Белая гвардия
Велик был год и страшен год по рождестве Христовом 1918, от начала же революции второй. Был он обилен летом солнцем, а зимою снегом, и особенно высоко в небе стояли две звезды: звезда пастушеская — вечерняя Венера и красный, дрожащий Марс.
Но дни и в мирные и в кровавые годы летят как стрела, и молодые Турбины не заметили, как в крепком морозе наступил белый, мохнатый декабрь. О, елочный дед наш, сверкающий снегом и счастьем! Мама, светлая королева, где же ты?
Через год после того, как дочь Елена повенчалась с капитаном Сергеем Ивановичем Тальбергом, и в ту неделю, когда старший сын, Алексей Васильевич Турбин, после тяжких походов, службы и бед вернулся на Украину в Город, в родное гнездо, белый гроб с телом матери снесли по крутому Алексеевскому спуску на Подол, в маленькую церковь Николая Доброго, что на Взвозе.
Когда отпевали мать, был май, вишневые деревья и акации наглухо залепили стрельчатые окна. Отец Александр, от печали и смущения спотыкающийся, блестел и искрился у золотеньких огней, и дьякон, лиловый лицом и шеей, весь ковано-золотой до самых носков сапог, скрипящих на ранту, мрачно рокотал слова церковного прощания маме, покидающей своих детей.
Алексей, Елена, Тальберг и Анюта, выросшая в доме Турбиной, и Николка, оглушенный смертью, с вихром, нависшим на правую бровь, стояли у ног старого коричневого святителя Николы. Николкины голубые глаза, посаженные по бокам длинного птичьего носа, смотрели растерянно, убито. Изредка он возводил их на иконостас, на тонущий в полумраке свод алтаря, где возносился печальный и загадочный старик Бог, моргал. За что такая обида? Несправедливость? Зачем понадобилось отнять мать, когда все съехались, когда наступило облегчение?
Улетающий в черное, потрескавшееся небо Бог ответа не давал, а сам Николка еще не знал, что все, что ни происходит, всегда так, как нужно, и только к лучшему.
Отпели, вышли на гулкие плиты паперти и проводили мать через весь громадный город на кладбище, где под черным мраморным крестом давно уже лежал отец. И маму закопали. Эх… эх…
Михаил Булгаков
В своей автобиографии 1924 года Булгаков написал: "Роман этот я люблю больше всех других моих вещей".
Интересна история написания Белой гвардии. По воспоминаниям Катаева В. П. время начала работы над романом было самым тяжелым в жизни писателя, Булгаков в то время "бедствовал".
В своем дневнике в начале 1922 года Булгаков отмечает: "Питаемся с женой впроголодь", "Идет самый чёрный период моей жизни. Мы с женой голодаем", "Валенки рассыпались". Булгаков перебивался сдельной работой, выполняя работу фельетониста и литературного корректора для нескольких изданий, старался вырваться из тисков бедности и нужды, пытаясь выкроить время для написания своего первого романа.
Машинистка Раабен И. С., которая "печатала этот роман не менее четырёх раз — с начала до конца", вспоминала:
«Поздней осенью 1921 года пришел очень плохо одетый человек и спросил, может ли она печатать ему без денег — с тем, чтобы он заплатил ей позже, когда его работа увидит свет. Я, конечно, согласилась. Он приходил каждый вечер, часов в 7-8, и диктовал по 2-3 часа, и, мне кажется, отчасти импровизировал… Первое, что мы стали с ним печатать, были „Записки на манжетах“… Он упомянул как-то, что ему негде писать… Сказал без всякой аффектации, что, добираясь до Москвы, шел около двухсот верст до Воронежа — пешком по шпалам, не было денег… Было очевидно, что ему жилось плохо, я не представляла, что у него были близкие. Он производил впечатление ужасно одинокого человека. Говорил, что живёт по подъездам. Я поила его сахарином с чёрным хлебом; я никого с ним не знакомила, нам никто не мешал».
Не менее тяжела была судьба романа на родине автора после его написания.
В СССР при жизни автора роман никогда не был опубликован полностью, а издания романа за границей конца 1920-х годов были недоступны в СССР. В большинстве все признавали литературный талант Булгакова, а претензии главным образом сводились к идеологическим вопросам, советская сторона критиковала героизацию классовых врагов, а эмигрантская — недостаточное сочувствие белому делу.
"Булгакову нравятся сомнительные остроты, которыми обмениваются собутыльники, атмосфера собачьей свадьбы вокруг какой-нибудь рыжей жены приятеля…" - нарком Луначарский А.В..
"Белая гвардия" — это политическая демонстрация, в которой Булгаков перемигивается с остатками белогвардейщины" - критик Орлинский А.Р.
"Булгаков чем был, тем и останется: новобуржуазным отродьем, брызжущим отравленной, но бессильной слюной…" - пролетарский поэт Безыменский А.И.
"Белая гвардия" — это контрреволюционный обывательский смешок" - критик Эльсберг Я.Е.
Не обошел вниманием роман и пьесу поэт Маяковский, — "Мы случайно дали возможность под руку буржуазии Булгакову пискнуть — и пискнул. А дальше мы не дадим".
Очевидно, что Булгаков понимал истинное значение своего произведения, так как не стеснялся сравнивать его с "Войной и миром". В своем письме Советскому правительству Булгаков так охарактеризовал, что именно он описывал в романе:
"…И, наконец, последние мои черты в погубленных пьесах — "Дни Турбиных", "Бег" и в романе "Белая гвардия": упорное изображение русской интеллигенции как лучшего слоя в нашей стране. В частности, изображение интеллигентско-дворянской семьи, волею непреложной судьбы брошенной в годы гражданской войны в лагерь белой гвардии, в традициях "Войны и мира". Такое изображение вполне естественно для писателя, кровно связанного с интеллигенцией.
Но такого рода изображения приводят к тому, что автор их в СССР, наравне со своими героями, получает — несмотря на свои великие усилия стать бесстрастно над красными и белыми — аттестат белогвардейца-врага, а получив его, как всякий понимает, может считать себя конченным человеком в СССР."
Впервые полный текст романа был издан в России только в 1966 году.