Автобиография

— Отличную работу вы делаете, — сказал он, слегка покачиваясь. — Отличную работу в госпитале. Я присмотрю за вами, как вы пойдете, провожу вас домой, не хочу, чтобы вас кто-нибудь обидел.
Я сказала, что очень благодарна ему за внимание, но необходимости в этом нет. Все же он дошел со мной до дома и в самой уважительной манере распрощался у входа.

Не помню точно, когда Бабушка-Тетушка поселилась с нами. Кажется, вскоре после начала войны. Она совершенно ослепла, оба глаза оказались поражены катарактой, и, разумеется, она была уже слишком стара, чтобы оперироваться, но Бабушка-Тетушка проявила благоразумие: хотя покинуть свой дом в Илинге и потерять разом всех друзей было для нее настоящим горем, она хорошо понимала, что окажется беспомощной и одинокой, а слуги вряд ли захотят остаться с ней.

И великое переселение свершилось. В Илинг на помощь маме поспешила Мэдж, из Девона приехала я, и для всех нашлось дело. Наверное, в тот момент я плохо представляла себе, что переживает бедная Бабушка, но сейчас передо мной встает ясная картина: как она, немощная и почти слепая, сидит в окружении своего скарба, всего, что было так ценно для нее, наблюдая, как три вандала выхватывают из сундуков все подряд, копаются в вещах, перетряхивают их, выворачивают наизнанку и решают, что с ними делать. Иногда она печально и умоляюще вскрикивала:

— О, вы же не собираетесь выбрасывать это платье от мадам Понсеро, мой прекрасный бархат.

Ей было трудно объяснить, что бархат съела моль, а шелк расползся. Перед нами громоздились сундуки, набитые одеждой, траченной молью, и оттого совершенно бесполезной. Чтобы не слишком огорчать Бабушку, мы оставили многое из того, что, конечно, следовало бы выкинуть. Сундук за сундуком, полные бумаг, игольников, отрезов из набивной ткани для слуг, бездна шелка и бархата, купленных на распродаже, какие-то лоскуты… Так много вещей, которые могли бы пригодиться когда-то, если бы ими воспользовались вовремя, но теперь они погибли. Бедная Бабушка сидела в своем широком кресле и плакала.

После одежды настала очередь «кладовой». Засахарившиеся джемы, твердый, как камень, чернослив, завалявшиеся пачки масла и сахара, изгрызенного мышами — все, свидетельствовавшее об ее скрупулезной предусмотрительности, все, что она покупала, хранила и берегла на будущее, теперь обратившееся в грандиозный памятник потерям! Думаю, именно это причиняло ей самую острую боль — потеря. Были здесь и ее ликеры домашнего приготовления — они, по крайней мере, сохранив алкоголь, находились в хорошем состоянии. Тридцать шесть оплетенных бутылей шерри бренди, вишневого джина, сливовицы тоже были погружены в фургон для перевозки мебели. По прибытии насчитали только тридцать одну.

— Вы только подумайте, — сказала Бабушка, — и эти мужчины еще говорят, что они не выпивают!
Может быть, грузчики решили отомстить: Бабушка не проявляла особой любезности во время погрузки. Когда они захотели вынуть зеркала из рам красного дерева, Бабушка вышла из себя:
— Вынуть зеркала?! Это еще почему? Вес? Вы — трое крепких мужчин, разве не так? Прежние грузчики тащили их вверх по загроможденной вещами лестнице. И ничего не вынимали. Ну и времена! Немногого стоят теперешние мужчины.

Грузчики продолжали жаловаться и не желали тащить зеркала.
— Ничтожества, — сказала Бабушка, сдаваясь. — Полные ничтожества. Слабаки.

Стояли набитые едой лари — Бабушка боялась умереть с голоду. Единственное, что доставляло ей удовольствие по прибытии в Эшфилд, — это отыскивать укромные уголки для своих припасов. Две дюжины консервных коробок с сардинами ровнехонько выстроились на чиппендейловском секретере. Там они и стояли, прочно всеми забытые, так что, когда мама, уже после войны, продавала некоторые из предметов мебели, человек, пришедший забрать секретер, с виноватым смешком сказал:
— По-моему, тут наверху сардины.

— О, в самом деле, — смутилась мама. — Да, возможно. — Она не стала пускаться в объяснения. Человек ни о чем не спрашивал. Сардины убрали.
— Наверное, — сказала мама, — надо пошарить, что там на других шкафах.

Сардины и пакеты с мукой еще долгие годы попадались нам в самых неожиданных местах. Но окорока мы успели съесть — они не испортились. Снова и снова мы натыкались на горшки с медом, сливовицу и консервы, хоть их и было не так уж много. В целом Бабушка относилась к консервам в высшей степени неодобрительно, считая их причиной отравлений. Она признавала только закупоренные лично ею бутылки и банки.

Кстати говоря, в дни моей юности никто не признавал консервов. Когда девушки отправлялись на бал, их всегда предупреждали:
— Будьте очень осторожны, ни в коем случае не ешьте омаров. Никогда не знаешь — может быть, они консервированные! — это слово произносилось со страхом. Если бы тогда кто-нибудь представил себе, что вскоре люди начнут питаться главным образом мороженой пищей и морожеными овощами из коробок, с каким ужасом они отнеслись бы к этому.

Несмотря на горячую привязанность и искреннее желание помочь, как же мало я сочувствовала Бабушкиным страданиям. Насколько же человек сосредоточен на себе, даже не будучи по существу эгоистом.

Теперь я понимаю, каким сильным потрясением для моей бедной Бабушки-Тетушки, которой перевалило за восемьдесят, было тогда вырвать себя с корнем из дома, в котором она прожила тридцать или сорок лет, поселившись там вскоре после смерти мужа. И может быть, даже не столько оторваться от дома — что само по себе уже достаточно тяжело, хотя ее личная мебель переехала вместе с ней — огромная кровать под балдахином, два любимых кресла, в которых она любила сиживать, — тяжелее было потерять друзей. Многие из них умерли. Но некоторые были еще живы: часто наведывались соседи, было с кем поболтать о старых добрых временах или обсудить свежие газетные новости — все эти ужасы: детоубийства, грабежи, тайные пороки и прочие материи, о которых любят потолковать в старости. Правду сказать, мы читали Бабушке газеты каждый день, но по-настоящему нас не интересовали ни страшная судьба няни, ни ребенок, брошенный в своей коляске, ни нанесенное девушке в поезде оскорбление. События, происходившие в мире, политика, благотворительность, образование, новости дня нисколько не волновали Бабушку; и не потому, что ее ум начал сдавать или она считала свое положение катастрофическим, скорее, она остро нуждалась в чем-то, нарушающем обыденность: в драме, страшных происшествиях, которые случались, конечно, на солидном расстоянии от нее, но в то же время не так уж и далеко. В жизни бедной Бабушки не осталось ничего волнующего, кроме несчастий, о которых она вычитывала из ежедневных газет. И теперь у нее уже н

Бабушка-Тетушка завтракала в постели. Потом долго одевалась и часам к одиннадцати спускалась вниз, с надеждой высматривая, у кого найдется время почитать ей газеты. Так как она появлялась в разное время, это не всегда получалось. Она садилась в свое кресло и терпеливо ждала. Год или два она еще продолжала вязать, потому что для этого ей не требовалось зрение; но так как с каждым днем видела все хуже и хуже, вязала все более крупными петлями, однако и в крупной вязке ей случалось пропустить одну-две петли и не заметить этого. Иногда мы заставали ее горько плачущей, потому что она пропустила столько петель, что теперь все надо было перевязывать заново. Обычно я помогала ей, нанизывая недостающие петли, чтобы она могла начать с того места, где остановилась, но, конечно, это нисколько не спасало ее от горького чувства своей ненужности.

Очень редко и с большим трудом удавалось уговорить ее прогуляться или хотя бы сделать несколько кругов вокруг террасы. Она была совершенно убеждена в том, что свежий воздух необычайно вреден для здоровья, и предпочитала весь день сидеть в гостиной за столом, как привыкла дома. Иногда она пила с нами послеобеденный чай, но потом уходила к себе. И все же время от времени, в особенности когда у нас собиралась на ужин молодая компания и мы шли веселиться в старую классную комнату, Бабушка вдруг могла появиться, медленно и с большим трудом преодолевая подъем по лестнице. В этих случаях она ложилась спать позже, чем обычно; ей хотелось участвовать, слышать, что происходит, разделять наши радость и смех. Наверное, я предпочитала, чтобы она не приходила. Хотя Бабушка не совсем оглохла, приходилось столько раз повторять ей каждое слово, что это вносило некоторую неловкость в наше молодое веселье. Но я рада, по крайней мере, что мы никогда не отговаривали ее провести с нами вечер. Все, конечно, приносило Бабушке одну только печаль, но ведь это неизбежно. Наверное, как для многих старых людей, самое неприятное — это потеря независимости. Думаю, именно это чувство приводит к тому, что так много старых дам становятся необыкновенно подозрительными, видят кругом одних воров и считают себя жертвами, которых непременно или обокрадут, или отравят. Мне кажется, это вовсе не признак умственной слабости — скорее, поиски какого-нибудь стимула: жизнь ведь, несомненно, приобретает больший интерес, е

— Они хотят отделаться от меня.
— Но, дорогая Тетушка, зачем же им избавляться от вас? Они вас очень любят.
— Ах нет, это только ты так думаешь, Клара. Подойди немножко поближе: они всегда подслушивают под дверью, я знаю. Вчера утром яичница была с металлическим привкусом. Я точно знаю, — утвердительно кивала она головой. — Тебе ведь известно, что старую миссис Вайет отравили лакей и его жена.

— Да, дорогая, но только потому, что она завещала им много денег. Вы же не оставляете слугам никаких денег.
— На всякий случай, — сказала Бабушка-Тетушка, — впредь пусть мне дают на завтрак вареные яйца, тут уж они не смогут ничего добавить. — И Бабушка начала есть вареные яйца.
Следующим чудовищным несчастьем, случившимся с ней, была пропажа всех ее драгоценностей. Она срочно вызвала меня.
— Агата, это ты? Подойди сюда и, пожалуйста, закрой дверь, дорогая.
Я подошла к кровати.

— Да, Бабушка, это я, что случилось? — Она сидела на своей кровати, обливаясь слезами, прижав к глазам платочек.
— Пропали, пропали, — причитала она, — утащили все. Мои изумруды, два кольца, серьги — все утащили! О, что же теперь делать?..
— Подождите, Бабушка, я уверена, что все на месте. Где они лежали?
— Они лежали вон в том ящике, верхнем левом, завернутые в митенки. Я всегда держала их там.

— Так, давайте проверим. — Я подошла к ящику и посмотрела, что лежит внутри. Там действительно были две пары митенок, свернутых в шарики, но пустых. Тогда я решила заглянуть в нижний ящик комода. Там тоже лежала пара митенок, но внутри явно прощупывалось что-то твердое. Я положила их в изножии кровати и уверила Бабушку, что все на месте — серьги, изумрудная брошь и два кольца.
— Это был другой ящик, третий, а не второй, — пояснила я.
— Должно быть, они переложили их.

— Не думаю, чтобы им удалось проделать такое.
— Хорошо. Будь очень осторожна, Агата. Очень осторожна. Не оставляй сумку где попало. А теперь подойди на цыпочках к двери и проверь, не подслушивают ли они там.
Я послушалась и затем сообщила Бабушке, что за дверью никого нет.

«До чего же это ужасно — быть старой! — думала я. — Конечно, это случится когда-то и со мной». Но представить реально свою старость я не могла. Каждый в глубине души убежден: «Я не постарею. Я не умру». И хотя все понимают, что все будет — и старость, и смерть, — но до конца не верят в это. Что ж, теперь я действительно старая. Я еще не начала подозревать, что у меня украли драгоценности или что меня собираются отравить, но нужно собраться с духом и дать себе отчет в том, что такое может произойти и со мной. Может быть, предвидя подобные осложнения старости, я вовремя пойму, что становлюсь смешной, и не допущу этого.

Однажды Бабушке-Тетушке показалось, что где-то рядом с черной лестницей она услышала кошку. Даже если там действительно оказалась кошка, было бы гораздо проще и разумнее сказать об этом кому-нибудь из служанок, маме или мне. Но Бабушка решила провести расследование сама, в результате она поскользнулась, упала и сломала руку. Доктор отнесся к перелому весьма скептически. «Хотелось бы надеяться, — с сомнением произнес он, — что кость срастется… но в ее возрасте… за восемьдесят…» Однако Бабушка блистательно опровергла его сомнения. Вскоре она уже двигала рукой, хотя и не могла поднять ее над головой. Что и говорить, это была стойкая старая леди. Истории, которые она постоянно рассказывала мне о своей необычайной хрупкости, о том, что в ряде случаев докторам еле-еле удалось спасти ее жизнь в период с пятнадцати до тридцати пяти лет, были наверняка чистейшим вымыслом. Дань викторианской моде на бледных девиц.

Жизнь была совершенно заполнена уходом за Бабушкой и работой в госпитале.

Летом Арчи получил трехдневный отпуск, и мы встретились в Лондоне. Наше свидание не принесло особенной радости. Арчи нервничал, был на пределе и отлично осознавал обстановку, сложившуюся на войне, которая не вызывала ничего, кроме глубокой озабоченности. Развитие событий, хотя и не затрагивающих Англию впрямую, неопровержимо свидетельствовало о том, что война конечно же не закончится к Рождеству, а продлится еще года четыре. В Англии этого никто не понимал, и когда вышел приказ лорда Дерби о трехлетнем или четырехлетнем призыве на воинскую службу, его подняли на смех.

Арчи никогда не говорил о войне: ему хотелось только одного — забыть о ней. Мы наслаждались едой, насколько позволяла система ограничений, гораздо более справедливая, чем во время второй мировой войны. Где бы вы ни ели, дома или в ресторане, мясо можно было купить только по купонам. Решение проблемы во время второй мировой войны представляется мне менее этичным: если вы были в состоянии заплатить за трапезу, то могли есть мясо в ресторане хоть каждый день, потому что в ресторанах не требовалось никакого документа.

Три дня, проведенные вместе, прошли в редких вспышках надежды. Мы то и дело заговаривали о планах на будущее, но оба чувствовали, что лучше ничего не загадывать. Единственным светлым пятном для меня было полученное вскоре после отъезда известие, что Арчи больше не будет летать из-за синусита — вместо этого ему поручили заведовать ангарами. Арчи всегда отличался организаторскими и административными способностями. Несколько раз его имя упоминали в официальных сообщениях и в конце концов наградили орденом Св. Георгия, равно как и орденом «За безупречную службу». Но больше всего он гордился тем, что среди первых удостоился чести быть упомянутым генералом Френчем. Это, говорил Арчи, действительно кое-чего стоит. Он получил и русский орден — Святого Станислава — такой красивый, что я с удовольствием надела бы его сама на какой-нибудь прием в виде украшения.

В том же году я подхватила жесточайший грипп с осложнением на легкие и поэтому не могла ходить на работу чуть ли не три недели или месяц. Когда я вернулась в госпиталь, оказалось, что там открыли новое отделение — бесплатную аптеку, в которой мне предложили место. Я проработала там два года, аптека стала моим вторым домом. Новым отделением руководили миссис Эллис, жена доктора Эллиса, и его многолетняя ассистентка и моя подруга Айлин Моррис. Я должна была помогать им и сдать для этого вступительный экзамен по фармакологии, который позволил бы мне работать в области медицины или фармакологии. Все это казалось интересным, и часы работы подходили мне — аптека закрывалась в шесть часов, и я работала то в утреннюю, то в дневную смену, так что мне стало легче справляться со своими домашними обязанностями.

Не могу сказать, что новая деятельность нравилась мне больше, чем прежняя. У меня, наверное, было настоящее призвание — медицинской сестры, и я была бы счастлива на всю жизнь остаться ею. Впрочем, поначалу новая работа показалась мне интересной, только уж больно однообразной, и я всегда рассматривала ее как временную. С другой стороны, так приятно было находиться среди друзей. Я питала сильную привязанность и огромное уважение к миссис Эллис, одной из самых спокойных и безмятежных женщин, встретившихся мне за всю жизнь, с ласковым, даже сонным голосом и совершенно особенным чувством юмора, которое проявлялось в самые неожиданные моменты. Она была также великолепным педагогом, сочувствовала трудностям, возникающим перед учениками, и то обстоятельство, что, по ее собственному признанию, школьные примеры на деление давались ей нелегко, способствовало установлению с ней самых дружеских отношений.

Айлин взялась обучать меня фармацевтическому делу, но, по правде говоря, она обладала избыточными для такой ученицы, как я, знаниями. Она начала не с практики, а с теории. Ни с того ни с сего с головой окунула меня в Периодическую систему элементов и витиеватые формулы производных смолы, чем привела в полное замешательство. Я, однако, выстояла, усвоила простейшие факты и, за чашкой кофе овладевая тестом Марша на содержание мышьяка, быстро двигалась вперед.

Мы, разумеется, были любителями, но, хорошо осознавая это, проявляли большую осторожность. Само собой разумеется, день на день был не похож. Когда пациенты валили валом, мы работали, не покладая рук, без устали упаковывали лекарства, наполняя баночки и пузырьки, смешивая мази и готовя примочки.
Поработав в госпитале с несколькими докторами, хорошо понимаешь, что медицина, как и все на свете, подвержена влиянию моды. Мода и личные пристрастия каждого медика решают все.

— Что будем приготавливать сегодня утром?
— О, разумеется, пять лекарств доктора Уиттика, четыре — доктора Джеймса и два — доктора Вайнера.

Любой профан, каковым я себя считала, наивно верит, что доктор занимается пациентом строго индивидуально, подбирает самое подходящее для него средство и, исходя из этого, выписывает лекарство соответствующего состава в нужных дозах. Вскоре я заметила, что тонизирующие препараты доктора Уиттика, доктора Джеймса и доктора Вайнера не имеют ничего общего между собой и настолько же не зависят от заболевания пациента, насколько зависят от доктора. Впрочем, по зрелом размышлении, я нашла в этом резон, хотя пациент перестает при этом представляться таким значительным, каким представлялся раньше. Аптекари и фармацевты довольно высокомерны в отношении докторов: у них тоже есть своя точка зрения. Они могут считать, что рецепт доктора Джеймса отличный, не то что доктора Уиттика, но, конечно, будут выполнять все предписания. Другое дело, когда речь идет о мазях от кожных заболеваний, являющихся полной загадкой для медицины. Каламиновые примочки оказались чудодейственными для миссис Д. Однако миссис С., пришедшей с теми же жалобами, они не только не помогли, но вызвали еще большее кожное раздражение — зато ихтиоловые препараты, сильно усугубившие экзему миссис Д., привели к неожиданному успеху в случае с миссис С.; таким образом, доктору приходится экспериментировать, пока он не найдет подходящее средство. В Лондоне пациенты с кожными заболеваниями тоже имеют свои пристрастия.

— Вы обращались в Мидлсекс? Я попробовала, и мне вовсе не помогло то, что они делали, а вот теперь, благодаря докторам университетского медицинского центра, я почти выздоровела.
— А по-моему, — перебивает собеседница, — врачи в Мидлсексе кое-что понимают. Моя сестра долго лечилась здесь, и никакого толку, а там она забыла о болезни через два дня.

Я все еще с глубоким возмущением вспоминаю одного дерматолога, упорного и оптимистически настроенного экспериментатора, принадлежащего к школе «надо попробовать все». Например, он решил, что необходимо смазывать рыбьим жиром грудного ребенка. Мать и все домочадцы с трудом переносили запах, исходящий от несчастного младенца. Лекарство не принесло никакой пользы, и через десять дней лечение закончилось. Это же лечение сделало парией в собственном доме и меня, поскольку невозможно, имея дело с рыбьим жиром, не распространять вокруг себя его запах.

Довелось мне быть парией несколько раз и в 1916 году, когда в моду вошло лечить абсолютно все раны составом доктора Бипа. Эти повязки состояли из висмута и йодоформа на основе жидкого парафина. Запах йодоформа сопровождал меня в аптеке, в трамвае, дома, за обеденным столом и в кровати. Йодоформ просачивался в каждую клеточку, кончики пальцев, запястья, руки, локти, и не было никакой возможности избавиться от него, сколько я ни отмывалась. Чтобы не травмировать этим запахом домашних, я уходила обедать в кладовую. К концу войны универсальное средство доктора Бипа вышло из моды, его сменил гораздо более невинный состав, действующий не менее эффективно; пользовались также хлоркой. Извлеченная из обычной извести, смешанная с содой и другими ингредиентами, она тоже обладала запахом, пропитывающим насквозь всю одежду. И по сей день, когда до меня доносится малейший запах современных моющих средств — поскольку все современные моющие средства имеют в основе хлорку — я слабею от отчаяния. Помню, накинулась однажды на упрямого слугу, продолжавшего пользоваться таким средством:

Все материалы, размещенные в боте и канале, получены из открытых источников сети Интернет, либо присланы пользователями  бота. 
Все права на тексты книг принадлежат их авторам и владельцам. Тексты книг предоставлены исключительно для ознакомления. Администрация бота не несет ответственности за материалы, расположенные здесь