Атлант расправил плечи

В ту ночь Дагни много часов недвижно лежала без сна, ведя – словно машинист, словно Хэнк Риарден – процесс бесстрастного, четкого, почти математического обдумывания, не принимая в расчет цену или чувства. Страдания, которые пережил Хэнк в самолете, она переживала в беззвучном кубе темноты, ища ответ, но не находя. Она смотрела на едва различимые надписи на стенах, но той помощи, которую просили в свой самый мрачный час эти люди, она попросить не могла.
* * *
– Да или нет, мисс Таггерт?

Дагни смотрела на лица четверых мужчин в мягких сумерках гостиной Маллигана. Лицо Голта было спокойное, бесстрастное и внимательное, как у ученого. На лице Франсиско таился намек на легкую улыбку, которая скрывала заинтересованность в том или ином ответе и лишала его выразительности. Лицо Хью Экстона выражало сочувственную мягкость, он выглядел по-отцовски нежным. Мидас Маллиган задал вопрос без намека на требовательность в голосе. Где-то за две тысячи миль отсюда, в этот закатный час над крышами Нью-Йорка светилась страница календаря, глася: 28 июня. Дагни вдруг показалось, что она видит эту страницу над головами собравшихся.

– У меня есть еще один день, – спокойно сказала она. – Дадите мне его? Думаю, я пришла к решению, но не совсем уверена в нем, а мне нужна полная ясность.
– Конечно, – ответил Маллиган. – Собственно говоря, у вас есть время до утра послезавтра. Мы подождем.
– И потом будем ждать, – сказал Хью Экстон, – если придется, в ваше отсутствие.

Дагни стояла у окна, глядя на них, и радовалась тому, что может стоять прямо, что руки не дрожат, голос звучит так же сдержанно, без жалобы и без жалости, как и их голоса; это давало ощущение уз, связывающих ее с ними.
– Если ваша неуверенность, – сказал Голт, – отчасти объясняется конфликтом между сердцем и разумом, следуйте тому, что говорит разум.

– Примите во внимание причины, дающие нам уверенность в своей правоте, – сказал Хью Экстон, – но не факт нашей уверенности. Если не убеждены, не берите нашу уверенность в расчет. Не подменяйте свое суждение нашим.
– Не полагайтесь на наше знание того, что для вас лучше всего в будущем, – сказал Маллиган. – Мы это знаем, но оно не может быть лучшим, пока этого не знаете вы.

– Не принимай в расчет наши интересы и желания, – сказал Франсиско. – У тебя нет никаких обязанностей ни перед кем, кроме себя.
Дагни улыбнулась, не печально и не весело, подумав, что во внешнем мире не получила бы таких советов. Она знала, как сильно они хотят помочь ей там, где это невозможно, и решила, что должна успокоить их.
– Я вломилась сюда, – спокойно сказала она, – и должна нести ответственность за последствия. Я несу ее.
Наградой ей была улыбка Голта, подобная боевому ордену.

Отвернувшись, Дагни неожиданно вспомнила Джеффа Аллена, бродягу в вагоне «
Кометы

». Она вспомнила момент, когда ее восхитила его попытка облегчить ей общение с ним: он пытался объяснить, что знает цель своей поездки, а не просто двигается куда глаза глядят. Она слабо улыбнулась при мысли, что побывала в обеих ролях и знает, что не может быть ничего более низкого и тщетного, чем перекладывание на другого бремени своего отказа от выбора. Она ощутила странное, безмятежное спокойствие и поняла, что так проявляется напряжение, но напряжение полной ясности. Дагни поймала себя на мысли: «Она превосходно действует в критических обстоятельствах, у меня с ней не будет проблем», – и поняла, что подумала о себе.

– Давайте отложим это до послезавтра, мисс Таггерт, – сказал Маллиган. – Сегодня вы все еще здесь.
– Спасибо, – ответила она.

Дагни осталась стоять у окна, а мужчины перешли к обсуждению дел долины; это было заключительное совещание месяца. Они только что поужинали, и Дагни подумала о своем первом ужине в этом доме месяц назад; на ней был серый костюм, уместный в кабинете, а не крестьянская юбка, в которой так хорошо под летним солнцем. «Сегодня я все еще здесь», – подумала она и по-хозяйски прижала ладонь к подоконнику.

Солнце еще не скрылось за горами, но небо обрело ровную, густую, обманчиво ясную синеву, сливавшуюся с синевой невидимых туч в единую пелену, застилавшую солнце; лишь края туч были очерчены тонкими линиями пламени. «Они похожи на неоновые трубки, – подумала Дагни, – на карту извилистых рек… на… на карту железных дорог, начерченную белым огнем на небе».
Она услышала, как Маллиган называет Голту фамилии тех, кто не возвращается во внешний мир.

– Работа у нас есть для всех, – сказал Маллиган. – Собственно говоря, в этом году возвращаются всего десять-двенадцать человек – главным образом для того, чтобы завершить дела, продать имущество и приехать сюда насовсем. Думаю, это был у нас последний отпускной месяц, потому что до конца будущего года мы все будем жить в долине.
– Хорошо, – сказал Голт.
– Придется, судя по положению во внешнем мире.
– Да.
– Франсиско, – спросил Маллиган, – ты вернешься через несколько месяцев?

– Самое позднее в ноябре, – ответил Франсиско. – Сообщу по коротковолновому передатчику, когда буду готов вернуться. Включите отопление у меня в доме?
– Включу, – ответил Хью Экстон. – И приготовлю к твоему появлению ужин.
– Джон, – сказал Маллиган, – насколько я понимаю, на сей раз ты не возвращаешься в Нью-Йорк.
Голт взглянул на него, потом спокойно ответил:
– Еще не решил.

Дагни обратила внимание, как встревоженно, резко Франсиско с Маллиганом подались вперед и уставились на него, и как медленно Хью Экстон переводил взгляд с одного лица на другое; ответ Голта его как будто не удивил.
– Неужели собираешься вернуться еще на год в тот ад? – спросил Маллиган.
– Собираюсь.
– Господи, Джон! Зачем?
– Скажу, когда приму решение.

– Но тебе там уже нечего делать. С нами все, кого мы знали и кого надеялись узнать. Наш список исчерпан. Остались только Хэнк Риарден – он будет с нами еще до конца года – и мисс Таггерт, которой предстоит сделать выбор. Вот и все. Твоя работа завершена. Там нечего делать – нужно только ждать окончательного краха, когда крыша рухнет им на головы.
– Знаю.
– Джон, я не хочу, чтобы там была и твоя голова, когда это случится.
– Обо мне беспокоиться не нужно.

– Неужели не понимаешь, до какой стадии они дошли? Остался всего один шаг до открытого насилия! Черт возьми, они давным-давно сделали этот шаг, утвердили его и объявили о нем, но вот-вот поймут полностью, что натворили, это рванет в их гнусные рожи: открытое, слепое, своевольное, кровопролитное насилие, безудержное, крушащее без разбора все и всех. Я не хочу, чтобы ты оказался в его гуще.
– Обо мне не нужно беспокоиться.
– Джон, тебе нет смысла идти на риск, – сказал Франсиско.
– На какой риск?

– Грабители обеспокоены исчезновением людей. Они что-то подозревают. Уж тебе-то нельзя больше оставаться там. Существует вероятность того, что они узнают, кто ты и что ты.
– Существует. Незначительная.
– Но подвергаться риску совершенно незачем. Там не осталось ничего такого, что бы мы с Рагнаром не могли довести до конца.

Хью Экстон, откинувшись на спинку кресла, молча наблюдал за ними; на его лице была та напряженность, не совсем горечь, не совсем улыбка, с какой человек следит за интересующим его процессом, но результат которого для него уже очевиден.

– Если я вернусь туда, – заговорил Голт, – то не ради нашего дела. Ради того единственного, чего хочу добиться от мира для себя. Я ничего не брал от мира и ничего не хотел. Но есть то единственное, чем мир еще владеет, что принадлежит мне, и что я ему не оставлю. Я не собираюсь нарушать принесенной клятвы, я не стану иметь дел с грабителями, не буду представлять ценности или опоры ни для грабителей, ни для нейтральных, ни для штрейкбрехеров. Если вернусь туда, то лишь ради себя, и не думаю, что буду рисковать жизнью, но если и буду, что ж, теперь я волен рискнуть ею.

Он не смотрел на Дагни, но ей пришлось отвернуться и прижаться к оконной раме, потому что у нее дрожали руки.
– Но, Джон! – воскликнул Маллиган, указывая на долину, – если с тобой что-то случится, что будем мы… – он внезапно умолк с виноватым видом.
Голт усмехнулся:
– Что ты хотел сказать?
Маллиган смущенно махнул рукой.
– Хотел сказать, что если со мной что-то случится, я погибну величайшим на свете неудачником?

– Ладно, – с виноватым видом заговорил Маллиган. – Я не стану этого говорить. Не скажу, что мы не сможем обходиться без тебя. Сможем. Не буду упрашивать тебя остаться ради нас – я не думал, что когда-нибудь прибегну к этой дрянной старой просьбе, но, черт возьми, каким это было искушением, я почти понимаю, почему люди прибегают к ней. Я знаю, что, если ты хочешь рисковать жизнью, это твое право, и говорить тут не о чем, но только думаю, что… Господи, Джон, это такая ценная жизнь!
Голт улыбнулся.

– Знаю. И потому не думаю, что есть риск, думаю, что одержу победу.
Молчавший Франсиско пристально смотрел на Голта, недоуменно хмурясь, по его лицу было видно, что он не нашел ответа, но внезапно уловил суть вопроса.
– Послушай, Джон, – сказал Маллиган, – поскольку ты еще не решил, вернешься туда или нет… ты пока что не решил, верно?
– Да, пока что не решил.
– В таком случае позволишь напомнить тебе кое о чем?
– Я слушаю.

– Меня страшат случайные опасности – бессмысленные, непредсказуемые опасности в распадающемся мире. Подумай о физическом риске, какой представляют собой сложные механизмы в руках слепых дураков и обезумевших от страха трусов. Подумай только об их железных дорогах! Всякий раз, садясь в поезд, ты будешь подвергать себя опасности попасть в такую катастрофу, как в Уинстонском туннеле – а такие катастрофы будут происходить все чаще и чаще. Они дойдут до той стадии, когда дня не будет проходить без крушений.

– Знаю.
– То же самое будет происходить повсюду, где есть машины – машины, которые, по мнению грабителей, способны заменить наш разум. Авиакатастрофы, взрывы нефтяных цистерн, прорывы металла из домен, удары тока высокого напряжения, обрушения линий метро, падения эстакад – со всем этим они столкнутся. Те самые машины, что делали их жизнь столь безопасной, станут представлять собой постоянную опасность.
– Знаю.

– Знаю, что знаешь, но обдумывал ты это в конкретных подробностях? Позволял себе представить их зрительно? Представь себе ясную картину того, во что хочешь сунуться, – пока не решил, может ли что-то оправдать этот риск. Ты знаешь, что пострадают больше всего города. Города созданы железными дорогами и погибнут вместе с ними.
– Это верно.

– Когда железные дороги выйдут из строя, в Нью-Йорке через два дня начнется голод. Запасы продовольствия придут к концу. Нью-Йорк кормит континент протяженностью три тысячи миль. Как будут доставлять туда продукты? Директивами и воловьими упряжками? Но до этого жители вкусят все прелести агонии города: дефицит, разруху, голодные бунты, паническое бегство.
– Да.
– Сначала они лишатся самолетов, потом легковых машин, потом грузовиков, потом телег.
– Да.

– Заводы остановятся, остынут печи, замрут радиостанции. Потом выйдет из строя энергосистема.
– Да.
– Районы континента будет соединять лишь изношенная тонкая нить. По ней будет проходить один поезд в день, потом один в неделю – потом мост Таггерта рухнет, и…
– Нет, не рухнет!
Все повернулись на голос Дагни. Лицо ее было бледным, но более спокойным, чем при ответах на их вопросы.
Голт медленно встал и склонил голову, словно выслушивая приговор:
– Вы приняли решение.
– Приняла.

– Дагни, – сказал Хью Экстон, – мне очень жаль. – Говорил он негромко, с усилием, его слова словно бы силились, но не могли заполнить тихую комнату. – Я бы не хотел видеть этого. Предпочел бы что угодно, кроме сознания, что вы остались потому, что вашим убеждениям недостает твердости.
Дагни с видом полной откровенности развела руками и, обращаясь ко всем, негромко заговорила, не скрывая волнения:

– Важно, чтобы вы знали вот что: я так хочу остаться, что согласилась бы умереть в обмен на месяц, проведенный в долине. Но я выбрала жизнь и не могу выйти из сражения, которое, думаю, должна вести.
– Конечно, – почтительно сказал Маллиган, – если продолжаете так думать.

– Если хотите знать единственную причину, по которой возвращаюсь, скажу: я не могу заставить себя бросить на разрушение все величие мира, все то, что было моим и вашим, что создано нами и до сих пор по праву принадлежит нам, так как не могу поверить, что люди способны отказаться видеть, что они способны навсегда остаться слепыми и глухими к нам, поскольку правда на нашей стороне, и жизнь их зависит от того, примут они ее или нет. Они все еще любят жизнь – этого не вытравили из их разума. И пока люди хотят жить, я не могу проиграть это сражение.

– Хотят ли? – негромко произнес Хью Экстон. – Нет, не отвечайте сейчас. Найти и принять ответ нам всем было очень трудно. Унесите этот вопрос с собой как последнюю предпосылку, которая нуждается в проверке.
– Вы уезжаете как наш друг, – сказал Маллиган, – но мы будем противостоять всему, что вы будете делать, так как знаем, что вы неправы, но осуждать вас не станем.

– Вы вернетесь, – сказал Хью Экстон, – потому что это заблуждение, а не моральный крах, не акт капитуляции перед злом, а последняя жертва, которую вы приносите своей добродетели. Мы будем вас ждать, и, когда вы вернетесь, Дагни, вы поймете, что не должно было быть никакого конфликта между вашими желаниями, столь трагичного столкновения ценностей, которое вы так хорошо переносите.
– Спасибо, – сказала она, закрывая глаза.

– Нужно обсудить условия вашего отъезда, – сказал Голт; говорил он бесстрастным голосом служащего. – Во-первых, вы должны дать слово, что не раскроете никаких наших секретов: ни нашего дела, ни нашего существования, ни этой долины, ни места своего пребывания в течение месяца ни одному человеку во внешнем мире, ни в какое время, ни с какой целью.
– Даю слово.

– Во-вторых, вы ни в коем случае не должны пытаться отыскать эту долину. Вы не должны появляться здесь без приглашения. Если нарушите первое условие, это не подвергнет нас серьезной опасности. Если нарушите второе – подвергнете. Мы никогда не находились в зависимости от чьей бы то ни было доброй воли или обещания, за нарушение которого невозможно взыскать. И не можем ожидать, что вы поставите наши интересы выше собственных. Поскольку вы считаете свой курс верным, может наступить день, когда вы сочтете нужным привести в долину наших врагов. Поэтому таких возможностей мы вам не оставим. Вас отправят из долины на самолете, с повязкой на глазах, самолет пролетит достаточное расстояние, чтобы вы не могли проследить курс.

Дагни кивнула:
– Вы правы.
– Ваш самолет отремонтирован. Хотите получить его, оплатив ремонт из своего счета в банке Маллигана?
– Нет.
– Тогда он останется здесь до тех пор, пока не сочтете нужным заплатить за него. Послезавтра я вывезу вас из долины на своем самолете и оставлю в пределах досягаемости других видов транспорта.
Дагни кивнула:
– Отлично.

Когда они вышли из дома Маллигана, было уже темно. Тропа к дому Голта проходила мимо хижины Франсиско, и они возвращались втроем. В темноте виднелось несколько светящихся окон, по тропинке медленно вились первые полосы тумана, словно тени, насылаемые далеким морем.
Шли они молча, однако сливающиеся в единый ритм звуки их шагов походили на речь, внятную и не произносимую больше ни в какой форме.
Через некоторое время Франсиско сказал:

– Это ничего не меняет, только делает путь немного длиннее, и последний его отрезок всегда самый трудный – но он последний.
– Буду надеяться, – сказала Дагни. Чуть погодя негромко повторила: – Последний самый трудный, – и повернулась к Голту: – Можно обратиться с одной просьбой?
– Да.
– Отпустите меня завтра?
– Если хотите.
Франсиско вскоре заговорил снова, словно обращаясь к какому-то недоумению в ее сознании; в интонации его голоса звучал ответ на вопрос:

– Дагни, мы все трое влюблены, – она резко повернула к нему голову, – в одно и то же, пусть и в разных формах. Не удивляйся, что между нами нет размолвок. Ты будешь одной из нас, пока остаешься влюбленной в свои паровозы и рельсы, – они приведут тебя обратно к нам, сколько бы ты ни сбивалась с пути. Невозможно спасти только человека, без страсти.
– Спасибо, – негромко сказала она.
– За что?
– За… то, как ты говоришь.
– Как я говорю? Скажи, Дагни.
– Словно… ты счастлив.

– Я счастлив – точно так же, как и ты. Не говори, что испытываешь. Я знаю. Но, видишь ли, мера ада, который ты способна вынести, и есть мера твоей любви. Для меня было бы невыносимым адом видеть твое равнодушие.
Дагни молча кивнула, ничто из того, что испытывала, она не могла назвать радостным, однако понимала, что он прав.

Сгустки тумана проплывали, будто дым, по лунному диску, и в рассеянном свете Дагни не могла разглядеть лица мужчин, между которыми шла. Она воспринимала только их прямые силуэты, четкий ритм их шагов и собственное чувство, вызывающее желание идти и идти, назвать эту чувство она не могла, но знала, что это не сомнение и не страдание. Когда они подошли к хижине, Франсиско остановился и приглашающе указал обоим на дверь:

– Зайдете, поскольку это наш последний вечер вместе перед долгим расставанием? Выпьем за будущее, в котором все мы трое уверены.
– Уверены ли? – спросила Дагни.
– Да, – ответил Голт.

Когда Франсиско зажег в доме свет, Дагни посмотрела на их лица. Определить их выражение она не могла, в них не было ни счастья, ни какого-то похожего на радость чувства, они были напряженными, серьезными. «Но это какая-то пылкая серьезность, – подумала Дагни, – если такое возможно». И странную пылкость в душе она ощущала и в себе, и тот же свет озарял ее лицо.

Франсиско полез в шкаф за стаканами, но замер, будто ему внезапно пришла какая-то мысль. Поставил на стол один стакан, потом потянулся к серебряным кубкам Себастьяна д’Анкония и поставил их рядом.
– Дагни, ты прямо в Нью-Йорк? – спросил он спокойным, непринужденным тоном хозяина, доставая бутылку старого вина.
– Да, – ответила она так же спокойно.

– Я улетаю завтра в Буэнос-Айрес, – сказал он, откупоривая бутылку. – Не уверен, вернусь ли потом в Нью-Йорк, но если да, тебе будет опасно видеться со мной.
– Это меня не волнует, – сказала она, – если ты не считаешь, что я больше не вправе с тобой видеться.
– Это так, Дагни. В Нью-Йорке не вправе.
Франсиско стал разливать вино по стаканам и взглянул на Голта:
– Джон, когда решишь, вернешься в мир или останешься здесь?

Голт посмотрел на него, потом неторопливо ответил тоном человека, сознающего последствия своих слов:
– Я решил, Франсиско. Я возвращаюсь.
Рука Франсиско замерла. Несколько секунд он не видел ничего, кроме лица Голта. Поставил бутылку и, хотя не сделал шага назад, казалось, взгляд его отдалился настолько, чтобы видеть их обоих.
– Ну конечно, – произнес он.

Казалось, Франсиско отдалился еще больше и теперь видит всю протяженность их жизни; голос его звучал ровно, бесстрастно, под стать масштабу его видения:

– Я знал это двенадцать лет назад. Знал, когда ты сам не мог знать, и должен был понять, что и ты поймешь. В ту ночь, когда ты вызвал нас в Нью-Йорк, я осознал, кто является воплощением всего, – он обращался к Голту, но смотрел на Дагни, – всего, что ты искал… всего, ради чего ты призывал нас жить или умереть, если потребуется. Мне нужно было понять, что и ты увидишь. Иначе и быть не могло. Так и должно быть. Все определилось тогда, двенадцать лет назад, – он взглянул на Голта и негромко засмеялся: – И ты говоришь, что мне пришлось тяжелее всех?

Франсиско резко отвернулся, потом очень медленно, словно с подчеркнутой значимостью, продолжил разливать вино в три сосуда на столе. Поднял оба серебряных кубка, поглядел в них, потом протянул один Дагни, другой Голту:
– Берите. Вы это заслужили, и это не было случайностью.
Голт взял кубок из его руки, но казалось, сделал это взглядом.
– Я отдал бы все на свете, чтобы было иначе, – сказал Голт, – кроме того, что отдать невозможно.

Дагни, держа кубок, посмотрела на Франсиско так, чтобы он увидел, как она перевела взгляд на Голта.
– Да, – сказала она тоном ответа на вопрос. – Но я не заслужила этого – и то, что заплатили вы, я плачу сейчас и не знаю, смогу ли расплатиться полностью, но если ад – это цена и мера, тогда позвольте мне быть самой жадной из нас троих.

Когда они пили, Дагни стояла с закрытыми глазами, чувствуя, как вино струится по горлу, и понимала, что это самая мучительная и самая торжественная минута их жизни.
Дагни не разговаривала с Голтом, пока они вдвоем добирались до его дома. Она не смотрела на него, понимая, что даже беглый взгляд может быть слишком опасным. Она чувствовала в этом молчании покой полного понимания, а еще ощущала напряжение, сознавая, что они не могут назвать то, что понимают.

Все материалы, размещенные в боте и канале, получены из открытых источников сети Интернет, либо присланы пользователями  бота. 
Все права на тексты книг принадлежат их авторам и владельцам. Тексты книг предоставлены исключительно для ознакомления. Администрация бота не несет ответственности за материалы, расположенные здесь