ATO

Пролог

27.03.2015.

Мы стоим на просторной вокзальной площади города Запорожье. На бетонном парапете мы разложили импровизированный фуршет. Бутерброды с мясом и сыром идут нарасхват – спасибо запорожским волонтёрам, кормящим украинскую армию.

Автобусы для мобилизованных замполитов и медиков уже готовы.

Загружаемся, сперва затаскиваем тяжёлые рюкзаки, они заполняют все задние сиденья. Я сажусь позади водителя, рассматриваю кабину, в которой мне предстоит ехать остаток дня. По правую руку от водителя – автомат Калашникова, над ним – два детских рисунка. 

Отчаливаем. В недрах моего рюкзака – оберег от хорошей знакомой и икона от мамы. Весёлая песенка, память о 2000 годе, раздаётся из колонок: «Кислотный диджей, хей, давай-давай веселей» [сноска Песня российской певицы Акулы (Оксаны Причепы)].

Мы едем по знакомым мне со времён отдыха на Азове запорожским улицам, выезжаем на разбитую дорогу, катим мимо блокпоста Самообороны.

Пылевая буря разворачивается над дорогой. Я пишу СМС собеседникам, находящимся в 500 километрах от меня.

Уже в сумерках, в середине многочасового пути в 230 километров, мы въезжаем мимо поста охраны в лагерь, раскинувшийся в лесопосадке в окружении минных полей. Идём по раскатанной грунтовке. Я стараюсь ступать след в след, хотя это неуместно, дорога не заминирована, в отличие от периметра лагеря. Видим грузовики, «Грады» и самоходные артиллерийские установки с надписями «ПТН ПНХ» и условными обозначениями – нарисованными белой краской линиями, по которым отличают «свои» машины. Неофициальный символ бригады, в которую я попал, ухмыляющийся череп в окружении бронетехники, взирает с этой самой техники на любопытствующих офицеров.

Нас поселяют после ужина, состоящего из волонтёрской еды, в большом шатре, и я радуюсь, что у меня есть спальник и каремат – привычные туристические атрибуты.

Впервые в жизни я ночую на пустых ящиках из-под снарядов.

Иногда мне снится страшный сон.

О том, что между Украиной и Россией война.

А перед тем на Майдане погибло несколько десятков людей.

А ещё что меня забрали в армию и я сижу в холодной заброшке на старой раскладушке, стыренной в пионерлагере, греюсь у буржуйки и сшиваю ниткой документы.

А тремя днями раньше я досылал патроны в магазины. Четыре магазина нетерпеливой смерти.

И что вокруг одни люди в форме, а снаружи здания — одни «бэхи» и танки. И люди не имеют права выйти из заброшки без разрешения начальства, а в город – без оружия.

И что вокруг зона Антитеррористической операции, и так теперь стыдливо называют войну.

И что в родном городе я оставил девушку, которая мне нравится, а здесь влюблённости не стало, потому что...

Потому что идёт война, мать её так.

Error. Конец передачи из будущего.

***

О «мистических переживаниях».

У меня их не было. Было нечто другое. Самые сильные переживания, связанные с осознанием себя и всего мира, связаны у меня с возрастом 16 лет. Первое воспоминание – утро перед выпускным экзаменом в школе, по украинской литературе. Мне снится необычайно яркий сон на тему мира будущего и генной инженерии: о том, как из-за вмешательства в генокод часть людей стала выглядеть непривычно для нас, людей ХХI века, уродливо. Сон меня поразил, я проснулся и позвонил с упрёками другу, который как раз увлекался такими темами. Впрочем, не друга стоило упрекать, а современную цивилизацию, ведущую к такой картине в стиле «биопанк».

Спустя месяц, когда я вступал в универ и параллельно переживал сильный стресс из-за только что вылеченной болезни матери, я испытывал, кроме стресса, бессонницы и сексуального желания, ещё и непривычное ощущение примитивности окружающего мира, скованности рамками своего тела. Было желание выйти за пределы этих рамок. Не путём самоубийства, а как-то по-другому. Ты лежишь на кровати, смотришь на небо и крыши домов за окном и испытываешь довольно отвратительное ощущение примитивности всего сущего и своего тела.

С тех пор со мной такого не повторялось.

Но это не значит, что я забыл это ощущение и это желание, сопутствующее более прозаичному гормональному всплеску в моем теле.

Моє ставлення до релігії? Не відношу себе до жодної релігійної течії. Колись на першому курсі універу охрестився, бо так хотіли батьки, з тих часів на всі питання релігійного плану відповідав: «Не знаю». Чомусь довкола мене присутні крішнаїти (бо споріднена сфера – вони ще й вегетаріанці), а передачу про охорону довкілля я п’ять років вів на католицькому радіо «Марія». Яке неподобство, з точки зору атеїстів і матеріалістів.

А по суті – я вважаю, що ніщо випадково у світі не відбувається. І що наші бажання матеріальні. Формулюйте їх обережно, друзі, вони збуваються.

2015

Дорога Запорожье-Волноваха. В первый день над полями висит пыль. Как пылевая буря. Пока мы едем, видимость почти нулевая. А на следующий день начинается дождь и прибивает к земле эту пыльную мглу.

По правую руку от водителя лежит автомат Калашникова, на предохранителе. Над его головой – два детских рисунка. С надписями «Україна єдина» і «Повертайтеся живими».

Глядя на пылевую мглу, советские названия поселков (вспоминается «Путь Ильича», пригород Макеевки) и оставшиеся от СССР мозаики с космонавтами на редких автобусных остановках, я вспоминаю прочитанные в детстве книги. К примеру, публицистику Михаила Ильина о том, как энтузиасты защищали последние в Российской империи, а потом и в СССР степи [сноска. Михаил Ильин – псевдоним; настоящие фамилия и имя – Маршак Илья Яковлевич (1895-1953) – русский советский писатель. Написал книгу «Что из чего», основная идея которой: капитализм в Российской империи привёл к разделению пахотных земель на мелкие наделы и к пахоте земель там, где этого нельзя было делать – прежде всего на краях оврагов. Советская власть, как пропагандистски вещал автор в книге, изданной во времена сталинизма, решила это вопрос, создав колхозы, и заодно посадила ветрозащитные лесополосы, защищавшие почву от разрушения и земли от опустынивания].

Мы совсем неразумно относимся к тому, что от них осталось. По этому краю прошлась индустриализация и неразборчивая распашка, сдерживаемая только лесопосадками, а теперь ещё и война.

И вместо того, чтобы превратить край из свалки, промзоны и арены тихой экологической катастрофы в пригодное для жизни место, обе стороны утюжат его танками.

Первая ночь «на войне» (но географически ещё не в Донецкой области) прошла в шатре в ТПУ (тыловом пункте управления). Я предусмотрительно взял в Киеве каремат и спальник и радовался, что недавно имел опыт ночёвки в экстремальных условиях.

Наступило утро второго дня. После вчерашнего тепла, когда мы ходили в футболках, с полей веет порывами ветер, теребит армейский шатёр. Выбираемся из мест ночлега (кто-то спал в неотапливаемом шатре, кто-то в автобусе, а кто-то с комфортом в жилой палатке). Идём относительно ровным строем по лагерю. Глазеем на настоящие «Грады» и другую технику бригады с её неофициальным символом – ухмыляющимся черепом на фоне скрещённых то ли танков, то ли БТР. Наблюдаем, как за пределами ТПУ от сигнальной ракеты загорается трава, и «аватары» тушат её, хотя вроде как по периметру есть опасность наступить на мину. Получаем в службе РАО (ещё одна новая аббревиатура, она означает «служба ракетно-артилерійського озброєння») оружие, заправляем патроны для АК-74 в четыре причитающихся магазина. Кому выдали «макаровы» 1953 года выпуска – заряжают их магазины. Завтракаем из пластиковой посуды. Эта война ­ первая в истории Украины после изобретения пластиковой тары и влажных салфеток. Едем дальше.

Водитель боится ехать мимо особо густой «зелёнки», и тут, как назло, именно посреди леса на дороге яма, и большинству людей приходится выйти, чтобы автобус проехал благополучно. Пронесло.

Когда мы приехали в Волноваху к зданию штаба и кунгам строевой, нас выстроили в нестройную шеренгу и стали «делить».

Сослуживцы вовремя подсказали мне не зевать и обратиться к начальству с просьбой поставить меня на должность пресс-офицера, а не замполита ракетчиков, как решили в Минобороны. Как оказалось, «делят» здесь не согласно бумажке, которую мы привезли с собой, а согласно имеющимся вакансиям. Начальство с шутками-прибаутками дало «добро» насчёт меня, я написал рапорт и за несколько минут стал «допущенным к должности пресс-офицера».

Коллегу с высоким ментовским спецзванием, который сознательно рвался именно на передовую, оставили в глубоком тылу, на том самом ТПУ. С намёком, чтобы не выпендривался («Єщьо одін спецпризначенець!»). Так офицеры строевой с первых часов пребывания в зоне АТО сильно разочаровали профессионала своего дела. Спустя месяц, правда, он всё-таки перевёлся из тыловой скукоты туда, куда хотел.

Стоя в ожидании, я слушал разговоры офицеров строевой.

«Скоро половина из вас заляжет в больничку и ещё как-то отсюда свалит. В лесу сепары и обстрелы, вы офигеете. Но ни в коем случае не показывайте, что вы боитесь, вас за людей не будут считать. Главное – при нападении стрелять из-за деревьев, вовремя меняя позицию».

Утешил, блин.

Ребята помогли мне дотащить два тяжеленных рюкзака («Что, на войну собирался, взял с собой компьютер, принтер?») до комнаты с кирпичными стенами, в конце которой находилась печка-буржуйка. Я сел на кровать, позаимствованную из пионерлагеря, и стал осматриваться.

Знакомлюсь с моим начальником на ближайшее время – капитаном, замполитом полевого узла связи. Спрашиваю его, в чем заключается его работа. Тот отвечает: «Самое тяжёлое – отвозить родственникам тела убитых».

Спрашиваю, действительно ли тяжёлую артиллерию перевели в тыл согласно Минским соглашениям (как раз недавно подписали «Минск-2»). Замполит смотрит на меня так, что я сразу приношу извинения за глупый вопрос.

Под конец того дня я ночую уже в этих четырёх кирпичных стенах за тридцать километров от линии разграничения. Здесь мне предстояло ждать гипотетического перевода в Киев. Или провести оставшиеся одиннадцать месяцев службы.