Атлант расправил плечи

– Это я, – негромко сказала Лилиан, – сообщила бюрократам о неверности моего мужа.
Дагни заметила в безжизненных глазах Лилиан проблеск чувства: оно походило на удовольствие, но так отдаленно, что напоминало солнечный свет, отраженный от поверхности болота; вспыхнув на миг, оно угасло.
– Это я, – сказала Лилиан, – отняла у него риарден-металл.
Слова ее прозвучали, как просьба.

Дагни не могла понять ни этой просьбы, ни того, какую реакцию Лилиан ожидала встретить; поняла только, что не встретила, когда услышала внезапную пронзительность в ее голосе:
– Вы поняли меня?
– Да.

– Тогда вам понятно, чего я требую и почему вы будете мне повиноваться. Вы считали себя и его непобедимыми, так ведь? – Лилиан пыталась говорить ровно, но голос звучал прерывисто. – Вы всегда действовали только по своей воле – этой роскоши я позволить себе не могла. И наконец-то вознагражу себя зрелищем того, как вы действуете по моей. Вы не можете мне противостоять. Не можете откупиться теми долларами, которые вы в состоянии заработать, а я нет. Не можете предложить мне никакого жирного куска. Я лишена алчности. Бюрократы не платят мне. Я делаю это бескорыстно. Бескорыстно. Понимаете?

– Да.
– Тогда дальнейшие объяснения не нужны, только напомню, что все фактические улики – регистрационные книги отелей, счета за драгоценности и все прочее – находятся в надежных руках и завтра будут разосланы во все газеты, если сегодня вы не появитесь в программе Скаддера. Ясно?
– Да.
– И что ответите?
Лилиан увидела обращенные к ней светящиеся глаза ученого; ей внезапно показалось, что ее и видно насквозь и не видно совсем.

– Очень рада, что вы сказали мне все, – произнесла Дагни. – Я буду вечером в программе Скаддера.
* * *
На блестящий металл микрофона в центре стеклянной будки, изолировавшей Дагни с Бертрамом Скаддером, падал луч света. Микрофон отливал зеленовато-голубым; он был из риарден-металла.

Вверху, за стеклянным листом, Дагни видела кабину с двумя рядами обращенных к ней лиц: Джеймса Таггерта, сидевшего рядом с Лилиан, ободряюще положившей ладонь ему на руку, человека, прилетевшего из Вашингтона и представившегося ей как Чик Моррисон, его молодых помощников, которые вели разговор о процентных показателях интеллектуального влияния и вели себя как патрульные полицейские.

Бертрам Скаддер как будто боялся ее. Он держался за микрофон и выпаливал слова в его тонкую проволочную сетку, в уши всей страны, представляя гостью программы. Старался говорить цинично, скептически, надменно и истерично сразу, чтобы казаться человеком, смеющимся над всеми человеческими убеждениями и потому требующим мгновенной веры от слушателей. Загривок его поблескивал от пота. Он описывал в красочных подробностях месяц ее выздоровления в затерянной среди гор пастушьей хижине, затем героический, трудный путь в пятьдесят миль по горным тропам ради того, чтобы снова выполнять долг перед людьми в это чрезвычайно трудное для страны время.

– …И если кто-то из вас был обманут злобными слухами, направленными на подрыв вашей веры в великие социальные программы наших лидеров, то можете поверить мисс Таггерт, которая…
Дагни стояла, глядя на луч. В нем кружились пылинки, и Дагни заметила, что одна из них живая: то был комар с крохотной искрой на трепещущих крылышках, он неистово стремился к какой-то своей цели и, насколько видела Дагни, был так же далек от нее, как от этого мира.

– …Мисс Таггерт – беспристрастный наблюдатель, блестящая деловая женщина, в прошлом она была зачастую критичной к правительству и, можно сказать, являлась выразительницей крайней, консервативной точки зрения, которой придерживались такие гиганты промышленности, как Хэнк Риарден. Однако даже она…

Дагни удивилась тому, как легко чувствуешь себя, когда не нужно чувствовать; казалось, она стояла голой на всеобщем обозрении, и луча света ей было достаточно для поддержки, потому что у нее не было ни груза страданий, ни надежды, ни сожаления, ни забот, ни будущего.
– …А теперь, дамы и господа, представляю вам героиню этого вечера, нашу совершенно необычную гостью…

Боль вернулась внезапным, мучительным ударом, острым осколком защитной стены, разрушенной от понимания того, что теперь слово за ней; вернулась на краткий миг именем в ее сознании, именем мужчины, которого она называла разрушителем; она не хотела, чтобы он слышал то, что сейчас ей придется сказать. «Если услышишь, – боль походила на голос, кричащий это ему, – ты не поверишь в то, что я сказала тебе, нет, хуже того, в то, что 
не

 сказала, но ты понял это, поверил и принял, ты сочтешь, что мои проведенные с тобой дни были ложью; это уничтожит один мой месяц и твои десять лет; я хотела, чтобы ты это узнал не так, не в этот вечер, но ты узнаешь, ты наблюдал за мной и знал о каждом моем шаге, ты наблюдаешь за мной и сейчас, где бы ты ни был, ты это услышишь… но это должно быть сказано».

– …последнюю носительницу славного имени в нашей промышленной истории, женщину-руководителя, возможную только в Америке, вице-президента громадной железной дороги – мисс Дагни Таггерт!
Когда ее рука сомкнулась на шейке микрофона, Дагни ощутила риарден-металл и внезапно почувствовала легкость – не вялую легкость безразличия, а бодрую, ясную, живую легкость действия.
– Я пришла сюда сказать вам о социальной программе, политической системе и моральном кодексе, при которых вы сейчас живете.

В голосе ее была такая спокойная, непринужденная уверенность, что, казалось, одно лишь его звучание обладает громадной убедительной силой.

– Вы слышали, что я нахожу мотивом этой системы безнравственность, грабеж – ее целью, ложь, мошенничество и принуждение – ее методами и разрушение – ее единственным результатом. Вы также слышали, что я, как и Хэнк Риарден, лояльная сторонница этой системы и добровольно оказываю содействие ее нынешней политике, таким актам, как Директива 10–289. Я пришла сюда сказать вам всю правду об этом.

Это правда, что я разделяю позицию Хэнка Риардена. У нас общие политические убеждения. Вы слышали, как его в прошлом именовали реакционером, противящимся каждому шагу, мере, лозунгу и закону нынешней системы. Теперь вы слышите, что его хвалят как нашего величайшего промышленника, суждениям которого об экономической политике вполне можно доверять. Если вы начинаете бояться, что находитесь во власти безответственного зла, что страна катится в пропасть и вам скоро придется голодать, обдумайте взгляды нашего самого способного промышленника, знающего, какие условия необходимы, чтобы сделать производство возможным и помочь стране выжить.

Обдумайте все, что знаете о его взглядах. Когда Риарден имел возможность говорить, он говорил вам, что политика правительства ведет вас к порабощению и разорению. Однако он не говорил о высшем достижении этой политики – Директиве 10–289. Вы слышали, что он боролся за свои и ваши права, за свою независимость, за свое процветание. Он добровольно, как вам сказали, подписал дарственную, отдавшую риарден-металл его врагам. Подписал бумагу, которой, судя по его прежней репутации, он должен был противиться даже ценой собственной жизни. Что это могло означать, постоянно внушали вам, если не то, что даже он признал необходимость директивы и пожертвовал личным интересом ради страны? Судите о взглядах Риардена, постоянно твердили вам, по мотивам этого поступка. И я с этим полностью согласна: судите о его взглядах по мотивам этого поступка. И какое бы значение вы ни придавали моему мнению и тем предостережениям, какие я могу сделать, судите о моих взглядах тоже по мотивам этого поступка, так как убеждения у нас одни.

Я два года была любовницей Хэнка Риардена. Пусть тут все будет ясно: я говорю это, не делая постыдное признание, а с величайшей гордостью. Я была его любовницей, спала в его постели, в его объятьях. Теперь никто не может сказать вам обо мне ничего такого, чего я уже не сказала сама. Бесчестить меня будет бессмысленно. Я знаю суть этих обвинений и изложу их. Хотела я его физически? Да. Была движима страстью к его телу? Да. Испытывала самое острое чувственное удовольствие? Испытывала. Если это теперь делает меня в ваших глазах падшей женщиной, судите меня по своим критериям. Я буду держаться своих.

Бертрам Скаддер таращился на нее; он ожидал не такой речи и думал в смутной панике, что этот кошмар необходимо прекратить, но мисс Таггерт была особой гостьей программы, вашингтонские правители велели обходиться с ней осторожно, и он не знал, должен прервать ее или нет; кроме того, ему нравилось слушать подобные истории. В кабине для зрителей Джеймс Таггерт и Лилиан Риарден сидели, застыв, словно животные, парализованные светом прожектора мчащегося на них паровоза; они единственные из всех присутствующих понимали связь между словами, которые слышат, и темой радиопередачи; что-либо предпринимать было поздно: они не смели взять на себя ответственность за происходящее и его последствия.

В аппаратной юный интеллектуал из помощников Чика Моррисона стоял, готовый в случае осложнений прервать выход передачи в эфир, но он не видел политического смысла в речи, которую слушал, не мог истолковать ее как опасность для своих хозяев. Он привык слышать речи, которые выдавливали из противящихся жертв неизвестным ему нажимом, и пришел к выводу, что это случай реакционерки, вынужденной признаваться в постыдном факте, и что, видимо, эта речь обладает какой-то особой, заранее просчитанной ценностью; к тому же слушать это ему было интересно.

– Я горжусь, что он избрал меня для своего удовольствия, а я избрала его. Это не было – как представляется большинству из вас – актом постыдной уступки своим слабостям и взаимным презрением. Это было пиком нашего восхищения друг другом, с полным пониманием ценностей, определивших наш выбор. Мы не отделяем ценностей разума от поступков своих тел, не предаемся пустым мечтаниям. Мы облекаем мысль и реальность в конкретные формы, мы создаем сталь, железные дороги и счастье. И тем среди вас, кому ненавистно само понятие человеческой радости, кто хочет видеть жизнь сплошной чередой страданий и неудач, кто хочет, чтобы люди извинялись за счастье или за успех, способности, достижения или богатство, тем я говорю: я хотела его, я получила его, я была счастлива, я познала радость, чистую, полную, невинную радость, радость, о которой вы страшитесь услышать, радость, из-за которой вы ненавидите тех, кто ее достоин и достиг ее. Ну что ж, тогда ненавидьте и меня, потому что я ее достигла!

– Мисс Таггерт, – нервозно заговорил Бертрам Скаддер, – мы отошли от темы… в конце концов ваши личные отношения с мистером Риарденом не имеют политического значения…

– Я тоже думала, что не имеют. И разумеется, пришла сюда сказать вам о политической и моральной системе, при которой вы сейчас живете. Так вот, я полагала, что знаю о Хэнке Риардене все, но кое-что узнала только сегодня. Оказывается, лишь угроза придать гласности наши отношения заставила Хэнка Риардена подписать дарственную на риарден-металл. Это был шантаж, устроенный высшими государственными служащими, вашими правителями, вашими…

Скаддер выбил микрофон из ее руки, и когда он упал на пол, из него донесся негромкий щелчок, говорящий, что интеллектуал-полицейский прервал выход передачи в эфир.

Дагни засмеялась, но видеть ее и слышать ее смех было некому. Люди, ворвавшиеся в стеклянную будку, орали друг на друга. Чик Моррисон осыпал Бертрама Скаддера непечатной бранью; Бертрам Скаддер кричал, что он с самого начала был против, но ему приказали устроить это выступление; Джеймс Таггерт походил на скалящегося зверя, рыча на двух младших помощников Моррисона и не слушая рычания в свой адрес третьего, старшего. Лицо Лилиан Риарден странно расслабилось, как мышцы лежащего на дороге еще неповрежденного, но уже дохлого животного. Ревнители нравственности вопили друг на друга в страхе перед тем, что сделает с ними мистер Моуч.

– Что мне сказать им? – вопил диктор программы, указывая на микрофон. – Мистер Моррисон, слушатели ждут, что я должен им сказать?
Ему никто не отвечал. Все спорили не о том, что сказать, а кого винить.
Никто не сказал ни слова Дагни и не взглянул в ее сторону. Никто не остановил ее, когда она выходила.

Она села в первое попавшееся такси и назвала адрес своей квартиры. Когда машина тронулась, она заметила, что приемник на приборной панели светится, но молчит, из него слышалось только отрывистое потрескивание: настроен он был на программу Бертрама Скаддера. Дагни откинулась на спинку сиденья, чувствуя только безнадежное отчаяние оттого, что безумие ее поступка, возможно, оттолкнуло мужчину, который, наверное, больше не захочет ее видеть. Она внезапно осознала всю безнадежность найти его – если он сам этого не захочет – на улицах Нью-Йорка, в других городах, в ущельях Скалистых гор, где конечная цель закрыта отражающим лучевым экраном. Но у нее оставался один, словно плавающий в пустоте, спасательный круг, за который она держалась во время выступления, и она знала, что просто не может его утратить, даже если потеряет все остальное: звук его голоса, говорящего ей: «Никто не сможет остаться здесь, искажая картину реальности каким бы то ни было образом».

– Дамы и господа, – внезапно послышался сквозь потрескивание голос диктора, – из-за технических неполадок, над которыми мы не властны, станция прекращает вещание на необходимое для ремонта время.
Таксист издал презрительный смешок и выключил приемник.

Когда Дагни вышла и подала ему банкноту, таксист протянул ей сдачу, потом неожиданно подался вперед, чтобы поближе увидеть ее лицо. Она была уверена, что он узнал ее, и с суровым видом взглянула ему в глаза. Его исхудавшее лицо и заплатанная рубашка говорили о безнадежной, проигранной жизни. Когда она протянула ему чаевые, он негромко сказал со слишком серьезной, слишком торжественной интонацией для простой благодарности за монеты:
– Спасибо, мэм.

Дагни резко повернулась и быстро вошла в здание, не позволяя ему заметить, как ей сейчас тяжело.
Дверь квартиры она отпирала, опустив голову; свет ударил ей в глаза снизу, от ковра, и она резко вскинула голову, с удивлением обнаружив, что помещение ярко освещено. Шагнула вперед. И увидела Хэнка Риардена, стоявшего в глубине комнаты.

Дагни замерла от неожиданности: во-первых, она не ожидала, что Хэнк приедет так скоро; во-вторых – выражение его лица. Оно было таким твердым, таким уверенным и вместе с тем таким спокойным – легкая полуулыбка, открытая ясность глаз, – что ей показалось, будто он постарел за один месяц на десятилетия, постарел в полном смысле слова: внешность, осанка, выдержка… Дагни вдруг поняла, что он, переживший месяц страданий, он, кого она глубоко ранила и готовилась ранить еще глубже, будет единственным, кто даст ей поддержку и утешение, будет той силой, которая защитит их обоих. Какой-то миг она неподвижно стояла на пороге, но увидела, что его улыбка становится шире, словно он читал ее мысли и говорил, что ей нечего бояться. Услышала легкое потрескивание и увидела на столе рядом с ним освещенную шкалу молчащего радио. Посмотрела ему в глаза, словно вопрошая, и он ответил ей легким кивком: он слышал ее выступление.

Они одновременно двинулись друг к другу. Риарден схватил Дагни за плечи; ее лицо было запрокинуто, но губ ее он не коснулся, взял руку и стал целовать запястье, пальцы, ладонь – это была та самая встреча, которой он так мучительно ждал. Потом вдруг сломленная всеми событиями этого дня и минувшего месяца Дагни расплакалась в его объятьях, прижавшись к нему; плакала она, как никогда в жизни, как женщина, покоряющаяся страданию и в последний раз тщетно протестующая против него.

Риарден подвел Дагни к дивану и попытался усадить рядом с собой, но она сползла на пол, села у его ног, уткнулась лицом ему в колени и откровенно, беззащитно зарыдала.

Риарден не поднимал ее; он дал ей выплакаться, крепко держа в объятиях. Она чувствовала его ладони на голове, на плече, ощущала защиту его твердости, словно бы говорившей, что ему знакомо ее страдание, он чувствует его, понимает, однако способен воспринимать спокойно. И его спокойствие, казалось, облегчало ее бремя, даруя ей право быть слабой, здесь, у его ног; говорило, что он способен вынести то, что ей уже не под силу. Она смутно сознавала, что это настоящий Хэнк Риарден, и неважно, какую долю жестокости он некогда придал их первым проведенным вместе ночам, неважно, как часто она казалась сильнее его: это всегда было в нем, в самом корне их связи – это 

его
сила, которая защитит ее, если только она лишится своей.
Когда Дагни подняла голову, Риарден улыбался ей.
– Хэнк… – виновато прошептала она, стыдясь своей слабости.
– Успокойся, дорогая.

Дагни снова уткнулась лицом в его колени; она сидела неподвижно, ей хотелось покоя, хотелось отогнать гнетущую, не облаченную в слова мысль: он смог перенести, принять ее выступление по радио только как признание в любви к нему; это делало ту правду, которую она должна была теперь сказать, таким жестоким ударом, какой никто не вправе наносить. Она ощущала ужас при мысли, что ей не хватит сил это сделать, и при мысли, что хватит.

Когда она взглянула на него снова, он провел ладонью по ее лбу, убирая волосы с лица.
– Все кончено, дорогая, – сказал он. – Худшее для нас обоих уже позади.
– Нет, Хэнк.
Он снова улыбнулся. Усадил Дагни рядом, прижал ее голову к своему плечу.
– Не говори сейчас ничего. Сама знаешь, мы оба понимаем все, что нужно сказать, и поговорим об этом, но только когда разговор будет для тебя не таким мучительным.

Рука его двинулась вниз по ее рукаву, по складкам юбки, так легко, что, казалось, не ощущала плоти под одеждой, словно он обретал вновь не ее тело, а только возможность его видеть.
– Ты перенесла слишком много, – сказал Риарден. – я тоже. Пусть они нас бьют. Нет смысла еще и нам ссориться между собой. С чем бы нам ни прошлось столкнуться, мы не доставим друг другу страданий. Не причиним боли. Пусть страдания исходят от мира. От нас они исходить не будут. Не бойся. Мы не станем мучить друг друга.

Дагни подняла голову, покачала ею с горькой улыбкой, но к ней уже вернулась решимость: твердая решимость довести этот разговор до конца.
– Хэнк, тот ад, через который я заставила тебя пройти в последний месяц… – прошептала она.
Ее голос дрожал.
– Это пустяк в сравнении с тем адом, через который я заставил тебя пройти в последний час.
Его голос звучал твердо.

Дагни встала и заходила по комнате, твердо ступая; глухой, бездушный звук ее шагов говорил так же ясно, как слова, что жалеть ее больше не надо. Когда она остановилась и повернулась к нему, он встал, словно бы понял, чего она хочет.
– Понимаю, что испортила тебе жизнь, – сказала она, указав на радио.
Он покачал головой.
– Нет.
– Хэнк, я должна тебе кое-что сказать.
– И я тебе тоже. Позволишь начать мне? Видишь ли, сказать это нужно было давно. Будешь слушать, не отвечая, пока я не закончу?

Она кивнула.
Риарден посмотрел на нее, словно желая охватить взглядом и всю ее в эту минуту, и все то, что их к этой минуте привело.
– Я люблю тебя, Дагни, – негромко сказал он с простотой какого-то безоблачного, но невеселого счастья.
Она хотела что-то сказать, но поняла, что не сможет, даже если он позволит ей, и сдержалась; единственным ее ответом было непроизвольное движение губ, потом она кивнула.

– Я люблю тебя. В той же мере, с той же гордостью, в том же смысле, как люблю свою работу, свои заводы, свой металл, свои часы, проведенные за рабочим столом, у домны, в лаборатории, на руднике; как люблю свою способность работать, как люблю видеть и понимать, как люблю сомнения разума, когда он решает химическое уравнение, как восход солнца, как все, что я сделал, и все, что чувствовал, как свой выбор, как облик своего мира, как свое лучшее зеркало, как жену, которой ты не стала, как то, что делает возможным все остальное: свою способность жить.

Дагни не опустила лица, чтобы слушать и принимать открыто, как он того хотел и как того заслуживал.
– Я полюбил тебя в тот день, когда увидел впервые, на грузовой платформе на запасном пути станции Милфорд. Я любил тебя, когда мы вместе ехали в кабине первого тепловоза, шедшего по «
Линии Джона Голта

». Любил на веранде дома Эллиса Уайэтта. Любил на другое утро. Ты это знала. Но я должен был сказать это тебе, как говорю сейчас, чтобы восстановить все эти дни, чтобы они были для нас в полной мере теми же, что прежде. Я любил тебя. Ты это знала. Я нет. И поскольку не знал, мне пришлось понять это, когда я сидел за столом, глядя на дарственный сертификат, лишавший меня права на свой металл.

Все материалы, размещенные в боте и канале, получены из открытых источников сети Интернет, либо присланы пользователями  бота. 
Все права на тексты книг принадлежат их авторам и владельцам. Тексты книг предоставлены исключительно для ознакомления. Администрация бота не несет ответственности за материалы, расположенные здесь