Андрею

Хулио Кортасар

Я люблю твои брови, твои волосы, я сражаюсь за тебя

в ослепительно белых коридорах, где плещут

фонтаны света,

я оспариваю тебя у любого имени, осторожно счищаю его

с тебя, как корку со шрама,

я осыпаю твои волосы пеплом от молний и лентами,

спящими в дожде.

Я не хочу, чтобы ты имела какую-нибудь форму, была

именно тем, что начинается после твоей руки,

подумай о воде, или о львах,

что растворяются в сиропе басен,

или о жестах - этой архитектуре из ничего,

зажигающей свои огни в самой середине встречи.

Каждое утро - это школьная доска, на которой

я выдумываю тебя, рисую тебя,

тут же готовый стереть: ты не такая, не с этими

гладкими волосами, не с этой улыбкой.

Я ищу твою сумму, ищу край бокала,

в котором вино, и луна, и зерцало,

ищу ту линию, что заставляет мужчину

дрожать в галерее музея.

А ещё я люблю тебя, а на улице идёт дождь и время.

After such pleasures 

Этой ночью я искал твои губы в чужих губах

и почти поверил в то, что отыскал тебя,

ибо, слепец, я знаю: что влечёт меня к женщине, -

это река;

но такая тоска - добраться до берега сновидения

и понять: наслаждение - жалкий раб,

получивший фальшивую монету.

Забытая, любимая, - как я желал бы

воскресить то страданье в Буэнос- 

Айресе, 

ту безнадежную надежду. 

Если бы вновь полюбить тебя 

в доме моем - открытом в сторону 

порта, 

если бы вновь встретить тебя утром 

в кафе, - 

и чтоб ничего-ничего 

еще не случилось. 

Чтобы не надо было ни о чем 

забывать, 

рук твоих не вычеркивать из 

памяти, 

и пусть одно остается - окно в 

беззвездное небо.

Стихи из карманов - в свободную минуту в кафе, в 

ночном самолёте, в бессчётных гостиницах. 

(В скольких я останавливался?, на скольких 

станциях и аэропортах сидел в вечном ожида - 

нии: повезёт или нет с билетами?) 

Менее всего я хотел бы, чтобы получилось нечто 

автобиографическое и антологическое: две головы 

Аидова пса лают с пишущей машинки, на которой пе- 

репечатываю рождённые свободными стихи. 

(Но у Цербера - три головы, третья - она 

рычит с пеной злобы у рта - это скромность, 

мерзопакостная тварь, каковая не существует 

сама по себе, но вынуждена существовать, 

будучи выдуманной другими.) 

Мало-помалу я всё же пишу эту треклятую книгу, 

навожу порядок, отбираю, меняю местами, к такой-то 

маме. Мне даже начинает всё это нравиться - по край - 

ней мере, в скромности меня не упрекнут. 

(Слышу рычание Цербера, его три пасти вот - 

вот укусят. Бросаю ему сухарики - тексты 

танго.)

Мгновения

Останься во мне, 

если тебе дороги твоё лицо и волосы твои. 

Ведь ты не знаешь: море, 

назад отхлынув, затопит тебя. 

Каждое впечатленье, каждое лицо оставляют на твоём лице след, 

каждое имя 

падает на имя твоё, словно подстреленная орлица. 

Ты - добыча Сены, как же тебя спасти, 

если женщины Пикассо ласками убивают тебя?! 

Просыпаясь, я думаю о тебе, ты - всякий раз другая, 

я хочу отыскать твоё лицо, 

ищу его на портретах, 

ищу тебя такой, какой ты была 

дождливой ночью у меня на руках. 

Нет, ты не позволишь себя уничтожить, 

ты не сдашься! 

Я веду сражение, я - дерево, 

но ведь ты - птица, 

и что я смогу сделать, если поднявшийся ветер, - 

уносящий песню твою, - 

унесёт и тебя?!

Хуан Рамон Хименес
Мои слёзы горьки, как море,

когда ты вздыхаешь весною,

я с тобой никогда не встречусь,

как не встретишься ты со мною.

Я могу умереть от горя,

когда ты идёшь стороною,

я с тобой никогда не встречусь,

как не встретишься ты со мною.

Федерико Гарсия Лорка

Вторая годовщина.

Луна вонзается в море

длинным лучистым рогом.

Зеленый и серый единорог,

млеюший и потрясенный.

Небо по воздуху, словно

лотос огромный, плывет.

(И ты проходишь одна

в последнем сумраке ночи.)

Если умру я -

не закрывайте балкона.

Дети едят апельсины.

(Я это вижу с балкона.)

Жницы сжинают пшеницу.

(Я это слышу с балкона.)

Если умру я -

Мой поцелуй был гранатом,

отверстым и темным,

твой рот был бумажной

розой.

А дальше - снежное поле.

Мои руки были железом

на двух наковальнях.

Тело твое - колокольным

закатом.

А дальше - снежное поле.

На черепе лунно,

дырявом и синем,

мои «люблю» превратились

в соленые сталактиты.

А дальше - снежное поле.

Заплесневели мечты

беспечного детства,

и просверлила луну

моя крученая боль.

А дальше - снежное поле.

Теперь, дрессировщик строгий,

я укрощать научился

и мечты свои и любовь

(этих лошадок слепых).

А дальше - снежное поле.