Амстердам

3

Все материалы, размещенные в боте и канале, получены из открытых источников сети Интернет, либо присланы пользователями  бота. 
Все права на тексты книг принадлежат их авторам и владельцам. Тексты книг предоставлены исключительно для ознакомления. Администрация бота не несет ответственности за материалы, расположенные здесь

Вернон выкарабкался с заднего сиденья утлой машины, которой его наделили хозяева газеты, и остановился на тротуаре перед зданием редакции, чтобы одернуть замявшийся костюм. Торопливо пересекая мраморный черно-рыжий вестибюль, он увидел перед лифтом Фрэнка Диббена. В день своего двадцативосьмилетия Фрэнк стал заместителем заведующего международным отделом. Четырьмя годами и тремя редакторами позже он был все там же и, по слухам, выказывал нетерпение. За худобу и голодный вид его прозвали Кассием, впрочем, несправедливо: глаза у него были темные, лицо длинное и бледное, густая щетина придавала ему сходство с полицейским следователем, ведущим допрос; однако манеры у него были вежливые, хотя и суховатые, и привлекательный ироничный ум. Вернон всегда относился к Фрэнку с рассеянной неприязнью, но в первые дни споров из-за Гармони сблизился с ним. На другой день после того, как Клир вынес вотум недоверия своему главному редактору, и после того, как был заключен договор с Клайвом, молодой человек в сумерках подстерег понурого начальника на улице, подошел, тронул его за плечо и предложил выпить. В тоне Диббена было нечто убедительное.

Зашли в переулок, в незнакомый Вернону паб – рваный красный плюш, прокуренный воздух – и сели позади громадного музыкального автомата. За джином и тоником Фрэнк высказал главному редактору свое возмущение нынешним оборотом событий. Вчерашним голосованием манипулировали всегдашние неблагонадежные из Клира, чьи жалобы и склоки не прекращаются годами, и он, Фрэнк, отказался присутствовать на собрании, сославшись на занятость. Есть и другие, сказал он, которые думают так же, хотят, чтобы «Джадж» расширила свою аудиторию, взбодрилась, совершила смелый поступок, например, припечатала Гармони, но мертвая рука грамматиков держит все рычаги должностного продвижения. Старая гвардия скорее загонит газету в фоб, чем позволит ей повернуться лицом к тем, кому меньше тридцати. Они отвергли крупный шрифт, раздел «Образ жизни», гороскопы, вкладку «Здоровье», светскую хронику, виртуальное лото, советы несчастным, а также зубастый репортаж о королевской семье и поп-музыку. А теперь набросились на единственного человека, который мог бы спасти газету. Среди молодых сотрудников у Вернона есть поддержка, но у нее нет голоса. Никто не хочет высунуться первым, чтобы его подстрелили.

Вдруг почувствовав легкость в ногах, Вернон подошел к стойке за новой порцией. Да, пора прислушаться к младшим сотрудникам, пора их выдвигать. Фрэнк закурил за столом и вежливо повернулся вместе со стулом, чтобы выпускать дым в сторону. Он принял от Вернона стакан и продолжал речь. Фотографий он, конечно, не видел, но уверен, что печатать их надо. Он на стороне Вернона, и больше того. Он хочет быть полезным, и именно поэтому будет неправильно, если он открыто выступит союзником главного редактора. Он извинился и пошел к стойке, чтобы заказать сосиски с пюре, а Вернон вообразил однокомнатную квартиру, спальню-гостиную и там – никого, не ждет там девушка заместителя заведующего международным отделом. Вернувшись на место, Фрэнк торопливо продолжил:

– Я мог бы держать вас в курсе. Сообщать, о чем говорят. Выяснять, кто вас действительно поддерживает. Но я должен выглядеть как лицо нейтральное, незаинтересованное. Вы не против?

Вернон не хотел связывать себя. Он был слишком опытен, чтобы нанять шпиона, не вполне представляя себе его позицию. Он перевел разговор на политику Гармони, и полчаса прошли в приятной детализации разделяемого собеседниками презрения. Но через три дня, когда Вернон начал бегать по коридорам и, ошеломленный неистовством оппозиции, даже чуть-чуть заколебался, он снова встретился с Диббеном – в той же пивной, за тем же столом, – и показал ему фотографии. Реакция Фрэнка была ободряющей. Фрэнк подолгу разглядывал каждую, молчал и только качал головой. Потом сложил снимки в конверт и тихо произнес:

– Невероятно. Какое лицемерие. – Оба на минуту задумались, потом Фрэнк добавил. – Вы должны это сделать. Не дайте им остановить вас. Это закроет ему путь к премьерству. Это будет его концом. Вернон, я действительно хочу помочь.

Поддержка со стороны молодых оказалась не столь явственной, как утверждал Фрэнк, но в те дни, пока Вернон умиротворял редакцию, ему крайне важно было знать, какие его аргументы доходят до цели. На этих свиданиях за музыкальным автоматом он узнавал, когда и почему происходит раскол среди противников и в какой момент надо дожать их своими доводами. Пока планировалась и осуществлялась реклама предстоящей сенсации, Вернон точно знал, кого из грамматиков изолировать и подвергнуть обработке. Он проверял рекламные ходы на Фрэнке, и кое-что толковое тот предлагал сам. Но главное, Вернону необходимо было с кем-то говорить – с человеком, который разделял его чувство исторической миссии, его волнения, который инстинктивно понимал судьбоносный характер кампании и оказывал моральную поддержку, когда все остальные занимались критиканством.

Директор-распорядитель стал союзником, анонсы и рекламные тексты были написаны, тираж увеличивался, немое, хотя и недоброжелательное, возбуждение расползалось по редакции, и нужда во встречах с Фрэнком отпала. Однако Вернон желал отблагодарить его за преданность и подумывал о том, чтобы посадить его на место Леттис – заведующим отделом очерков. Нерасторопность в истории с сиамскими близнецами поставила ее пребывание в должности под вопрос. Шахматным приложением она подписала себе смертный приговор.

И вот сегодня, утром четверга, за день до публикации, Вернон и его помощник поднимались на четвертый этаж в древнем лифте, судя по всему страдавшем падучей. Вернон чувствовал себя как в старые дни перед генеральной репетицией студенческого спектакля: потные ладони, замирание в брюхе, учащенный стул. Прежде чем закончится утреннее совещание, все старшие сотрудники, ведущие журналисты и немало людей, кроме них, увидят фотографии. Первый выпуск отправлялся в печать в 5.15, но лишь в 9.30, к последнему выпуску, Гармони, его платье и томный взгляд яростно завертятся на стальных валах новой типографии в Кройдоне. Идея состояла в том, чтобы соперники не успели дать конкурирующий материал в своих поздних выпусках. Фургоны с тиражом выедут в 11.00. И тогда путь к отступлению отрезан.

– Вы видели прессу, – сказал Вернон.
– Полное блаженство.
Сегодня все газеты, и полноформатные, и прочие, вынуждены были дать родственные материалы. В каждом заголовке, в каждом суетливо расследованном аспекте истории читалась зависть и неохота. В «Телеграфе» психолог напыщенно теоретизировал о склонности наряжаться в одежду противоположного пола, а «Гардиан» отдала целый разворот – с большой фотографией Эдгара Гувера
[20]

в коротком нарядном платье – глумливой статье о трансвеститах в общественной жизни. Ни одна из этих газет не нашла в себе сил упомянуть «Джадж». «Миррор» и «Сан» подстерегали Гармони на его ферме в Уилтшире. Обе газеты напечатали похожие зернистые фотографии, снятые телеобъективом: министр иностранных дел с сыном исчезают в темном проеме амбара. Огромные двери распахнуты, свет лежит на плечах Гармони, руки уже поглотила тьма – еще мгновение, и человек канет в безвестность.

Между вторым и третьим этажами Фрэнк нажал кнопку «стоп», и с жутким толчком, от которого у Вернона захолонуло сердце, лифт остановился. Вычурная, из красного дерева с медью, кабина, скрипя, колебалась над шахтой. Раза два они уже устраивали такие совещания на лету. Главный редактор счел необходимым скрыть свой ужас и сохранять невозмутимость.

– Коротко, – сказал Фрэнк. – На совещании Макдональд произнесет небольшую речь. Невнятно – об их неправоте, но и невнятно – что вас прощает. Тем не менее горячо поздравляю, и, раз мы решили идти до конца, будем заодно.
– Прекрасно, – сказал Вернон. Изысканное наслаждение – послушать, как извиняется заместитель, делая вид, что не извиняется.

– Дело в том, что, возможно, ему будут подпевать, возможны даже аплодисменты, такого рода вещи. Если вы не против, я посижу в уголке, не буду раскрывать карт на этом этапе.
У Вернона что-то слабо, коротко шевельнулось внутри, будто дернулся рефлекторно какой-то спавший дотоле мускул. Любопытство пополам с недоверием; но предпринимать что-либо было поздно, и поэтому он сказал:
– Разумеется. Вы нужны мне на своем месте. Следующие несколько дней могут оказаться решающими.

Фрэнк нажал кнопку, никакого эффекта. Потом кабина провалилась на несколько сантиметров и рванула вверх.
Джин, как всегда, сидела за раздвижной дверью с ворохом писем, факсов, распоряжений.
– Они ждут вас в шестой комнате.

Первая встреча была с менеджером по рекламе и его группой, считавшими, что настал момент поднять расценки. Вернон был склонен воздержаться. Пока они мчались по коридору – с красным ковром, как в снах, – он заметил, что Фрэнк отвалил в сторону, зато тут же присоединились двое макетчиков. Просили обрезать фото на первой полосе, чтобы дать врез подлиннее, но Вернон уже решил, какой макет ему требуется. Из своей кельи размером в буфет выскочил редактор некрологов Манни Скелтон и сунул в руку проходящего Вернона несколько машинописных страниц. Этот материал заказали на случай, если Гармони наложит на себя руки. К группе присоединился редактор отдела писем – хотел переговорить до начала совещания. Он ожидал потока писем и пытался выбить себе полосу. Шагая к комнате шесть, Вернон снова был самим собой, великодушным, милостивым, безжалостным и праведным. Там, где другой ощущал бы бремя на своих плечах, он ощущал полномочную легкость, даже лучистость, он лучился компетентностью и благополучием, ибо его уверенные руки готовы были вырезать рак из государственного тела – этот образ он намеревался использовать в передовице сразу после отставки Гармони. Лицемерие будет разоблачено, страна не уйдет из Европы, смертная казнь и воинская повинность так и останутся мечтой полоумных, социальное обеспечение в той или иной форме сохранится, у окружающей среды не отнимут будущее, и Вернону хотелось запеть.

Он не запел, но следующие два часа прошли с искрометностью оперетты, где все арии были его, а смешанный подвижный хор и восхвалял его, и гармонически следовал его мыслям. Потом пробило одиннадцать, и в кабинет Вернона на утреннее совещание набилось невиданное количество народа. Редакторы отделов со своими заместителями и помощниками, журналисты теснились на стульях, подпирали спинами каждый сантиметр стен, обсели все подоконники и радиаторы. Те, кто не смог втиснуться в комнату, сгрудились в открытых дверях. Когда главный редактор добрался до своего кресла, разговоры смолкли. Он начал, как всегда, театрально, без предисловий, по заведенному распорядку: обзор предыдущего номера, затем – по списку. Сегодня, конечно, посягательств на первую полосу не будет. Вернон сделал лишь одну уступку: сменил обычный порядок, так что внутренние новости и политика пойдут последними. Спортивный редактор давал статью об обстановке на Олимпийских играх в Атланте и элегию о состоянии английских пар в настольном теннисе. Литературный редактор, прежде никогда не успевавший на утреннее совещание, сонно пересказал роман о еде, настолько претенциозный, что Вернон был вынужден оборвать его. По отделу искусств был кризис финансирования, а Летгис О'Хара наконец собралась дать очерк о медицинском скандале в Голландии и, в пандан к главной сенсации, очерк о том, как промышленное загрязнение среды превращает рыб-самцов в самок.

Когда заговорил редактор международного отдела, аудитория сосредоточилась. Предстоит встреча европейских министров иностранных дел, и Гармони в ней участвует, если не подает сейчас в отставку. Последнее допущение вызвало взволнованный шепоток. Вернон выпустил редактора отдела политики Харви Строу, который набросал историю политических отставок. В последнее время их было немного – это явно умирающее искусство. Премьер-министр, известный крепостью дружеских привязанностей и слабостью политического чутья, вероятно, будет отстаивать Гармони, пока его самого не выставят. Это продлит скандал, что «Джаджу» на руку.

По просьбе Вернона заведующий отделом распространения подтвердил последние цифры, лучшие за семнадцать лет. Тут шепоток перерос в гвалт, а в дверях произошло колыхание и топтанье – это обездоленные журналисты в комнате Джин решили прорваться сквозь стену тел. Вернон хлопнул по столу, призывая к порядку. Оставалось выслушать Джереми Болла, редактора внутренних новостей; ему пришлось повысить голос: сегодня слушается дело десятилетнего мальчика, обвиняемого в убийстве; насильник Озерного края совершил второе нападение за неделю, и вчера ночью арестован некий мужчина; у побережья Корнуолла разлилась нефть. Но никому это было, в сущности, неинтересно, лишь одна тема могла утихомирить собрание, и Болл, наконец, к ней перешел: на письмо епископа в «Черч тайме», осуждающее «Джадж» за историю с Гармони, должен быть дан ответ в сегодняшней передовице; надо осветить заседание комитета парламентариев от правящей партии; в окно избирательного штаба Гармони в Уилтшире бросили кирпич. Эти новости были встречены беспорядочными аплодисментами; затем в наступившей тишине с короткой речью выступил заместитель Вернона Грант Макдональд.

Он был ветераном редакции, крупный мужчина с нелепой рыжей бородой, никогда не подстригавшейся и почти полностью скрывавшей лицо. Макдональд любил изобразить из себя истого шотландца – надевал юбку в Бернсовский вечер, который сам и организовал для газеты, дудел на волынке на новогодних ужинах в редакции. Вернон подозревал, что Макдональд никогда не заезжал севернее Масвелл-Хилла.
[21]

На людях заместитель, как и полагается, поддерживал начальника, но наедине с Верноном высказывался о его затее скептически. Каким-то образом вся редакция знала о его скептицизме – поэтому его и слушали сейчас с особым вниманием. Он начал глухим рыком, отчего тишина вокруг еще больше уплотнилась.
– Теперь я могу сказать – и для всех это будет сюрпризом, – что у меня с самого начала были маленькие сомнения…

Этот неискренний зачин вызвал мужественный взрыв смеха. Криводушие его восхитило Вернона: поистине византийская глубина и замысловатость. На ум ему пришло полированное кованое золотое блюдо с полуистершимися иероглифами.
Макдональд перечислил свои сомнения: вмешательство в частную жизнь, методы бульварной журналистики, подспудные мотивы и так далее. Затем он подошел к зерну своей речи и повысил голос. Донесение Фрэнка было точным.

– Но с годами я усвоил, что в нашем деле бывают моменты – нечасто, конечно, – когда собственное мнение должно отойти на задний план. Вернон вел свою линию со страстью и убийственным журналистским чутьем, и в этом здании возникла та атмосфера, то сознание нашей важности, которые напоминают мне о добрых старых временах трехдневной недели,
[22]

когда мы действительно умели заставить себя слушать. Сегодня наши тиражи говорят сами за себя – мы поймали настроение публики. Итак, – Грант, сияя, повернулся к редактору, – мы снова на коне, и это благодаря вам. Тысяча благодарностей, Вернон!

После громких аплодисментов с короткими поздравлениями выступили другие. Вернон сидел, скрестив руки, с серьезным лицом, упершись взглядом в рисунок дерева на полированном столе. Хотелось улыбнуться, но это было бы неуместно. Он с удовлетворением наблюдал, как Тони Монтано, директор-распорядитель, незаметно записывает, кто что сказал. Кто союзник. Его надо будет отвести в сторону и успокоить насчет Диббена, который совсем сполз в кресле и, глубоко засунув руки в карманы, хмурится и качает головой.

Вернон встал, чтобы видно было тем, кто сзади, и поблагодарил собравшихся. Ему известно, сказал он, что большинство из них в тот или иной период были против публикации. Но он благодарен за это, ибо в некоторых отношениях журналистика сходна с наукой: лучшие идеи – те, которые выживают и укрепляются в столкновении с умной оппозицией. Этот шаткий образ снискал аплодисменты; значит, нечего стыдиться, нечего опасаться возмездия свыше. К тому времени когда смолкли рукоплескания, Вернон смог протиснуться к доске, висевшей на стене. Он отодрал липкую ленту, которой был прикреплен большой лист белой бумаги, и открыл двукратно увеличенный макет завтрашней первой полосы. Фотография занимала всю ширину восьми колонок и под шапкой – верхние три четверти полосы по высоте. Умолкшее собрание созерцало платье простого покроя, воображаемое дефиле, дерзкую позу, притворно отталкивающую взгляд камеры, маленькие груди, искусно выпущенную лямку лифчика, слабый румянец грима на скулах, помаду, нежно имитирующую припухлость слегка надутых губ, затаенный зовущий взгляд, видоизмененную, но легко узнаваемую государственную личность. Под этим посередине, тридцать вторым кеглем, строчными буквами жирным шрифтом одна строка: «Джулиан Гармони, министр иностранных дел».

Собрание, шумливое перед этим, затихло совершенно, и тишина длилась полминуты. Потом Вернон откашлялся и стал излагать стратегию на субботу и понедельник. Как сказал потом в столовой один молодой журналист другому, это было все равно что увидеть знакомого тебе человека публично раздетым и выпоротым. Голеньким и наказанным. Несмотря на это, по общественному мнению, сложившемуся после того, как люди разошлись по своим рабочим местам, и укрепившемуся после обеда, работа была выполнена на высочайшем профессиональном уровне. Первая полоса – классика, и когда-нибудь по ней будут учить на факультетах журналистики. Визуальное впечатление от нее – незабываемое по своей простоте, четкости и силе. Макдональд прав, чутье у Вернона безошибочное. Он метил в сонную артерию, когда вынес весь текст на вторую полосу, не соблазнившись кричащим заголовком и многословным врезом. Он знал силу своего материала. Фотографией все сказано.

Когда последний человек вышел из кабинета, Вернон закрыл дверь и распахнул окна на влажную мартовскую улицу, чтобы выгнать спертый воздух. До следующего совещания оставалось пять минут, и ему надо было собраться с мыслями. По внутреннему телефону он сказал Джин, чтобы его не беспокоили. В голове крутилась и крутилась одна мысль: прошло хорошо, прошло хорошо. Но было что-то… Что-то важное, какая-то новая информация, он должен был на нее откликнуться, но его отвлекли, а потом он забыл, ее смело потоком других соображений. Чье-то замечание, обрывок, который тогда его удивил. Надо было тогда же отреагировать.

Так и не вернулось это до конца дня, покуда он снова не остался один. Он стоял у доски, пытаясь воскресить то мимолетное ощущение неожиданности. Он закрыл глаза и стал последовательно вспоминать утреннее совещание, все, что там было сказано. Но сконцентрироваться на задаче не мог, мысли блуждали. Все идет хорошо, все идет хорошо. Если бы не эта мелочь, он бы обнимал себя, плясал на столе. Вот так же было и утром, когда он лежал в постели, размышляя о своих успехах, и не мог вполне насладиться ими только из-за того, что его не одобрил Клайв.

И тут вспомнилось. Клайв. Едва он произнес про себя имя друга, все встало на место. Он прошел в другой конец кабинета, к телефону. Все просто и, кажется, возмутительно.
– Джереми? Можете ко мне зайти?

Джереми Болл явился через минуту. Вернон усадил его и повел допрос, записывая даты, место, время суток, известные факты, предполагаемые. Один раз Джереми позвонил по телефону, чтобы уточнить какие-то детали у репортера, работавшего по этому делу. Как только редактор внутреннего отдела покинул кабинет, Вернон по личному телефону позвонил Клайву. Снова продолжительные скрипы в поднятой трубке, шорох простыней, хриплый голос. Пятый час, что там с Клайвом, валяется весь день, как депрессивный подросток?

– А, Вернон? Я как раз…
– Слушай – что ты сказал утром? Я должен тебя спросить. Когда ты был на озерах?
– На прошлой неделе.
– Клайв, это важно. Какой это был день?
Кряхтение, скрип – Клайв пытался сесть.
– Наверное, пятница. А в чем?…
– Ты видел мужчину – нет, подожди. В котором часу ты шел через Аллен-Крагс?
– Около часу, кажется.
– Слушай. Ты видел, как человек напал на женщину, и решил не помогать. Это был Насильник Озерного края.
– Не слышал о таком.

– Ты что, газет не читаешь? За последний год он восемь раз нападал на женщин, в основном на туристок. Этой удалось уйти.
– Слава Богу.
– Нет, не слава Богу. Два дня назад он снова совершил нападение. Вчера его арестовали.
– Вот и хорошо.
– Нет, нехорошо. Ты не захотел помочь женщине. Ладно. Но если бы после этого ты пошел в полицию, не пострадала бы другая.
Короткая пауза: Клайв обдумывал его слова или собирался с силами. Теперь он окончательно проснулся и заговорил твердо.