Бессонница

Бессонница

Elkhana 

Постепенно он привыкал к этому состоянию.

Бессонница, как когда-то давно говорила приемная матушка Робауту Жиллиману, тогда еще мальчишке с любопытным глазами цвета безоблачных небес, это хворь стариков. Прожив долгую жизнь и сгорев до пепла в пламени собственных страстей, эти люди невидящими глазами смотрят в ночь, то ли желая возродить прошлое, то ли проклиная его.

Сейчас Примарх размышлял, достаточно ли стар, чтобы метаться ночами в одиночестве, составляя планы и медитируя, дабы позволить телу немного отдохнуть. Никто не знал, что послужило причиной его ночных бдений — то ли глубочайшее психологическое потрясение, то ли физиологические изменения, вызванные длительным сном.

Впрочем, человек способен выдержать многое и привыкает даже к худшему достаточно легко. Стоит заставить его жить в кошмаре, разбить все надежды, сделать то ли идолом, то ли богом, то ли просто надеждой на светлое будущее, которое никогда не настанет, не зная о том, как глубоко и болезненно засела в душе сверхчеловека обида. На Отца, для которого он был и есть не более чем инструментом, на себя, неспособного примириться с действительностью, на весь мир, с жестокостью безумного демиурга заставляющего раз за разом страдать, погружая в пучину хаоса и отчаяния, конца которой нет и не видно.

***

… Трон Терры, как ему хотелось поговорить.

Быть Примархом — это смотреть на мир чуть под другим углом, то ли изумляя, то ли забавляя, то ли пугая людей своими размышлениями. А обычно все вместе — бурный коктейль эмоций, отдающий горькой полынью.

Робауту казалось, что он быстро привыкнет к одиночеству, смирится, забудет, как стало это с бессонницей, но к ужасу своему осознал, что невозможность высказать гнетущие мысли и чувства, поделиться наблюдениями, ощутить, хоть на мгновение, долю секунды, родство и понимание, а не раболепное обожание, сводит с ума похлеще воя алого моря мечущихся душ, что появлялось стоило лишь сомкнуть веки. Я скучаю, понимал он, скучаю по братьям, скучаю по дому, скучаю по родным. Мир стал страшен и чужд, потому что в ЕГО мире не было места гробнице лучшего из братьев, не было церкви имени Отца — или лучше теперь называть его попросту Создателем? — не было странных законов и осознания того, что дальше будет только хуже.

Впервые Жиллиман понял, как остро ему не хватает Сангвиния. Ангел, добрый и благородный, умный и веселый, отличный собеседник, цепляющий сердце не столько красотой внешней, как внутренней. Робаут ходил по комнате, едва заметно шевеля губами, порой закрывая глаза и ориентируясь только на слух. Достаточно было немного напрячься, вспомнить — и вот уже в кресле напротив сидит брат, его белые, будто сияющие изнутри, крылья слегка подрагивают, и это каким-то удивительным образом делает мрачные покои светлее и уютнее. Сангвиний слушает внимательно, привычно теребя золотые, чуть вьющиеся пряди, изредка хмурясь и закусывая губу. От брата пахнет ладаном и немного пылью, сухим дыханием алой пустыни, успокаивающей истерзанное сердце вековой мудростью своей и обещанием того, что все обратится в прах. Тревоги развеются золою поминального костра, и боли уже не будет, горя уже не будет — прежнее прошло.

А если обратиться к другой части своей души, той, в глубине которой ритуальные песни сплетаются с ароматом хвои и ледяным ветром свободы, то из-за голубых с золотом занавесок в круг дрожащего света шагнет Леман. С извечной своей клыкастой ухмылкой, раскатистым смехом, мудростью и усталостью, прячущейся за показным весельем и внешностью неотесанного варвара.

— Ты дурак, Робаут, — скажет он, подливая в чашу мьод, терпкий и огненный, что прошибает до слез даже Примархов. — Дурак, потому что слишком правильный. Хватит волочь все на себе, надежда человечества недоделанная. Пей давай.

Фреки и Гери, черный и белый, хитрый и дикий, будто части души Русса, воплощенные в живых существах, будут ластиться к его рукам, лизать пальцы красными языками, без всякой злости показывая в жутких улыбках острые клыки. И боль также покинет Робаута, как покинула его вера в отцовскую любовь.

Утечет все и скроется в пелене прошлого, будто выйдет из раны черный яд, будто и не было десяти тысяч лет сна, болезненного пробуждения, горя и злости, отчаяния и лжи во благо, что своими же устами Жиллиман проповедует миру.

Кто-то из древних, чье имя теперь позабыто, высек на золотом перстне мудрость, что так бы хотел Робаут сделать своей: «И все это пройдет».

Вот только сейчас, сидя в прохладе сумрачных покоев, проклиная себя, Отца, весь этот мир и чертово одиночество, сводившее с ума до того, что компания Керза, Ангрона и Лоргара уже не казалось омерзительной, тринадцатое творение Императора, повелитель Ультрамара и всего Империума, Робаут Жиллиман, едва слышно воя от горя, знал, что этого не будет. По крайней мере не в ближайшие сотни лет.

Report Page