Аристократка

Григорий Иванович шумно вздохнул,

вытер подбо­родок рукавом и начал рассказывать: — Я, братцы мои, не люблю баб, которые в шляп­ках. Ежели баба в шляпке, ежели чулочки на ней филь­декосовые, или мопсик у ней на руках, или зуб золо­той, то такая аристократка мне и не баба вовсе, а гладкое место.

А в свое время я, конечно, увлекался одной ари­стократкой. Гулял с ней и в театр водил. В театре-то все и вышло. В театре она и развернула свою идеоло­гию во всем объеме.

А встретился я с ней во дворе дома. На собрании. Гляжу, стоит этакая фря. Чулочки на ней, зуб золо­ченый.

— Откуда,— говорю,— ты, гражданка? Из какого номера? — Я,— говорит,— из седьмого.

— Пожалуйста,— говорю,— живите.

И сразу как-то она мне ужасно понравилась. Зача­стил я к ней. В седьмой номер. Бывало, приду, как ли­цо официальное. Дескать, как у вас, гражданка, в смысле порчи водопровода и уборной? Действует? — Да,— отвечает,— действует.

И сама кутается в байковый платок, и ни мур-мур больше. Только глазами стрижет. И зуб во рте бле­стит. Походил я к ней месяц — привыкла. Стала по­дробней отвечать. Дескать, действует водопровод, спа­сибо вам, Григорий Иванович.

Дальше — больше, стали мы с ней по улицам гу­лять. Выйдем на улицу, а она велит себя под руку принять.

Приму ее под руку и волочусь, что щука. И чего сказать — не знаю, и перед народом совестно.

Ну, а раз она мне и говорит: — Что вы,— говорит,— меня все по улицам водите? Аж голова закрутилась. Вы бы,— говорит,— как кава­лер и у власти, сводили бы меня, например, в театр.

— Можно,— говорю.

И как раз на другой день прислала комячейка би­леты в оперу. Один билет я получил, а другой мне Васька-слесарь пожертвовал.

На билеты я не посмотрел, а они разные. Который мой — внизу сидеть, а который Васькин — аж на самой галерке.

Вот мы и пошли. Сели в театр. Она села на мой би­лет, я — на Васькин. Сижу на верхотурье и ни хрена не вижу. А ежели нагнуться через барьер, то ее вижу. Хотя плохо. Поскучал я, поскучал, вниз сошел. Гля­жу— антракт. А она в антракте ходит.

— Здравствуйте,— говорю.

— Здравствуйте.

— Интересно,— говорю,—действует ли тут водо­провод? — Не знаю,— говорит.

И сама в буфет. Я за ней. Ходит она по буфету и на стойку смотрит. А на стойке блюдо. На блюде пи­рожные.

А я этаким гусем, этаким буржуем нерезаным вьюсь вокруг ее и предлагаю: — Ежели,— говорю,— вам охота скушать одно пи­рожное, то не стесняйтесь. Я заплачу.

— Мерси,— говорит.

И вдруг подходит развратной походкой к блюду и цоп с кремом и жрет.

А денег у меня — кот наплакал. Самое большое, что на три пирожных. Она кушает, а я с беспокойством по карманам шарю, смотрю рукой, сколько у меня денег. А денег — с гулькин нос.

Съела она с кремом, цоп другое. Я аж крякнул. И молчу. Взяла меня этакая буржуйская стыдли­вость. Дескать, кавалер, а не при деньгах.

Я хожу вокруг нее, что петух, а она хохочет и на комплименты напрашивается.

Я говорю: — Не пора ли нам в театр сесть? Звонили, может быть.

А она говорит: — Нет.

И берет третье. Я говорю: — Натощак — не много ли? Может вытошнить. А она: — Нет,— говорит,— мы привыкшие, и берет четвертое.

Тут ударила мне кровь в голову.

— Ложи,— говорю,— взад! А она испужалась. Открыла рот, а во рте зуб бле­стит.

А мне будто попала вожжа под хвост. Все равно, думаю, теперь с ней не гулять.

— Ложи,— говорю,— к чертовой матери! Положила она назад. А я говорю хозяину: — Сколько с нас за скушанные три пирожные? А хозяин держится индифферентно — ваньку ва­ляет.

— С вас,— говорит,— за скушанные четыре штуки столько-то.

— Как,— говорю,— за четыре?! Когда четвертое в блюде находится.

— Нету,— отвечает,— хотя оно и в блюде находит­ся, но надкус на ем сделан и пальцем смято.

— Как,— говорю,—надкус, помилуйте! Это ваши смешные фантазии, А хозяин держится индифферентно — перед рожей руками крутит.

Ну, народ, конечно, собрался. Эксперты.

Одни говорят — надкус сделан, другие — нету.

А я вывернул карманы — всякое, конечно, барахло на пол вывалилось— народ хохочет. А мне не смешно. Я деньги считаю.

Сосчитал деньги — в обрез за четыре штуки. Зря, мать честная, спорил.

Заплатил. Обращаюсь к даме: — Докушайте,— говорю,— гражданка. Заплачено. А дама не двигается. И конфузится докушивать, а тут какой-то дядя ввязался.

— Давай,— говорит,— я докушаю.

И докушал, сволочь. За мои-то деньги. Сели мы в театр. Досмотрели оперу. И домой. А у дома она мне и говорит своим буржуйским тоном: — Довольно свинство с вашей стороны. Которые без денег — не ездют с дамами.

А я говорю: — Не в деньгах, гражданка, счастье. Извините за выражение.

М.Зощенко

Родился 10 августа 1895 года в Петербурге, в творческой семье, в 1913 году окончил гимназию в Петербурге. Всю молодость провел на войне - сначала Первой мировой, потом гражданской.

Революцию и приход к власти большевиков Зощенко встретил восторженно. Всё от начала 20 века мнилось ему временем упадка. Не делал он исключения и для литературы той эпохи. Из всех поэтов признавал только Маяковского и Блока, а из писателей только Горького.

Начал печататься в 1922 году - его первая книга «Рассказы Назара Ильича, господина Синебрюхова» и ряд рассказов принесли автору известность и одобрение властей, поскольку все они были проникнуты революционным восторгом и верой в светлое будущее.

С началом Великой Отечественной войны писатель хотел пойти на фронт, но не был допущен по состоянию здоровья. Из блокадного Ленинграда его эвакуировали в Алма-Ату, где он работал в сценарном отделе «Мосфильма», написав сценарии к фильмам «Солдатское счастье» и «Опавшие листья».

После возвращения в Москву в 1943 году Зощенко работал в редколлегии журнала «Крокодил» и много писал для театров.

В этот же период он работал над повестью «Перед восходом солнца», которую написал под впечатлением от работ Ницше, которыми зачитывался ещё в юности. Эта повесть была опубликована во время Великой Отечественной Войны, когда, как казалось писателю, Ницшеанский культ воли и разума смог бы поднять боевой дух народа. Но вместо этого партийная печать обвинила его в мелочности и самокопании, назвав его врагом советской литературы. Этот случай послужил поводом для травли писателя. Его исключили из союза писателей, по достижении пенсионного возраста ему было отказано в пенсии.

Скончался 22 июля 1958 года в Ленинграде. Хоронить писателя на Волковском кладбище среди литераторов запретили - он похоронен на Сестрорецком кладбище под Санкт-Петербургом.