Я работаю на кладбище

Дикое, но симпатичное

Накануне поминальных дней на кладбище толкотня, и движения больше, чем на Бессарабском рынке в базарный день. Красят оградки, белят бордюры, заливают бетонные цоколя и обкладывают их плиткой, устанавливают памятники. Все заказы как всегда «на вчера», всем срочно и только самое лучшее, чтобы с гарантией на всю жизнь земную и не меньше половины жизни загробной. Заказчики в крике, приемщики в шоке, установщики в мыле. 

Редко, кто справляется с потоком заказов перед поминальными днями силами своих бригад установщиков. Я на неделю зову на помощь рабочих из области. «Дикие бригады». Они приезжают – хмурые, неразговорчивые и неприхотливые, на раздолбанных ржавых микроавтобусах, в которых днем возят цемент и гранитные плиты, а ночью спят вповалку, заякорившись у края кладбища.

Самые отчаянные ночуют прямо на кладбище – разбивают в проходе между оградок палатки и ночуют, жарят на спиртовках сосиски, греют чай, выпивают для согрева водки. Охранники кладбища, по идее, должны их гонять, но охранники тоже люди, и понимают «диких», кто за сто грамм понимает, кто за двести, кто за открытку к столетию Тараса Шевченко. 

Помню, разложились так мои «дикари» на Лесном кладбище, устроились, а мне к ним приехать надо, на следующий день фронт работ обозначить. И, как назло, машина сломалась, не выдержала поминальных гонок. Ловлю я такси, говорю – Лесное кладбище – и еду. 

А время позднее, к двенадцати ночи поближе.

Подъехали. Таксист у ворот кладбищенских притормозил. 

- Заезжай, — говорю ему. – Вовнутрь заезжай. 

Охранник из будки своей вышел, меня увидел, узнал, кивнул и ворота открыл. 

- Туда? – таксист в темноту кладбища рукой ткнул. 

- Туда, — говорю. – Там недалеко. 

- Не поеду. Не-не. Не поеду и все.

А у меня пешая прогулка по ночному кладбищу тоже восторга не вызывает, мне на дальний участок надо, а в кладбище 140 гектар, пока дотопаешь, да ночью, по темноте. 

Убеждал таксиста долго, деньги показывал, хоть в руки и не давал. 

Убедил. Заехали мы. Едем. По краю дороги кусты и деревья лохматятся какими-то косматыми рылами, скелеты крестов намогильных мелькают в свете фар, бледные портреты умерших с памятников укоризненно поглядывают. Гляжу, приуныл мой таксист, в сиденье вжался, по сторонам не смотрит, шепчет чего-то, то ли молится, то ли себя ругает. 

Когда из-за поворота фары осветили палатку и людей вокруг синюшного огонька спиртовки, таксист не закричал только потому, что у него дыхание перехватило. А так он всем телом показал, и мимикой, и жестами, как ему закричать захотелось.

- Ты постой тут, — сказал я таксисту, когда он чуть отошел, и вернулась к нему способность информацию воспринимать. – Я скоро. С товарищами пообщаюсь и назад поедем. 

Вот если бы таксист дорогу назад помнил, он бы меня вряд ли дождался, будьте уверены, и денег ему даже не надо было. Укатил бы, только его и видели. Да вот беда, дорогу он не запомнил, потому стоял на месте смирно, лишь свет себе в салоне включил зачем-то. 

Пообщался я с бригадиром «диких», разложили мы с ним при свете горелки, какие завтра работы да на каких участках делать, ударили по рукам. Помню, я внушение ему еще сделал, чтобы не шумели и не мусорили. Впрочем, бригада была нормальная, насколько может быть нормальной «дикая» бригада из области, спокойно ночующая в палатке посредине кладбища. 

Поехали домой.

Таксист молчал всю дорогу. Даже музыку не слушал. Под конец, у подъезда, когда я с ним расплачивался, голос подал. 

- Вот расскажу кому, не поверят, — сказал и добавил почему-то. – Но я не расскажу. 

Махнул я ему рукой и домой пошел. 

Уснул моментально – набегался за день, наездился.

Жена разбудила меня через час, растолкала, вся всклокоченная, перепуганная, в темноте два глаза аж светятся, так широко раскрыты. 

- Там, — сказала. – На кухне. Холодильник. 

- Логично, — ответил я. – Не в зале ему же стоять. Молодец. Место знает. Оценка пять. 

И заснуть попытался. Но жена у меня упертая, особенно когда испуганная. 

- Кто-то на кухне у нас, — прошептала жена и в плечо мне так вцепилась, что даже спать перехотелось. 

- Ладно, — сказал. – Плечо мне отдай. Схожу, посмотрю, что там у нас.

А на кухне действительно холодильник, только весь какой-то раскрытый, и ящики из морозилки выдвинуты. И свет на кухне горел. И нет никого. 

Посмотрел я вокруг, под стол заглянул, в раковину тоже глянул на всякий случай, холодильник закрыл, свет выключил и спать пошел. 

- Нормально все, — жене сказал. – Сквозняк. Через час меня жена опять разбудила. 

- Иди, — говорит. – Твой сквозняк, кажется, гречку с рисом перебирает.

Во второй раз на кухне обстановка была определенно похуже, чем в первый. Свет опять горел, шкафчики нараспашку, и крупа гречневая с макаронами по полу рассыпана. «Ну, — думаю, — определенно я чей-то дух с собой с кладбища прихватил. Ишь, буянит, обживается». 

Работники кладбища, как врачи, люди циничные, но в Бога верующие. 

Перекрестился я. Водочки из холодильника достал, налил с полстакана, хлеба отломал краюшку, сигаретку положил рядом, спичек коробок. Извинился, если что не так, и пообещал завтра лично проконтролировать, чтобы «дикие» после себя порядок оставили.

Остаток ночи спали мы спокойно. 

А утром, как и обещал, заставил «дикую бригаду» на соседних могилках убраться, траву вырвать и оградки поправить. 

Хоть и не появлялся никто больше на кухне, а слово есть слово.

Он не уходит

У неё умер муж. Не так давно, год назад. Она рассказала мне, что муж долго болел – рак желудка – мучился, принципиально отказываясь от прописанных врачами обезболивающих уколов. 

- Не хватало еще умереть наркоманом, - говорил муж и терпел. 

Ночью, забываясь коротким сном, муж скрипел зубами и кричал от боли. 

Она вытирала его липкий холодный лоб и поила чаем. 

Через год после смерти мужа она пришла в офис и заказала памятник – не дорогой и не дешевый, нормальный памятник, с резным крестом и портретом мужа в пол-оборота.

- Не уходит он, - сказала она мне, когда делала заказ. Она сидел напротив меня, ухоженная, с уложенными волосами, пахнущая хорошими духами. Наверное, в молодости она была красавицей.

- Кто? – не понял я. 

- Муж. Ходит по квартире и ходит. Меня по волосам гладит. Я ему говорю – уходи! Что ты здесь забыл? Ты меня пугаешь! Он затихнет. День-два не показывается и опять, просыпаюсь от того, что кто-то трогает. А это он, опять волосы гладит.

Нет, женщина совсем не выглядит сумасшедшей. Скорее, она печальная и усталая. 

- Бывает, - говорю. 

- Вот, памятник ему поставлю, может быть, успокоится. Я ему так и сказала – все, памятник тебе ставлю и уходи! что тебе здесь на земле делать? 

Памятник сделали быстро, за неделю. Бывают такие проекты, когда все ложиться в масть, одно к одному, все получается и ладится. Так и здесь. Неделя – и памятник готов, сделан и установлен.

Она пришла в офис через неделю. Такая же ухоженная, опрятная, хорошо одетая, села с достоинством на предложенный стул. 

- Не ушел, - сказала. – Три дня не было. И опять ночью голову гладил. Я же одна живу, дочка с мужем на другом конце города. Страшно очень. Но я дочке и не рассказываю. Скажет еще, что я сумасшедшая. 

- Может вам попа пригласить? – советую. 

- Приглашала уже. Опять дня два не было, и все равно вернулся. Он мне ночью голову гладит, а я рыдаю. Жалко его, так жалко. Ведь не место ему здесь. Ему туда надо, наверх. А он вот, мне волосы гладит.

Мы пьем кофе, я и женщина. Она рассказывает про мужа, я делаю вид, что слушаю и киваю. 

- Ой, - вскакивает вдруг она. – Заболталась я. Пойду. Погляжу. Вдруг он уже ушел. 

Я смотрю ей вслед и думаю о том, что раньше, в молодости, она наверняка была очень красивой женщиной.

Маме больше не стыдно

Я узнаю их по мутным стеклянным взглядам, по запаху крепких сигарет и дешевого алкоголя. Я узнаю их по разговору, по склонности больше умничать и рисоваться, чем интересоваться и слушать. Я узнаю их по манере водить разговор по кругу, будто козу на привязи, снова и снова заводить одни и те же вопросы, обсасывать одни и те же детали, уточнять уже десяток раз уточненные моменты и подробности. 

Они редко приходят в контору сами, чаще – с кем-то из друзей или родственников, с такими же стеклянными глазами и гнилыми ртами.

Когда-то, когда я еще не умел их распознавать в разговоре, я предлагал им выезжать на участок для более точного определения объема работ. 

Они всегда с готовностью соглашаются, становятся деловито суетливыми, садятся ко мне в машину внушительно и чинно, и едут с министерскими лицами, с какими впору подписывать соглашение о Таможенном Союзе.

На участке у них, где-то в середине кладбища, всегда запущенно и неухожено, и непременный старый крест с табличкой в ржавых потеках клонится набок, будто прислушивается к земле. 

И они опять начинают ходить кругами, опять идут один за другим те же самые вопросы. 

И они размахивают руками, представляя, где и как должен стоять памятник, словно показывают пантомиму. И опять и опять те же самые вопросы и те же позиции и позы. 

Их почти никогда не смущает цена, какую сумму вы бы им не назвали за изготовление и установку памятника. 

- Конечно, - говорят они, скорбно вздыхая. – Это же для моих родных. 

Чаще всего – для родителей. Реже – для братьев или сестер. Почти никогда – для теть или дядь. Но чаще - для родителей, для папы или для мамы.

Они едут обратно, всю дорогу рассказывая, что завтра они придут к вам с деньгами и сделают заказ. Нет, к чему ждать завтра, они придут сегодня. И их стеклянные знакомые на заднем сиденье мычат что-то одобрительное. 

И они никогда не приходят. 

Зачем? Ведь они и так уже сделали немало, они все узнали, они проявили участие, они, можно сказать, выполнили свой долг. Почти. Но завтра – непременно и до конца.

На кладбищах по работе я бываю часто. Я помню эти могилы. Иногда специально заезжаю глянуть – не ошибся ли в людях. 

Нет, не ошибся. 

Сохнет трава. Гнется к земле крест. Ржавеет табличка. Маме больше не стыдно за детей.

Золотая тетка

Сегодня, прям с утра, в контору пришел отменный экземпляр заказчика. 

Круглый весь, улыбающийся, с легким утренним перегаром, довольный жизнью и своим местом в ней. 

Знаете, есть такие люди, которые всякий разговор в итоге выкручивают в монолог о себе, любимом. 

Экземпляр был как раз из таких людей.

У него на Северном кладбище похоронена тетка.

Отличная была женщина, и баба что надо, сиськи такие, что твоя голова, и юмору большого, и души открытой, и нальет всегда, и чем закусить найдет, еще и лаврушки даст зажевать, чтобы жена вдруг не унюхала. 

А жена то – о-го-го – дама с характером, кулаки крепкие, раз в магазине так двинула охраннику, который к ней в сумку захотел заглянуть, так тот летел-катился, аж чеки веером над стеллажами. И дочка-красавица, вся в неё, прости Господи, что фигурой, что характером. 

А тетка то чего? 

Какая тетка? 

Ах, тетка! 

Тетка молодец. Таких теток нынче поискать – не найдешь, таких уже не делают, выпуск образца одна тысяча девятьсот двадцать Бог его знает какого года, тогда люди всяко больше о душе думали, потому такими человечными рождались. 

Тетка квартиру завещала. Это в Киеве-то! Видишь, какой широты душевной человек был. Золотая тетка. 

Квартиру-то продали. А и вправду, зачем троим четырехкомнатная квартира? Продали, значит, купили двушку. А чего? Троим двушки за глаза. Свою-то теперь однокомнатную сдаем, да, все чин чинарем. Гусю не сваты, свинье не товарищи.

Тетке вот надо памятник сделать. 

Чтобы строго, хорошо и перед людьми не стыдно. 

Просчитайте, чего там да сколько, чтобы «под ключ», как говорится.

Я выдаю ему цифру сходу, не заглядывая ни в прайс, ни в каталог. Я не иду к выставочным экземплярам. Я все и так помню, наизусть. 

Этот круглый, улыбающийся, вечно довольный собой человечек первый раз пришел в контору просчитывать памятник своей "золотой тетке" года полтора назад, так и ходит, регулярно, каждые два-три месяца. 

Непременно всякий раз знакомится, протягивая пухлую теплую ладошку. 

Обязательно просит визитку. 

Рассказывает, как сам занимался установкой памятников когда-то давно в каких-то молдаванских селах с трехсложными смешными именами. 

Рассказывает о тетке, которая завещала ему свою квартиру в Киеве. 

И прощается, будто старый приятель, очень и невероятно довольный собой.

А через два месяца он приходит опять, с легким утренним перегаром, и снова знакомится, снова просит просчитать памятник и рассказывает про тетку, человека золотой души, похороненной когда-то где-то на Северном кладбище.