ааа

- Почему кошки? - не выдерживаю я.

Саймон выглядит резко призадумавшимся, как будто до моего вопроса ему и в голову не приходило сомневаться в аксиоме "ВСЕМ НУЖНО КАК МОЖНО БОЛЬШЕ КОШЕК". Но потом что-то в его лице меняется. Буквально на парочку щелчков по стобалльной шкале. Почти неуловимо. Только теперь у него необъяснимо загруженный вид, и этого уже достаточно, чтобы я десять раз пожалел о заданном вопросе. Так что я пытаюсь спасти себя от неловкости и вернуть Саймонов тяжелый лик в прежнее состояние:

- Нет, конечно, может не быть никакой специфической причины, забей, вообще забудь, что я это спрашивал. Ты можешь не отвечать. Ты мне ничего не должен. Я просто пытался поддержать, э-э-э, небольшую беседу. Из вежливости.

Я утыкаюсь носом в полуприконченную чашку с чаем, но прежде чем нырну вниз головой, успеваю заметить исподлобчатый взгляд Саймона - как будто он смотрит на бегу вслед стремительно удаляющемуся поезду, на который уже купил билетик.

- Причина есть, - с сочетанием упрямства и внезапной робости говорит Саймон. - Но она очень, очень глупая. Почти идиотическая. Она не имела особого смысла тогда - а сейчас не имеет и подавно, но, наверное, кроме нее назвать мне и нечего.

Я не поднимаю головы. Ожидаю, наверное, что он продолжит. А он, судя по паузе, ожидает, пока я дам отмашку, чтобы он выразил мысль до конца.

Вздыхаю, тяну чашку ко рту, на расстоянии дюйма в полтора до губ рассерженно опускаю ее обратно. Начиная с определенного момента в моей жизни, эти переглядки вызывают у меня иррациональное раздражение. Дорогая небесная канцелярия, запиши, пожалуйста, где-нибудь там у себя или пошли ангельского пилота выкудрявить это тонким белым облаком в небе, но Я НЕ МОГУ ПОСТОЯННО БЫТЬ ТЕМ, КТО ПРИНИМАЕТ РЕШЕНИЯ, ОТДАЕТ КОМАНДЫ И ШИРОКИМ РАЗМАХОМ РУК ВСТРЕЧАЕТ ЛЮБУЮ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ. Я не амбразурник, я обычный человек. Средний или ниже среднего - зависит от конкретного дня и часа. Я по горло сыт этими запятыми и многоточиями, честное слово. Знаком вопроса там, где можно было бы произнести слово. Словом там, где можно было бы разломать хрусткое крошащееся действие.

Это после Рика я, наверное, решил, что людям не идет нерешительность. Это ужасное, несправедливое, уродливо пузырящееся суждение (как и многое из того, что осталось мне после Рика), но, наверное, мне все еще нужно время для того, чтобы оно очистилось и превратилось в спокойные воды. Бирюзовые, как на фотографии водопада Хавасу в моей старой подарочной "Планете чудес и загадок" - спасибо Ридерз Дайджест за сто и одно место, которое я загорелся посетить, когда был ребенком, но растерял всю мотивацию, когда вырос и покрылся психологическими проблемами.

Поэтому я ничего не отвечаю, только отдергиваю резковато плечо. Если он захочет сказать - пусть говорит, если захочет молчать - что ж, добрый процент моей жизни уже прошел в сценах, полных неловкого молчания, еще одну я как-нибудь стерплю, но Мистер Кошкин Дом должен научиться принимать свои собственные решения касаемо того, что он будет, а что не будет упоминать в диалоге.

В электрической тишине белым вакуумом шумит поставленный на беззвучку телевизор (знаете, да? этот звук, который все равно исходит от экрана, пока телик включен, даже если в режиме молчалки... его будто бы и не существует, но когда выключаешь такой телевизор совсем, все равно почему-то становится тише) и Саймон неловко шоркает тапочками. Я делаю два сердитых шумных глотка из чашки.

- В реабилитационном центре, - заговаривает вдруг Саймон будничным срединным тоном, как будто начало истории я уже проспал, - животных, ясное дело, держать запрещали, да и забор на территории был весьма несимволичный, но в нем, наверное, были дырки или щели какие-нибудь, потому что однажды на площадку, где можно было погулять дважды в день, - он стыкует оттопыренные большие пальцы подушечкой к подушечке, формируя между ладоней квадратную скобку, - пришел котенок. А у нас там было такое... что-то вроде трибун, и...

Он замолкает, пытается поймать мой взгляд:

- Не знаю, насколько нужны такие подробности?

В моей чашке давно пусто, но я все равно держу ее около рта, чтобы сымитировать долгий исполинский глоток на случай, если беседа потребует от меня какой-нибудь неудобной реплики. Я, спохватившись, прикладываю ободок чашки к губам и пытаюсь изобразить головой вихляющий кивок, который можно истолковать как полупрохладное "ой, ну, если хочешь - рассказывай, не хочешь - не надо, все правда настолько просто".

Я все еще перевариваю слово "реабилитационный". Он после чего-то восстанавливался? После какой-то травмы?

- Так вот, трибуны, - говорит Саймон и откидывается на спинку дивана, и с этим движением он как будто окончательно отделяет астральное тело от физического, себя от проговариваемых слов и проживаемых заново воспоминаний, превращается в обозревателя. Тон его становится индифферентным и обреченно-ровным. - Вся площадка была, наверное, с пол-акра площадью, в основном дорожки-деревца, крохотный спортивный городок, баскетбольное поле, все такое. А в самом-самом дальнем конце - трибуны. Четыре поднимающиеся одна над другой лавочки под навесом. Среди моей группы почти никто особо гулять не рвался, поэтому все в основном держались в районе поля, чтобы поближе к корпусу. Я на трибунах болтался часто, потому что там было тихо и можно было почитать. А котенок как раз из-под трибун и вылез, поэтому я его первым заприметил. И спустился.

Рука Саймона бездумно дергает декоративную пуговку, торчащую посреди диванной подушки. Он смотрит на свои же пальцы. Я смотрю на его склоненную темноволосую макушку, нахмурившись. Что-то есть в его рассказе напрягающее.

То ли Саймон чувствует мое беспокойство, то ли просто решает, что теперь уже подробностей точно достаточно, потому что вторая часть его небольшого экскурса в старые приключения не блещет особыми деталями.

- Я с ним повозился немного, - говорит Саймон, - и он мне царапин понаставил, как это котята обычно делают. Везде, на обеих руках, буквально от кончиков пальцев до локтей. Мелких таких совсем, но заметных. И я подумал, что мне нравится, как среди них теряются следы от иглы. Выглядит намного пристойнее, как бы ни было смешно называть этим словом шрамы... подобного генеза.

Мои губы формируют маленькую молчаливую "А".

Так вот что за реабилитационный центр.

Максимально неловко.

Саймон наконец вспоминает, что ему сто лет назад тоже дали чаю, и неловко тянется к журнальному столику, подбирает чашку. Зачем-то взбалтывает ее содержимое по кругу, так уставившись внутрь, будто пакетик успел превратиться в гадальный шар и сулит ему что-то очень неоднозначное, требующее усиленного обдумывания.

Не отвлекаясь от изучения чая в чашке, Саймон говорит:

- Так-то я конечно уже давно не из этой мотивации кошек подбираю, просто полюбил их ужасно после выписки. До реабилитации я вообще особенно никого и ничего не любил, а в это странное чувство, выросшее из дурацкого созерцания кошачьих царапин, вцепился почему-то очень сильно. Котенка с территории прогнали, а я решил, что обязательно заведу себе такого, когда выйду. Говорят же, - он неопределенно машет рукой рядом с головой, - что во всяких там, м-м-гм, трудных жизненных ситуациях иногда помогает о ком-то заботиться. Вот кошки оказались стопроцентно моим вариантом.

Он неуверенно улыбается, и по его улыбке я понимаю, что за всю жизнь у него было не так-то много "стопроцентно его вариантов". Среди людей, вещей, идей. Так мягко гордятся какими-то редкими, нелегко заработанными достижениями. Я был так же горд, когда по секрету рассказал Джем о том, как Рик поцеловал меня сам. Сам, без моих намеков и ритуальных плясок. Взять меня из прошлого и посадить напротив сегодняшнего Саймона (не надо) - и мы будем зеркально утомленными утопающими, схватившимися за кустик Счастья, низко растущий в пойме реки Невезения. Возможно, подозревающими, что корни у кустика так себе, и нет такой Вселенной, в которой наше подвисание против течения длилось бы долго.

- Зои была первой, - тихо говорит Саймон, легонько баюкая чашку на коленке. - Подобрал ее на улице. Уличные кошки же не очень часто близко к человеку не подходят, а она привязалась ко мне около магазина и все десять минут пешком до дома трусила рядом. Я думал, она окраса табби, типа как кот на рекламе "Ямса", но после мытья оказалось, что она светленькая.

Он усмехается. А мне совершенно нечего сказать. Мне не то чтобы неуютно или плохо, но... тяжко как-то среди этой пугающей откровенности. Мы еле-еле знакомы по пятнам краски на футболках Саймона и по моей кисточке на его балконе - ничего сверх этого. Он кажется до рассеянности собранным, радушно раскрытым для беспокойств человеком с поразительно сдвинутыми границами личного пространства - прийти и рассказать за чашечкой чая о том, что ты лечился от наркотической зависимости?..

С другой стороны, может, это и хорошо. Может это часть реабилитационной программы: снимать с себя стигму, говорить об этом, не скрывать, что такое было. Признавать свой опыт, каким бы грустным и негативным он ни был. Может, это вообще особенное, вполне конкретное задание: рассказать о своем прошлом абсолютному незнакомцу. Поэтому Саймон и напал на меня под предлогом кошек и красок: чтобы затем написать в онлайн-дневничок, проверяемый его индивидуальным куратором, о том, как поговорил о своей бывшей наркомании с соседом по кондо.

Я сглатываю и стягиваю пониже манжеты толстовки. Если это все так, то мне до такой степени просветления еще расти и расти.

Саймон смотрит на меня с выражением обнадеженной беспомощности. Прежде чем я успеваю спросить, в чем дело, он отклоняется, ставит чашку обратно на столик и обреченно произносит:

- Теперь ты думаешь, что я невежливый.

"Из вежливости", вспоминаю я. Я намекнул, что поддерживать адекватную беседу - это, по моему мнению, задание для вежливых людей. Но между букв слова "невежливый" в исполнении Саймона такие крупные сквозные промежутки, что там без труда читается "наркоман". Внезапно мне хочется как-то показать, что я понимаю его. Разуверить в том, что ему нужно чье-то стороннее одобрение и позволение чувствовать себя "нормальным". Намекнуть, что у меня тоже были сомнительные поступки в жизни. Только я не смогу закончить эту мысль словами "...но я все преодолел, я достиг гармонии, я в абсолютных ладах с самим собой и я доволен тем, кто я есть - и ты тоже сможешь к этому прийти", а значит, большинство набивших оскомину слов одобрения, которые я могу из себя выдавить - в каком-то смысле отъявленное лицемерие.

Невозможно быть кармическим учителем, если у самого черт знает что в голове.

- Вовсе нет, - говорю я. - Приглуши меня, если я лезу не в свое дело, но как давно ты, ну... слез с иглы?

Мои уши вспыхивают: оказывается, не так легко корректно перефразировать "не употреблял"!

- Нет, все нормально, я же сам начал, - почему-то взволнованно и быстро говорит Саймон. - Я уже три с половиной года "чистый". А до этого полгода находился на реабилитации

- Саймон, я очень простой человек, - говорю я почти устало. - Правда.