Апофеоз беспочвенности: антифилософия Льва Шестова

Представьте себе кружок интеллектуалов начала 20-го века. Светский богослов, явно нервничая, доказывает, что единственное спасение России от краха – в лоне Русской Православной Церкви. В углу, среди паров опиума эксцентрик рассуждает о мистическом теле Христа. Обязательно всплывет социалист какого-нибудь изощренного толка, готовый со слюной у рта отстаивать свою интерпретацию 8-ой главы 2-го тома «Капитала». Все спорят, ругаются; всех объединяет страстный поиск единой Истины.

Среди этой пернатой тусовки снует тонкая фигура. Фигуре этой удается на каждого оратора найти свой укольчик. Там надсмехнется, здесь прижмет софистической уловкой; при необходимости – натянет маску сурового догматика. Фигура не приводит контраргументов, но разрушает общую почву для аргументации как таковой. После его речей не остается места ни для «за», ни для «против», но только бесконечность нуля, густота мрака, святость молчания. Зовут эту фигуру – нет, не Альберт Эйнштейн – Лев Исаакович Шестов (1866-1938).  

АЗАРТ БОРЬБЫ

В философии Шестов прежде всего критик. Кажется, ни один маститый европейский мыслитель не ускользнул от его острого пера. Шестов писал об Аристотеле, Плотине, Сенеке, Спинозе, Паскале, Канте, Гегеле, Ницше, Толстом, Достоевском, Чехове.

У Шестова есть излюбленный прием по «выбиванию почвы из-под ног». Он берт расхожую философскую парадигму, иллюстрируя изречением какого-нибудь мудреца, и раскручивает ее до возможного предела. И вот тут-то, на пределе своём всякая мудрость оказывается максимально близка к абсурду. Настолько близка, что философское знание становится неотличимым от обыденного бреда. Например, Шестов цитирует стоика Сенеку:

Очень удобный тезис. Сначала всемогущий Творец допускается, так как человеку необходимо первоначало, иначе мышление впадает в дурную бесконечность причин и следствий (у мира должно быть начало, но на все есть своя причина, значит и у начала должна быть причина и т.д.). Но затем Творец, выполнив свою функцию первоначала, исключается насовсем – так, чтобы невозможен был его произвол, чтобы весь мир твердо соответствовал требованиям человеческого разума. Творец оказывается лишь удобной фикцией, иллюзией, которую усиленно отодвигают на задней план, чтобы выставить на передний всемогущество разума.

Никто никогда ничего не приказывал, все всегда только повиновалось, ибо никогда не было ничего сверхъестественного и тайного – в самые отдаленные времена, как и в наше время, - а всегда было только естественное и явное. И задача философии, значит, в том, чтоб всеми доступными ей способами укреплять и поддерживать необходимость. Но какие способы ей доступны? Изменить что-либо в природе необходимости, прибавить или усилить ее в ее бытии – смертным не дано. Остается только одно: убеждать людей, доводами или заклинаниями, что, с одной стороны, необходимость всемогуща и борьба с ней ни к чему привести не может, а, с другой, что необходимость божественного происхождения и что отказывать ей в повиновении – нечестиво и безнравственно.

СОН РАЗУМА

Из автономных трудов Шестова, где фигура кого-то из его предшественников не играет главной роли – лишь сборник афоризмов «Апофеоз беспочвенности». Эта книжка наделала много шуму в среде интеллегенции начала 20-го века. Ее нигилистичный тон, намеренная бездоказательность угрожали свергнуть все философские парадигмы разом. Шестов - противник всякой устоявшей позиции, его невозможно впихнуть в какую-либо дихотомию. Он противостоял эмпиризму и рационализму, идеализму и материализму, религиозному и позитивному мышлению. Казалось, что Шестову было удобно располагаться между двумя враждующими реальностями, существовать в трещине между небом и землей. Здесь он нашел свой комфорт, свое болотце.

Я не случайно делаю акцент на дуализме, которым постоянно оперировал Шестов. Все существующие философские системы Шестов делил на два течения – условные Афины и Иерусалим. Если вы читали мою заметку о Аполлоне и Дионисе, то вам будет нетрудно соориентироваться в этом делении. Афины – это стремление к разумности, системности, к ясности и необходимости. Иерусалим – это поклонение тайне, необъятности жизни, стремление к безрассудному движению, к творчеству без оглядки.

Вот это «без оглядки» очень важно для Шестова. Классическую философию – ту, которую представляют собой системы Аристотеля, Спинозы, Канта – Шестов понимал как постоянную, непрерывную оглядку. Эти философы охвачены страхом неизвестного. Прежде чем ступить, они обязательно прощупывают окружающую их почву. Отвечает ли она требованиям разума? Возможно ли ее осмысления в наших, земных, человеческих терминах? Если да, то философ делает свой скромный шажок, очерчивает эту территорию по линейке разума и гордо заявляет о новом философском открытии. Если нет, то мрачную территорию неизвестного бросают в чулан с пометкой «небытие» и запирают на засов – от греха подальше.

Что же это за линейка разума, которой делаются те самые философские открытия? Необходимость, отвечает Шестов. Разум всюду ищет необходимости, понимая под ней саму истину. Истина требует, чтобы один тезис не противоречил другому; чтобы у всякого вывода было достаточное основание; чтобы у следствия всегда была причина и пр. Если в том или ином правиле допускается отклонение, исключение – необходимость исчезает и система разваливается. Разум, и мыслители вслед за ним, всюду требуют ясности и последовательности. Требуют проторенных дорог. Но тем самым исключается возможность свободного выбора – ведь как человек может выбрать то или иное, если все на свете определяется повелениями разума и природы, вездесущей Необходимостью?

В конечном итоге, классическую философию Шестов определял как усердную попытку ограничить права Бога. Бог есть конечная причина всего. В то же время, Бог настолько превосходит человека, что его невозможно объять разумом, а, значит, невозможно и понять. Но коль скоро разум не можем понять конечных причин, то необходимость философии отпадает, так как исчез самый ее предмет, исчезла возможность твердого, окончательного знания. Философы страшно боятся Бога, понимая его как неизвестность, небытие, как абсолютный произвол и угрозу власти разума.

СКРОМНОСТЬ ШЕСТОВА

Шестов рисовал Платона трепетным юношей, который испугался смерти Сократа и сбежал в волшебный мир идей, где учитель продолжает жить; его Кьеркегор страдал половым заболеванием, что сорвало брак с Региной; Толстой был нигилистом, топившим своё отчаяние в поспешных ответах на непростые вопросы. Из подобных личных бед, убежден Шестов, и вытекают требования ясности и четкости – ведь жизнь отчаянно бьет мыслителя по щекам, окутывая мир в сплошную неопределенность.

Но всякий великий критик пишет прежде всего о самом себе. Через разбор «Героя нашего времени» Белинский говорил о своих взглядах на общество, проповедовал свое эстетическое чувство. За ширмой обзора трудов Маркса крылось грозное учение ленинизма. Шестов писал не о Платоне, Кьеркегоре или Толстом, но о Льве Исааковиче Шестове. А, значит, порой он проговаривался, занимал позицию и вставал на ту твердую почву, которой сам так чурался.

Мышление предпочло бы считать Необходимость за порождение бытия, бытие, по своей природе беспокойное, того и гляди откажется от Необходимости и объявит ее детищем чистого мышления. Бытие, должно быть, вопреки Пармениду, все таки не есть то же, что мышление. Но, с другой стороны, бытие, по крайней мере, в пределах философских систем, не умело найти для себя помимо мышления достаточного и адекватного выражения. Хотя оно далеко не всегда покорствует Необходимости, но до философии его попытки борьбы не доходят.

Классическая философия рождается из страхом перед бытием, и, по Шестову, перед Богом – реальным, противоречивым, отуманивающим разум. И каждый раз, когда серьезный философ выведет очередной всеобщий закон бытия, на него обязательно найдется свой Лев Шестов, готовый выбить почву из-под его ног.