Задание 2.

"Уже две тысячи восьмой..." — вяло протянул Тельняшка и, выругавшись, дёрнул желтовато-мятый лист.

Он мог бы и не делать вид, что отслеживает течение времени по этому настенному наследию прошлого. Я слышу, как он гулко кашляет в ночи, гремит плошкой для воды и постанывает, отмеряя ночь за ночью в своём тёмном углу.

Каждое утро, пока в доме ещё не скрипнула ни одна половица, он крадётся к двери, подпирает её чурбаном, чтобы не выдала, и выходит в одной матроске на росистую поляну. Каждое утро я выбираюсь из пролёжанной кровати, волочу одеяло по полу и усаживаюсь перед окном. Слежу.

Я начал это ещё в 96м, интересно было, сколько он протянет в таком режиме. Как долго можно делать вид, что тебя ничего не заботит? Целую жизнь, наверное. И каждое утро своей вот этой "ничего не значащей" жизни выходить во двор, с тоской оглядывать запустелый коровник и иногда подвывать ветру, разбрасывающему какой-то мусор по вытоптанному полю.

В этом деле главное — сноровка. Наблюдать за чужой тоской сначала неловко, стыдно как-то даже, а потом становится похожим на фильм. И каждый вечер я мну подушку обветшалой щекой в надежде, что завтра что-то обязательно произойдёт. Придёт мой Годо. Я открою глаза, подползу к окну, а Тельняшки там нет. Ушёл. Или не проснулся.

Невозможно долгий фильм, с которого хочется уйти, но ты почему-то до сих пор сидишь в старом зале со сквозняком, колени усыпаны крошками, ждёшь, когда включат свет. А лента всё тянется, шипит.

...

Сегодня он какой-то особенно тихий. С тех пор, как мы остались вдвоём, он почти перестал говорить. По ночам вспоминает Митьку, Галчонка, иногда родителей, бормочет что-то неразборчивое, шумит, поносит почту и транспортную систему. Но о лучшем друге, этом рыжем вихрастом оболтусе, он не проронил ни слова за все эти 17 лет. Даже во сне, сколько бы я не дежурил у постели, сколько бы воды не носил ему в предрассветных сумерках, сколько бы не бегал до соседней деревни за заспанным участковым, ни разу я не слышал, чтобы матрос вспоминал своего товарища.

Только однажды, кажется, 5 или 6 лет назад, в нашем посёлке разыгрался буран. Хлопали двери коровника на ржавых петлицах, выли трубы, а он смотрел на меня как-то особенно внимательно, немигающе. Отхлебнул водянистого безвкусного молока из пакета, отсутствующим взглядом уставился на картинку с деревенской избой и, растягивая слова, как на застрявшей киноленте, давно забытым голосом произнёс: "В такую погоду свои дома сидят, телевизор смотрют. Только чужие шастают. Не будем дверь открывать."