишь провожало, то и дело кивая вослед.
5
Завернувшаяся в изодранный плащ-накидку, ни чёрная и ни слабая, просто — девочка покинула черту кладбища — и вновь она вышла к дороге. На сей раз — брусчатой, лежавшей сквозь рощу, вовсе лишённую всякой: хоть жухлой, хоть высохшей, хоть смоченной небом листвы.
На той дороге так стояла, словно ожидала путницу небольшая карета: тёмная, крытая, о двух тощих, лишённых гривы мышистых лошадях.
При конях, сидя на ступени у приоткрытой дверцы, почивала возница. В тон масти животных, облачённая была в блекло-серое, как будто выцветшее старое платье-робу. Но притом по её общему внешнему виду Ахаэ сложно сказать: так ли то была женщина, или, быть может, мужчина. Человек перед ней.
Часть лица возницы скрыта под капюшоном. Широкие, сложенные на сведённых коленях ладони.
Обувь — матовые туфли без каблуков.
Завидев путницу, возница поднялась со своего места (всё же, Ахаэ решила считать её женщиной. Почему? Ну, вот так: это ж её история!), кивнула девочке, жестом приглашая её в салон.
Но стоило лишь Ахаэ пройти к ступеням, хозяйка кареты взяла её мягко под локоть. Кратко повела головой, как будто отказывая.
«Плати, — вместо слов, слышалось мягко, в мыслях».
Девочка затаила дыхание. Лишь ещё более цепко сжала кулачок, в каком держала монеты.
Возница на тот жест как будто бы снисходительно усмехнулась.
«Не бойся, милая. Со мной они станут свободными, — опять донеслось не речами, а только звуками где-то там, на грани сознания».
И так мягко коснулись Ахаэ те мысли, так тепло ей самой от них стало, что волей-неволей, а всё же путница робко разжала ладошку. Протянула обе монетки к высокой женщине.
Та опять не то улыбнулась, не то одарила её почти что заботливой, понимающей, мягкой усмешкой.
«Э нет, сама выбирай. Я только одну возьму».
Прежде, чем девочка то действие осознала, она уже протянула вознице серебряник с именем Ульфа — и скоренько Грету спрятала. Обе ладони сомкнула, притиснула их к груди.
Хозяйка кареты ничего на то не ответила. Лишь только молча приняла полагающуюся ей плату — и пропустила девочку. Отказала ей тихим полупоклоном — и лишь после путница нерешительно поднялась в нетесный салон.
Робко уселась Ахаэ на мягком диванчике. Дверца за ней замкнулась сама собой.
Дальше — скрип, чуть-чуть стука. Всю карету слегка качнуло — и, вот, кони тронулись неспешной ходой.
Так, под всё угасающие звуки дождя и неспешные настукивания колёс о камень, Ахаэ ехала — ехала в дальний путь.
Куда её привезёт Возница — о том пока что девочка не догадывалась. Но внутри понимала вот чего для себя.
Первое — куда бы её не вывезли — эта дорога — правильная. По ней девочке предстоит её дальнейший и долгий путь.
А второе… Второе свое разумение Ахаэ держала к сердечку. Грета всё ещё с ней. Пусть и в форме монетки маленькой, но тут — отпечаток её души. И с нею она не расстанется.
Там, где бы то «там» ни случилось, она верила: она обязательно найдёт великую Чудесную Птицу. И кровь её поможет ей исцелить и родную Бабушку (ох, а ведь как же она задержалась! А ведь со всеми делами, о цели пути едва-едва не забыла!) — и обязательно сделать так, чтоб и милая Грета расколдовалась — и вернулась к себе домой.