Безумие

Сан Саныч умер...

Это было и предсказуемо, и ожидаемо, и всякое такое другое «... емо». Последние месяцы он всё чаще ложился в гематологическую клинику на химеотерапию. У него даже брали пункцию костного мозга... Я прекрасно понимал, что с Сан Санычем что-то не так. Но не хотел в это углубляться. Верить не хотел...

С Сан Санычем мы были знакомы по общей конторе с двадцати лет. Что-то, наверное, было в нас общее: интересы, характеры, взгляды на жизнь... Хотя, я тогда был женщинам, прямо скажем, не интересен. А Сан Саныч был хорош. Под два метра ростом, блондин, в шикарном (для 80-х лет) кожаном пальто.

Но было в нас и одно общее. Я писал (ударение на последний слог) и публиковался. Сан Саныч грешил шансоном. Может быть, нас сблизили больше именно эти зачатки творчества.

Мы как-то очень быстро сошлись и скоро начали чудить вместе. Работали мы тогда, в одном отделе одного из райкомов комсомола Москвы. Район тот был для мужиков более чем кошерным: 80% работающей молодёжи комсомольского возраста — женский состав. Общежития для большинства из них находились именно в этом районе. Я был не женат. А женатость Сан Саныча его не тормозила...

Сан Саныч был все же круче меня. Почему об этом говорю... Он вдруг не с того, не с сего увлёкся девчонкой из орготдела райкома. Да ешё, когда она была на седьмом месяце беременности. И не то, чтобы была беременной как бы со стороны. Замужем она была. Всё нормально. А Сан Саныч стал за ней на глазах у всех аппаратчиков (и комсомола и райкома партии, вместе тогда в одном здании были) ухлёстывать...

Ухлёстывать... Слово то какое противное. Но первым его Сан Санычу сказал я. Он меня мог кулаком раздавить. Но он сделал хуже. Он посмотрел на меня. Посмотрел на меня так, что... Говорить не хочу. Но я ему до сих пор благодарен за это. За то, что этим взглядом он зашевелил мои мысли. Что заставил задуматься: в этом возрасте ведь живёшь в основном гормоном... Но может быть существует что-то кроме этого, подумал я тогда...

Мы плохо тогда расстались. И с Сан Санычем, и с райкомом...

Сан Санычу приписали аморалку, и он ушёл « по собственному желанию».

У меня ситуация была веселее. Моего начальника забрал город — МГК ВЛКСМ, и я стопроцентно был уверен, что займу его место. Но его занял ставленник нового первого секретаря. Я тогда заканчивал факультет. Узнав, что я вновь подчиненный, пришёл к Первому и подал заявление на дипломный отпуск. «Я тебя не отпускаю, — сказал он». « Законы не читай, но изучай, мудила, — сказал я.

В кабинете Первого мы были одни, так что я не подорвал его авторитет. А почему так говорил с ним — он всего несколько месяцев как стал первым секретарем РК ВЛКСМ. А до этого был на «освобождёнке» — освобождённой работе комсомольского секретаря института — «ящика». Четыре года, будучи в моей группе комсомольских организаций, заглядывал в мои глаза...

— Уходи. Но в райком потом не вернёшься...

Не поверите. Вздохнул с облегчением. Развязался я с этой «бякой». Хотя и уходил в никуда фактически...

... 10 лет. Это и очень много, и очень мало. Мне помогли друзья. Я закончил вечерний. А устроиться тогда по специальности было не менее сложно, чем сейчас. Друзья, повторюсь, помогли. Стал корреспондентом отдела спорта, хоть и не видной, но всё же Всесоюзной газеты. Женился. Дочь родилась. С Сан Санычем мы не пересекались...

Потом наступили лихие 90-е. Помотало меня. От председателя кооператива до коробейника. Когда ходишь по детсадам и предлагаешь тёткам мужские трусы пошитые из тельняшечьей ткани... Только, чтобы на молоко девчонки хватило.

В конце 90-х случайно (гора с горой...) пересёкся с человеком, знакомым ещё по газете. Он работал на радио. И он предложил прийти в его группу. Как он её назвал, «группу» — « где что ё... т». Чечня, наводнение, землетрясение... Что угодно — срываться на точку, и вести оттуда репортажи. Я думал долго — 10 минут. И согласился... Первый человек, которого я встретил потом в Останкино, был Сан Саныч...

... И вот теперь Сан Саныча нет. Мозгами понимаю. Но всё то, что кроме мозгов в организме человека ещё есть, отказывается в это верить. Мне уже за сорок. Смерть часто видел. В том числе и в Чечне. Но всё это как-то не так. Как-то всё чужое...

На поминках в Сашкином... или теперь уже не Сашкином?... доме я глотал водку рюмку за рюмкой и не пьянел. Я очень хотел нажраться, но никак не удавалось. Кончики глаз у переносицы бухли от слёз, но мужик плакать не должен. Он не баба... Я отодвинул рюмку и плеснул в фужер.

— Саш, тебе хватит... — Я посмотрел. В глазах мутилось. Рядом стояла Лариска. Жена... Да нет, уже вдова Сашки.

— Что хватит? Что? — и рухнул на стол, содрогаясь в рыданьях...

— Такси ему вызовите, он уже никакой, — как в тумане услышал я...

Опёрся кулаками о стол, приподнял своё неуверенное тело.

— Домой... Сам..

— Саш, тяжело. Не дойдёшь

— Я сказал: САМ!

Ну, вот и зачем я так сказал? В кармане у меня было только на метро. А именно в тот вечер наша доблестная краснознамённая (только сейчас в голову пришло, как ноне грамотно звучит: Московская Краснознамённая Полиция) милиция проводила рейд. Видимо, для очередной галочки. Брали всех, широким бреднем. Ещё до подхода к метро.

Вот интересно. Милицейские-полицейские которые за галочку в графе «за мелкие нарушения» хватают всех, разрешают ли они мужикам помочиться под деревом в ночной темноте, поскольку все сортиры закрыты? Или сразу всё отстреливают на хрен?

В околотке меня грамотно обшманали. Хорошо, что в портмоне только рубли... Ключи взяли от квартиры, диктофон... Я пытался возражать. Попусту. У них план.

Спасли часы наградные. От Федеральной пограничной службы.

Когда я униженно трясся в трусах посередь пьяного контингента, так и не решившись лечь в эту отвратную койку, меня вызвал сержант. Главный по околотку. В каптерку.

— Часы чьи? — хмурясь спросил майор.

— Мои, — ёжась от холода сказал я.

— Здесь выгравировано «от федеральной пограничной службы»...

— Мои... Наградные.

Мне повезло. В тот вечер меня до дому доставило не такси, но экипаж ДПС. Правда, тот сука майор оторвался по полной. С утра, слегка прейдя в себя, обнаружил бумажку в кармане: 200 рублей штрафа...

Я бы ему в морду пять сотен бросил! Но эту бумажку я должен был оплатить по безналичке. Долго её потом крутил между коммунальными платёжными бумажками, маскируя, прежде чем отдать в окошко сберкассы. Стыдно было, честное слово...

Дни потом летели за днями. Боль уходила.

Позвонила Лариска. Я совсем не ждал её звонка.

— Саш, завтра 40 дней... Будешь?

— Конечно, Ларис. Какие вопросы...

... Мы снова вспоминаем Сан Саныча. Нас за столом уже меньше. Пришли только те, кто друзья. Я узнаю страшную вещь — у Сан Саныча был старший брат. Он умер, когда ему было чуть за тридцать. Тоже рак крови.

На мать Сан Саныча смотреть страшно. Она давится слезами, прижимая платок к глазам... И кусок в горло снова не лезет. Только водка льётся...

Но всё равно уже легче. Нет того ужаса, который случился 40 дней назад. Есть только тяжесть — уже невозможно никогда будет кинуть Сан Санычу «привет, Сан Саныч!», сотню уже больше не стрельнёшь до получки... И вот так, как тогда к тебе в гости приехал, с тобой и Лариской на лестницу покурить не выйдешь...

... Всё было более чинно, чем тогда на поминках. Говорили мало. Только хорошее. Выпивали через раз, не чокаясь. Скоро люди потянулись на выход. Целуя в щёки мать и вдову. Я всё сидел на диване, чувствуя себя не совсем уютно. Для меня этот дом, дом друга, превратился в чужой. Наконец, пересилив себя, тоже потянулся к выходу...

— Ларис, я... я, — я не знал, что сказать.

— Конечно... Спасибо, что пришёл. — Лариса обхватила на секунду руками мои плечи и сразу убрала их... — Я только вот попросить хотела... Если у тебя ничего нет сегодня, помоги разобраться. Клавдия Ивановна, сам видишь, какая...

Я пожал плечами, вынул ногу ...

только что загруженную в кроссовку...

— Конечно, Ларис...

В принципе, спешить мне было некуда. На завтра по редакции дежурным был не я. Так что, кой хрен разница, во сколько буду дома.

— Спасибо, — шепнула Лариска...

К этому времени в квартире уже никого не осталось. Ну, в смысле, гостей, если их можно так назвать, пришедших на Сороковины. Матушка Сан Саныча, парализованный отец, Лариска. Катька, приёмная дочь (та самая, которая была семимесячной беременностью Лариски, и которая всегда, ВСЕГДА!!! , называла Сан Саныча папой).

Я ещё был.

Полчаса мы чистили стол. Таскали грязные тарелки в раковину и недоеденные закуски в холодильник.

— Посуду мою я, — сказала Лариска.

— Уйди, женщина, — сказал я, засучивая рукава. — Где тут у вас губки и «Ферри»?