АФРИКА

Спустившись в метро, я увидел у платформы старинного вида состав. Ух ты, неужели такие еще курсируют?! – подумал я. Состав был как-то нелепо украшен, словно собирался дефилировать на некоем карнавальном шествии, а не нырнуть в темный тоннель. Народ с сомнением поглядывал на деревянно-металлические вагоны, двери в которых были почему-то приоткрыты лишь на половину, так, что протиснуться в вагон можно было только боком, да и то не всякому толстобрюху.

Какая-то старуха в форме подземных войск элитарной бригады «Метрополитен-Дивижн» подбадривала потенциальных пассажиров этого антиквариата:

- Проходите, не стесняйтесь. Это юбилейный состав. Будет сегодня ходить по расписанию. Проходите, проходите. Кофе и конфеты – бесплатно.

Некоторые, самые бойкие, и правда, протискивались внутрь и рассаживались на мягких нашпигованных крупными пружинами сидениях, обитых коричневым дерматином. Но большинство предпочитало не рисковать и дождаться надежного «Витязя» или хотя бы старый добрый «голубой вагон». Пожалуй, наибольшие подозрения у осмотрительных вызывало именно обещание бесплатных конфет и кофе. Я не стал особо долго раздумывать и, подтянув живот, проскользнул во второй вагон.

Поезд трогаться не торопился, очевидно, надеясь заполучить побольше пассажиров. И в самом деле, некоторые из сомневающихся, неожиданно даже для самих себя страгивались с места и процеживались внутрь. Но мест все равно было предостаточно, и я на волне сегодняшней дерзости разлегся на одном из сидений во весь рост. Кофейной машины я, кстати говоря, в вагоне не заметил. Но особого значения откровенной брехне старухи-зазывалы не придал. Я почти уже задремал, когда из хриплых динамиков, вмонтированных, как мне показалось, прямо в сидения раздался надтреснутый ор (иначе не скажешь!) какого-то балаганного Тараса Бульбы во гневе и азарте удавшегося представления старающегося докричать особенно эмоциональную реплику до галерки:

- А ну, геть отседова, кому сказал! – я так и подскочил на сиденье. – Ишь, поналезли як прусаки! Геть, геть!!! – бранился стариковский голос из выкрученных на всю динамиков. На большинство осмелившихся это подействовало, как заклинание. И количество пассажиров в вагонах заметно сократилось. Я же решил, что это часть представления, но все же приподнялся и теперь глядел на ретирующихся сидя. Когда истинные смельчаки отсеялись от подражателей, двери закрылись до конца, и состав тронулся.

В моем вагоне помимо меня осталась молодая супружеская пара. Даже не знаю, почему так решил – информация считалась сама собой: очень уж непринужденно они держались друг с другом, при этом без излишней пылкости, свойственной свежим влюбленным.

На следующей остановке в вагон загрузилась целая ватага мальчишек в парадных метрополитеновских мундирах. Они напоминали воспитанников некоего Подземного Суворовского Училища (ПСУ - ?!) – будущих бойцов скоростных подземных магистралей, утомленных празднованием какого-то своего профессионального торжества. Кое-кто из них – явно не по возрасту – приложился к горячительным и имел по этой причине тошнотно-помятый вид. Другие же выглядели просто от души навеселившимися в увольнении.

На всех следующих станциях подсаживались только эти «суворовцы», так что мы с супружеской парой почувствовали между собой невольное сближение в этой среде. Я не заметил, после какой станции мы свернули на секретную ветку метро служебного назначения, но станции пошли незнакомые и не очень-то они напоминали станции – скорее, какие-то терминалы, не имеющие выхода на поверхность, а соединенные охраняемыми переходами неизвестно с чем. Никаких объявлений я не слышал, после давешнего нагоняя динамики не проронили ни звука.

Супружеская пара настороженно косилась на пацанят, некоторые из которых держали в руках флажки и небольшие транспаранты с крылато-колесной символикой и стилизованной буквой «М». Пацанята почти не разговаривали между собой. Я подсел к супругам поближе:

- Кофе и конфет, пожалуй, мы не дождемся, - добродушно сказал я.

- Да уж, - ответил парень. – Интересно мне, куда мы вообще едем?

- Наверное, к ним на базу, - кивнул я головой в сторону «суворовцев».

- Похоже, - согласился он. Девушка взглянула на меня, на секунду наши взгляды пересеклись. Мы познакомились. Девушку звали Викой, а парня Сашей.

Состав затормозил на очередной неидентифицируемой станции. Двери открылись, и все пацаны вывалили из вагонов. Мы с супругами переглянулись, и тут, словно подтверждая нашу догадку, из динамиков прозвучало одно только слово: «Конечная».

Нам не оставалось ничего другого, как последовать за андеграундным молодняком. «Конечная» напоминала подземный вокзал – высоченные своды, широкая площадь, в которую помимо нашей врезалось еще несколько веток, выныривающих из боковых тоннелей. Стены тонули в тени, так как освещение было весьма слабым. Но все двигались в одну сторону – к высоким двустворчатым деревянным дверям, пройдя через которые мы очутились в каком-то предбаннике. То есть на самом деле в предбаннике. Пол был выложен старой, советского производства, плиткой, стены были выкрашены грязно-голубой краской до уровня плеч, выше шла облезшая штукатурка со следами хронических потеков, под потолком змеились проржавевшие трубы, покрытые испариной конденсата. Предбанник напоминал длинный широкий коридор, вдоль которого было множество дверей, через которые то и дело выходили и входили полуодетые мальчишки, каждый раз выпуская немного пара. В своих майках, трусах или трико они походили на детдомовцев из послевоенных фильмов. Я остановил одного из них, взяв за плечо:

- Слушай, браток, как нам отсюда выйти? – Браток посмотрел сначала на мою руку, потом на меня и ехидно ухмыльнулся.

- Вон тама лестница есть, - с усмешкой сказал он. Некоторые из пацанов оборачивались в нашу сторону и – я теперь только это заметил – так же ехидно ухмылялись.

- Да там, в конце коридора, - добавил другой белобрысый конопатый пацан. – Вы только в лифт не садитесь, - предупредил он.

- Он едет медленнее, чем вы пешком ходите, - добавил другой, усмехаясь. – Если вообще работает, на нем давно уже никто не ездит.

- Да-да, пешком идите, - нас уже окружило несколько советчиков, на лицах которых блуждали глумливые улыбочки, а глаза поблескивали каким-то заподлянским азартом, словно они знали что-то, что нам только предстоит узнать, и что явно нас не развеселит.

- А ну мыться и по койкам! - раздалась команда под сводами, пацанята мигом задвигались, ныряя в двери или рассасываясь в разные стороны по коридору. – Пойдемте, покажу, где выход, - сказал нам седой мужчина, одетый, как и следовало ожидать, в форму метрополитена. Он проводил нас до двери ведущей на лестницу и, когда мы вышли, не говоря ни слова, захлопнул ее за нами и щелкнул замком. Даже я насторожился, не говоря о девушке, которая судорожным движением схватила парня за руку.

Мы очутились на лестничной площадке, причем, не на нижнем этаже. Пролеты лестницы вели как вверх так и вниз.

- По-моему, нам наверх, - сказал я, пытаясь пошутить, что ли. Они кивнули и пошли первыми. Лестница была освещена редкими тусклыми лампами, осветительную способность которых помимо прочего угнетали еще и грязные замасленные плафоны. Ступени были металлическими и решетчатыми. При взгляде сквозь них вниз или вверх создавалось кошмарное впечатление мрачной тюремной бесконечности. Сама лестница спиралью извивалась вокруг четырехгранной шахты лифта, забранной сеткой, похожей на коечную. Стены были бетонными, некрашеными, с металлическими заклепками, удерживающими пластмассовые шланги кабелей и отдельно идущие провода.

Жаль я не стал сразу считать этажи. Потому что через двадцать где-то минут, изрядно запыхавшись, мы все еще не наблюдали никаких изменений в интерьере. Двери на площадках были одинаковые – с жестяной облицовкой, с какими-то невразумительными индексами вроде ИК-5938-757-цХ, намалеванными масляной краской, все – наглухо запертые, и попадались они далеко не на каждом этаже.

- Саш, что это вообще за место такое? - дрожащим голосом спросила девушка. Я почувствовал, как по коже у меня побежали мурашки. Лучше бы уж она молчала, черт ее побери – такую пронзительную тревогу выражал ее голос. Выдав наше общее волнение, она, словно проявила его, сгустив и без того гнетущую атмосферу.

- Я думаю… - на этом Саша безнадежно заткнулся, не найдя ничего успокоительного, что могло бы звучать хоть малость правдоподобно.

- Какой-нибудь сталинский объект переоборудовали под училище, - ляпнул я. Она недоверчиво на меня посмотрела, но возражать не стала, очевидно, сообразив, что иначе придется признать, что мы попали в какую-то кошмарную западню.

На некоторых этажах были короткие ныряющие за угол аппендиксы. Я пару раз проходил в них и упирался в глухую стену без намека на какую-либо дверь. Даже не понятно было для чего они предназначены, но через час утомительного подъема – под конец мы уже ползли, как улитки, - я нашел им применение:

- Я это… схожу доветру, - кивнул я в сторону ответвления. – Вы идите, я догоню. – Это, конечно, была бравада. От этого места волосы на всем теле вставали дыбом, и мне очень-очень хотелось, чтобы они подождали меня хотя бы на следующей площадке. Но они не стали. Я зашел в темный закуток, расстегнул ширинку и пустил струю в угол. Хотелось побыстрее закончить и догнать ребят, но, как назло, двойной фильтрат биологической жидкости всё никак не иссякал. Да, ладно, тебе, - попытался я себя успокоить. – Чего ты дергаешься так – маленький, что ли?

Ответвление было глухой бетонной кишкой. Моча потекла ручейком по-над стенкой и, очевидно, достигнув решетчатой площадки, протекла сквозь нее и с невероятно громким эхом забарабанила по нижним ярусам. От этого я напрягся еще сильнее, и одновременно кто-то внутри, с кем обычно болтаешь о всякой чепухе, стал издеваться: Да-да, сейчас ксеноморфы услышат, как ты тут ссышь и прискачут сожрать тебя! – Я хихикнул – это было и в самом деле смешно. Наконец-то на пол упали последние капли, и я вздохнул с облегчением. – С чего это ты вообще решил, что тебе хоть кто-то может навредить в этом мире?

– В смысле?

- Ну, вот ты живешь и боишься, что тебя, например, собака может укусить, или машина сбить, что тебя могут убить какие-нибудь пьяные отморозки, не рассчитав интенсивности увеселительных пиздюлей… Ты вообще думаешь, ты где находишься?

- То есть как это где?!

- Ну, как ты вообще себе представляешь структуру существования? Ты вообще задумывался, как это так может быть, что ты существуешь, воспринимаешь мир из этой вот шутки – своего тела – и при этом встречаешь во вне подобных себе существ, которые тоже воспринимают и мыслят, и тому подобное?

- Даже не знаю…

- Дазе нидняю, - довольно ехидно передразнил он. – Ты, бля, живешь и «даже не знаешь»! Но, слава богу, я знаю! И могу тебе рассказать…- пауза затянулась. – Ну, что молчишь? Рассказывать?

- Рассказывай, - согласился я, понимая, что он все равно не угомонится, пока не расскажет.

- Ну, я это немного погорячился, что прямо-таки знаю, и вот так вот возьму и расскажу. Ты же понимаешь, что это в принципе невозможно. Но я попробую намекнуть. Вот представь себе такую логическую загадку: В некоем пространстве существуют два субъекта восприятия, разумеется, для каждого из них другой будет объектом, но интерактивным. Условия таковы, что кроме них никого больше нет, и не предвидится. А эти два субъекта могут существовать бесконечно долго. При этом свойство их таково, что каждый из них имеет возможность устранить другого, если захочет, но не может устранить себя.

- Что значит устранить?

- Убить, аннигилировать, выключить – как тебе больше нравится.

- Мне это вообще никак не нравится, - возразил я.

- Нравится, не нравится – таковы условия в задаче. – Он нахмурился, даже в темноте это было заметно. – Кроме того, следует учитывать, что субъекты во всем равны друг другу – и в развитии интеллекта, и в воображении, и в степени мнительности – они прямо-таки отражение друг друга. Так вот, теперь вопрос: как долго они просуществуют вместе?

- …?

- Как скоро один захочет убить другого?

- А почему один должен захотеть убить другого? – я улегся поудобнее.

- Бля, ну ты и тупой! – посетовал он. На некоторое время воцарилась тишина – пока он затягивался кальяном – даже стало слышно, как за дверью кто-то торопливо поднимается по лестнице… или спускается. Я захихикал и зарылся в подушки, мне стало забавно наблюдать за тем, как он строит из себя умника. Эдакий суфийский мудрец, погрязший в роскоши. – Ну, посуди сам, - он передал мне мундштук, и я стал затягиваться ароматным дымом. – Если каждый из них может убить другого, то рано или поздно у каждого возникнет мысль: «А что если он меня сейчас выключит?» - Это ведь страшно – прекратить существование! Но каждый из них может подстраховаться и выключить другого, чтобы тот не выключил его. Сечешь?

- Ага, - я нахмурился – мне показалось, что кто-то постучал в дверь, но как-то тихо… но тут мне пришла в голову блестящая мысль: - Постой, а разве провести вечность в абсолютном одиночестве, не столь же страшно, как быть убитым?!

- Пожалуй, ты не так уж туп, - заулыбался он. – Но после того, как у них возникнет эта мысль, их вечность навсегда будет отравлена паранойей…

- Ты ничего не слышал? – перебил я его. В этот раз стук был отчетливый, мне даже послышались голоса.

- Нет. – Он явно врал. – Это тебя от гашиша проглючивает. – Как только он это сказал, я ощутил во рту характерный привкус. Я готов был поклясться, что секунду назад в дыме не было этого привкуса! – Отдай-ка мне, - он потянулся и отобрал у меня мундштук. – А то ты, наверно, уже и забыл, о чем мы беседовали.

- Нет, не забыл – они будут подозревать один другого, что другой мокруху замыслил, и вечность им от этого не в кайф станет.

- Ну, так ответ?… - в его голосе появились нотки нетерпения.

- Не знаю, - я пытался разглядеть в темноте его лицо, но плафоны приглушали и без того слабые огоньки ламп, коптящих под потолком. – Ты уверен, что у этой задачи один ответ?

- Абсолютно, - улыбнулся он. Почему я вижу, что он улыбается, но не могу различить его лица? Стало как-то тревожно, мое смешливое настроение растаяло, как дым. Неожиданно что-то, выскользнув из вороха подушек, схватило меня за шелковую пижаму на груди и рвануло вниз в разжижившуюся вдруг поверхность софы! Я схватился за ее края, изо всех сил борясь с неведомой – и оттого еще более жуткой – силой, что рывками пыталась втянуть меня в неизвестность. Он приподнялся со своей подушки, словно собираясь помочь мне, но вместо этого, нависнув надо мной, затараторил скороговоркой, как комментатор гонок формула-1, пытающийся угнаться за болидами, разгоняющими скорость событий до невероятного предела:

- Они просуществуют вместе ровно столько времени, сколько потребуется для того, чтобы страх перед смертью сравнялся по своей интенсивности со страхом перед вечным одиночеством, и тогда…

Я обернулся, взглянул ему прямо в лицо и… это было мое лицо! Меня постиг приступ одеревенения, мгновенный столбнячно-судорожный припадок! Увидеть самого себя было еще страшнее, чем бороться с неведомой силой, пытающейся втянуть меня внутрь софы. Мои (его) глаза сверкнули, и в следующее мгновение его (мое) лицо рассыпалось, как может рассыпаться комок слабо слипшейся пудры, а следом затем, словно в обратной прокрутке, собралось… но это уже было не лицо. Это была некая текучая субстанция, и за одно мгновение, что я глядел на нее, я успел увидеть мириады ужасающих масок, морд, пастей, тлеющей пустоты, утраченных жизней, неисправимых ошибок, неискупимых грехов, рек крови, морей огня…

Мои мышцы дрогнули, и меня тут же втянуло в поверхность софы, всплеснувшую вместо брызг атласными подушками. Ребята вдвоем вырвали меня из стены, в которую я успел влипнуть почти полностью, выступая над ее поверхностью не более, чем лениво исполненный барельеф. Я закашлялся и стал выплевывать комки промокшей пыли, паутины и шипящие капли тишины. Они били меня по щекам и звали по имени, но все это было как-то глухо, словно через подушку. Я не сразу сообразил, что бормочу, продолжая его скоростную тираду:

-… и тогда они застынут навечно распятые на кресте двойного страха, не в силах принять решение и совершить убийство, которое бы обрекло одного из них на тотальное одиночество – непереносимое, но уже и не смогут существовать вместе, потому что будут отделены друг от друга страхом, который обречет их на одиночество параноидально-фактическое – терпимое. И это «терпимое» одиночество будет длиться вечно! Вот ваша вечность. Каждая ваша жизнь – это очередной тайм этой бесконечной игры в страх одиночества, в одиночество страха…

- …он бормочет? – спрашивает Вика.

- Я не пойму, - отвечает Саша и встряхивает меня изо всех сил. – Да приди ж ты в себя!

- Вот ваша сраная вечность… - громко и отчетливо произношу я ему в лицо.

- Что?! –вопрошает он.

- Это всё вечность! – заявляю я, и он глядит на меня, как и положено глядеть на припадочного, который еще не пришел в себя окончательно. Я отчетливо понимаю, что он меня не понимает, но оно и понятно.

- Что ты тут делал? – с подозрением спрашивает он.

- Меня в стену засосало, а мне казалось, что я лежу на какой-то софе, на атласных подушках и курю кальян со сторчавшимся суфием, который потом оказался мной, но на самом деле демоном…

Они молча переглянулись между собой и со скопированной друг у друга с лица успокаивающей улыбкой поглядели на меня.

- Да идите вы к черту! – разозлился я. – Это ведь вы меня из стены вытащили!

- Да нет же, - возразил с улыбкой Саша, - мы тебя с пола подняли. Ты тут валялся рядом со своей лужей. – Вика тоже не смогла сдержать улыбки и попыталась скрыть ее, отвернувшись.

Так глупо я не чувствовал себя с детского сада, когда по ошибке зашел в девчачий туалет и уже успел снять шорты и присесть над выемкой, когда вошли сразу три девчонки из старшей группы. Черт побери, как же трудно признавать свою неправоту! Это просто кикоз какой-то!! Тебя словно выворачивает.. хочется что-нибудь придумать, ляпнуть что угодно, какую угодно хлесткую фразу, которая ошарашит оппонента, отвлечет его, смутит. Просто не передать до чего хочется извернуться, избежать признания собственной ошибки, будто признавая поражение в этом конкретном вопросе, ты подписываешься под несостоятельностью всей своей жизни. Признаешь фальшивость всего, прежде высказанного, всей своей биографии. Все твое прошлое - ложь, и ты сам перестаешь существовать, когда признаешь это - потому что единственный ты, который у тебя есть - это череда стоп-кадров, застывших в памяти, это набор фраз, которые ты не устаешь повторять каждому новому собеседнику, а иногда, забывая, и прежнему - уже слышавшему это от тебя не раз...

- Ладно, проехали, - буркнул я. – Вы готовы принять, как реальность то, что вы уже больше часа поднимаетесь по лестнице из какого-то подземного кадетского корпуса, но вас веселит то, что я провалился в некий межпространственный карман этой самой сомнительной реальности. – Оба как по команде перестали улыбаться. Признаюсь, я испытал значительное облегчение.

Мы продолжили подъем, и уже через десять где-то минут вверху показался сероватый дневной свет, профильтрованный сквозь несколько слоев решетчатых лестничных пролетов. И это показалось мне вполне закономерным. Я был абсолютно уверен (конечно, без каких-либо на то оснований), что если бы я не «сходил в туалет» и не пообщался с демоном, мы могли бы подниматься еще хоть пять часов кряду, и по прежнему не было бы никаких признаков конца этого подъема.

Ребята заметно повеселели и зашагали быстрее, хотя силы были уже явно на исходе. Лестница выходила в какую-то мастерскую. По крайней мере, так казалось из-за теснящихся вдоль стен станков и механизмов не вполне понятного назначения и безнадежно покинутого вида. В стенах были широкие под потолок окна, разделенные перегородками рамы на множество фрагментов. Некоторые фрамуги клыкасто зияли разбитыми осколками, но большинство оставались целыми с серо-желтыми пластинами почти утративших от грязи свою прозрачность стекол. Пол был покрыт толстым слоем многолетней пыли. В одну из стен были вмонтированы высокие металлические двустворчатые ворота с калиткой в одной из створок.

Я пошел к двери, готовя себя к тому, что она будет закрыта. Но дверь поддалась, издав резкий болезненный стон – суставы ее петель давно утратили всякую смазку. Открывшийся ландшафт походил на складскую территорию. И действительно, насколько было видно, везде высились серые ангары с полосой мутных окон под самой крышей, лентой эстакады и чередой пронумерованных дверей. Пространство между ангарами покрывал асфальт, растрескавшийся под воздействием неспешной, но настырной формы жизни. Кое-где проросли даже небольшие деревца.

Явно здесь давно никто не ездил. Жестянки мусорных контейнеров густо обросли кустарником. Повсюду валялись куски ржавеющего металла, очевидно, обломки каких-то конструкций. Но самое удивительное – было не по-осеннему жарко. Желток солнца уверенно висел в небе и совсем не слепил, словно просвечивал сквозь толщу запыленной стратосферы. На то же намекал цвет неба – желто-оранжевый, слегка даже коричневатый у земли, точно загвазданный мазутом, жирные пятна которого в унисон с тусклой тенью выстилали асфальт под брюхами брошенных то тут, то там грузовиков.

Я обернулся и посмотрел на ребят, они стояли в проеме двери, не решаясь выйти на улицу. На их лицах было очень даже понятное мне выражение – не то чтобы, удивления, а скорее, недоверия и нежелания принимать все это всерьез. Они словно говорили: ну ладно, мы еще постоим здесь немного, пару минут, пока небо станет привычно серым, а воздух, как ему и положено в ноябре – холодным, и тогда мы выйдем. Но я уже был здесь – под этим чужим, слишком южным солнцем. Моя куртка показалась мне настолько неуместной, что я снял ее и, секунду посомневавшись, повесил на угол мусорного контейнера, предварительно вынув из нее паспорт и переложив его в задний карман джинсов.

- Если вы не собираетесь спуститься обратно и постучать в ту дверь (не напомните, какой там на ней номер был?), - я испытывал какое-то нездоровое удовольствие от их жалкого вида, - то может быть, мы все же попробуем найти отсюда выход?

- Да, ты прав, - сказал Саша и шагнул в знойный воздух густой и жирный, как будто наполненный индифферентными углеводородными испарениями. — Ты не заметил? — мы постоянно ищем выход!

- Я заметил это еще лет в шестнадцать, - заверил его я. Вика недовольно посмотрела на меня, наверно, ее раздражали мои шуточки. Тем лучше. Мы пошли между строений, выбрав направление наугад. Все равно над крышами уходящих вдаль складов не было видно ничего, что можно было бы принять в качестве ориентира.

Первую собаку я заметил минут через пять, и мне сразу в ней что-то не понравилось, но я не понял что именно. Она была черной и лежала под днищем постаревшего от солнца и атмосферных осадков камаза, провожая нас одними глазами, словно из каких-то соображений не поднимая головы и отмахиваясь хвостом от тучи донимающих ее мух. Я в свою очередь тоже не повернул головы в ее сторону, лишь скосил глаза. Ребята, кажется, вовсе ее не заметили. Когда через двести-триста метров я увидел вторую собаку, преграждающую нам путь, то понял, что мне не понравилось в первой, и почему она не подняла головы.

Обе собаки, - довольно крупные (до середины бедра в холке) - были пристегнуты ошейником к цепи, конец которой уходил куда-то в кусты и за угол. И вскочив на ноги, вторая собака – тоже полностью черная – звякнула цепью (отчего Саша и Вика, вздрогнув, обернулись на звук) и хищно зарычала. Сразу же позади послышался металлический лязг и раздался сигнальный хриплый лай – это вскочила первая собака.

Мгновенно лай был подхвачен по всей территории (страшно было даже предположить общее количество!), а собаки рванулись в атаку. Та, что преградила нам путь, находилась на расстоянии спортивного плевка, и мы, засеменив, попятились назад, ожидая, что цепь вот-вот натянется и остановит ее. Но цепь, гремя по асфальту, все тянулась, и не собираясь заканчиваться. Тогда мы повернулись спиной к тяжело бегущей на нас собаке (ее замедлял вес привязи) и побежали уже всерьез. Я бежал чуть впереди, поглядывая назад. Когда собака уже почти схватила мелькающие Сашины пятки – он бежал сзади, слегка подталкивая Вику в спину, - цепь наконец-то закончилась, резким рывком развернув преследующую нас собаку. И тогда я увидел то, от чего мои внутренности потяжелели раза в два: собака была не целая.

Примерно там, где заканчивается последняя пара ребер, кожа обрывалась рваными болтающимися лохмотьями, обнажая, словно обглоданный, позвоночник, который потом снова нырял в обрывки плоти, прикрывающие крестец и задние ноги. Из брюха выглядывали обгрызенные концы кишок, а гениталии были выедены до самого ануса. Помимо всего этого, по ее влажной осклизлой на вид шерсти проскальзывали стремительные синие змеи высоковольтных разрядов, едва различимые в солнечном свете.

От нестерпимой отвратительности и неправдоподобия этого зрелища мои ноги подкосились, и я едва не рухнул, но тут же, подпрыгнув на месте, отскочил в сторону, потому что прямо на меня неслась та первая собака, и ее цепь, звеня, щедро волочилась за ней следом.

Ребята уже бежали направо к проходу между торцами соседних строений, очевидно, заметив опасность раньше. Собака, от которой я бежал теперь, тоже была объедена, и, как я успел заметить, выедено было не только брюхо, но и обглодана правая задняя нога.

Мы добежали до середины прохода, когда и эту собаку остановила цепь. Вика обернулась, схватив Сашу за руки и повисая на нем. Я увидел, как выпучились ее глаза и открылся рот в немом возгласе (чтоооаааа?!!), и я понял, что она смотрит на собаку. Она дернула Сашу за рукава и ткнула пальцем в захлебывающийся лаем огрызок. Саша развернулся, открыв было рот, но так и замер, не произнеся ни звука.

- Ты это видишь?! Ты это видишь?!! – осипнув от ужаса, повторяла Вика, не прекращая дергать мужа за руки. Саша, покачиваясь от рывков Вики, смотрел то на меня вопрошающе, то на собаку-монстра с отвращением, пытаясь понять… найти какое-то объяснение.

Туча мух догнала собаку, рвущуюся на цепи и скребущую когтями асфальт, и теперь, жужжа, кружила около задней части ее туловища, желая продолжить трапезу. Пахнуло смрадом гниющей плоти. Мухи в воздухе соблюдали странные и сложные траектории так, что время от времени черными точками своих тел образовывали нечто вроде голографического портрета некоей стилизованной собачьей головы, лающей в унисон с реальными (?!) псами.

- Что это?!! – с отчаяньем в голосе возопил Саша.

- А я… - «откуда знаю», собирался ответить я, когда услышал бряцанье волочащейся цепи с лева из-за угла склада. Мы одновременно рванули с места, заворачивая направо. Собака выскочила из-за угла как раз тогда, когда мы преодолели проход между торцами и свернули в проход, образованный боковыми стенами соседних строений.

Дальше все слилось в одну сплошную бешеную погоню, похожую, на эпизод наивысшего напряжения в каком-нибудь ужастике, снятый «бегущей» камерой. Склады образовывали что-то вроде лабиринта, по коридорам которого нас гнали разлагающиеся псы, брызжущие слюной и гноем. Выходило так, что до того места, до которого одну собаку не пускала цепь, доставала другая. На некоторых перекрестках выскакивало сразу три пса, и приходилось в спешке определять, мимо которого еще можно успеть проскочить.

В одном месте рябой дымчато-рыжий пес с гниющими проплешинами в шерсти и с отгрызенным хвостом ухватил Вику за штанину. Она пронзительно взвыла, и мы с Сашей рывком выдернули ее, оставив в его пасти кусок материи.

Псы гнали нас по какому-то запутанному маршруту, и в результате мы оказались посреди небольшой площадки, на которой нас окружило пять тварей. Они рвались, хрипя и лая, едва не доставая до нас. Но пятачок недосягаемости был настолько мал, что мы втроем не помещались на нем, и нам приходилось, толкаясь спинами отбиваться от собак, которые, пригибаясь к земле, старались ухватить нас за ноги.

Мы крепко сжимали руки друг друга, отчаянно вжимаясь друг в друга спинами. В какой-то момент я повернулся и поймал умоляющий взгляд Вики, но я только всхлипнул от бессилия, и она отвернулась, закусив губу. Площадка примыкала к забору, и с разбегу, наверное, можно было допрыгнуть до его края.

- Нам надо туда! – крикнул я не оборачиваясь, пиная в морду мерзкую псину со вспенившейся пастью, и при этом рывком всего тела указал им направление.

- Как?! – закричал в ответ Саша.

- Пока не знаю! – вопил ему я. Но вдруг услышал нарастающий гул собачьего лая и всего лишь на секунда замер, прислушиваясь.

Этого хватило, чтобы псина вцепилась мне в голень чуть выше щиколотки. Я зарычал, не хуже этой бешеной твари, и, нагнувшись, схватил ее за ошейник и рывком поднял в воздух. Не обращая внимания на ее бьющие лапы, раздирающие когтями мне одежду на животе, и ее попытки схватить меня клыками то за правое, то за левое запястье, я побежал вперед, держа собаку перед собой навесу, и крича на бегу: Аааааааааааааа!

За несколько метров до забора, цепь натянулась, и я бросил собаку, стараясь посильнее приложить ее об землю. Ускоряясь, как мог, я побежал к забору и за два шага до него изо всех сил подпрыгнул, зацепившись за его край кончиками пальцев. Скользя ногами по забору, подтягиваясь на руках, повторял про себя одну фразу: только бы пальцы не соскочили, только бы пальцы не соскочили…, и тут я услышал, как на площадку хлынули хрипящие, рычащие, лающие и завывающие на бегу звери. Но я не услышал, чтобы они гремели цепями.

Мне таки удалось подтянуться, опереться на живот и перекинуть через край ногу. Обернувшись, я увидел бегущую к забору Вику с навсегда, казалось, искаженным лицом. В нескольких шагах позади нее, упав на одно колено, Саша отбивался от вцепившейся в его ногу псины – той, что я бросил об землю. Сразу стало ясно – он не успел. Уже половину площадки покрыли рваные тела бегущих собак, через несколько мгновений они накрыли Сашу, оборвав его крик. Над его телом образовалось что-то вроде шевелящегося холма. Другие же псы, не останавливаясь, мчались мимо, вслед за Викой.

- Прыгай!! - визгливо заорал я, хватаясь одной рукой за край забора, а другую опуская, как можно ниже ей навстречу. Ей оставался последний рывок, но тут она споткнулась. И встать ей уже не дали. Я все еще тупо тянул руку вниз, когда ее накрыла волна извивающейся шерсти, и едва успел одернуть ее, спасаясь от подпрыгнувшей псины, клацнувшей зубами в паре сантиметров.

Я неаккуратно спрыгнул за забор, подвернув ногу, и захромал, заливаясь слезами в камышовые заросли, среди которых то тут, то там возвышались глинистые холмы. Я побрел, хромая и плача навзрыд от облегчения и жгучего стыда за то, что испытываю облегчение в такой ситуации.

Если ты испугаешься за себя, погибнет другой, и ты останешься один. Так что ли? Героизм победителя – апофеоз трусости. Фрагментарность существования в непостижимом калейдоскопе меняющихся ориентиров. Я не существо – я просто вращающаяся дверь из света в тьму. И где-то там сзади, по ту сторону, с изнанки моего сознания существует некто еще, кто считает себя мной, кого я никогда не видел и не могу увидеть, потому что, когда приходит он, я ухожу. Нам никогда не встретиться. И только одна попытка сближения грозит безумием, катастрофой, полной аннигиляцией, как встреча вещества с антивеществом. И он страдает, когда я счастлив, он ликует, когда я стенаю… вся моя жизнь – одна бесконечная война с самим собой. Мое желание победить в этой войне – мой позор, моя сила – это на самом деле слабость, неспособность пожертвовать собой…

Я вышел к небольшой речке с желтой жирной водой, лениво вытекающей из камышей и в них же исчезающей. Как только я увидел эту реку, то сразу же понял, что она течет прямиком в Африку. Это понимание проступало в самой воде самими ее цветом и течением.

При взгляде на эту глинистую ленту воды, возникала уверенность в том, что она-то не заблудится. Не подведет. Стоит только довериться ей, и она отнесет тебя в Африку твоих снов, жаркую страну твоих детских грез, в полосатую, пятнистую, русоволосую саванну, в землю, где слишком много всего такого, чего нет здесь и где нет ничего из того, от чего здесь нет никакого спасения.

Послышались звуки бегущей сквозь камыши стаи, но мне уже нечего было бояться. Они не тронут меня. Псы моего страха пожирали лишь то, что мне дорого. Сейчас же я и сам себе был не мил.

Впереди над самой водой высился старый тополь. До его нижних высохших веток можно было допрыгнуть, и я пошел к нему. Ветки обламывались и осыпались на меня сверху пепельно-легким градом. Я едва успевал схватиться за следующую, когда та, на которой висел, уже обламывалась. Так потихоньку я вскарабкался на высоту в три или четыре своих роста, и уже цеплялся за упругие живые ветки, когда увидел стаю, черным угрем рассекающую камыши. Стая выскочила из камышей на асфальтированную стоянку около торгового центра «Москва». Псы отряхнулись, оросив пространство вокруг брызгами черного ила, и разделившись на три стайки, разбежались в разные стороны, петляя между припаркованными автомобилями.

Я знал, что если пройти через парковку торгового центра, пересечь перекресток и пройти еще два квартала в том же направлении, можно выйти к метро. Спуститься в него, поехать на работу, на съемную квартиру, к моей унылой жизни, отравленной запрещенными веществами и безосновательными сомнениями, к маршрутам, заученным до сомнамбулизма, к моей… жизни? Потянуло холодом, промозглого утра, и захотелось укутаться с головой…

Я обернулся и глянул вниз в желто-коричневый кисель реки. Да какая к черту может быть работа?! Ведь здесь внизу уже начинается Африка, и можно одним усилием нырнуть в неё с головой. Такое может быть всего-то однажды в жизни (а если совсем честно, то не может такого быть вообще!), чтобы вот так вот, раз и… Я повис на руках, слега отклонившись от дерева и упираясь в него ногам, и неожиданно понял, что я уже все решил. «Я иду к тебе, Африка!» - радостно прошептал я и, отпустив руки, полетел вниз, с каждым мгновением чувствуя нарастание авантюрного ликования от провоцирующей беспочвенности свободного падения. И когда я уже должен был хлопнуться об поверхность воды… я проснулся от того, что Жека дыхнул на меня перегаром, поднимая с кресла свой свитер.

- Чертов алкоголик… - добродушно затянул я.

- Ебаный придурок? – закончил он вопросительно.

- Агаа, - зевнул я.

- Ну, и тебя с добрым утром, - усмехнулся он. – А тебе на работу разве не надо?

- Неа. Мне надо в Африку, - уверенно сказал я и посмотрел на черную деревянную маску, висящую на стене.