Ужин

Чаевые
46

Сколько принято давать на чай в ресторане, счет в котором заставляет тебя расхохотаться? Помню наши частые дискуссии на эту тему, не только с Сержем и Бабеттой, но и с другими знакомыми, с которыми мы встречались в голландских ресторанах. Если предположить, что ужин на четверых обошелся вам в четыреста евро (в данном случае речь не о нас), то по негласной норме чаевых в 10–15 процентов от общей стоимости вырисовывается кругленькая сумма: минимум сорок и максимум шестьдесят евро.

Шестьдесят евро на чай! Ничего не могу с собой поделать, но и эта цифра вызывает у меня смех. Эдакий нервный смешок, как на похоронах или в церкви, где надлежит хранить молчание.
Но наши друзья не смеются. «Это же их заработок!» — заметила однажды моя приятельница во время ужина в подобном ресторане.

В то утро я снял в банкомате пятьсот евро. Намереваясь оплатить наш счет целиком, включая чаевые. И я бы это сделал, отсчитал бы десять банкнот по пятьдесят евро и положил бы их на блюдце, лишив моего брата шанса воспользоваться кредиткой.
Когда в конце вечера я положил на блюдце оставшиеся у меня четыреста пятьдесят евро, метрдотель подумал, что я неправильно его понял. Он попытался возразить: может, хотел сказать, что чаевые в размере ста процентов — это чересчур.

— Это вам, — опередил его я. — Если обещаете никому не рассказывать о том, что видели меня сегодня с сыном в саду. Никому. Ни сейчас. Ни через неделю. Ни через год.

Серж проиграл выборы. Поначалу избиратели еще проявляли симпатию к кандидату с изуродованным лицом. Бокал белого вина — разбитый бокал белого вина, должен добавить я, — наносит причудливые раны. Они не зарастают до конца, оставляя безобразные рубцы. За первые два месяца после случившегося Сержа оперировали трижды. После третьей операции он на некоторое время отпустил бороду. Оглядываясь назад, я думаю, что именно эта борода все и предрешила. Воображаю, как он раздавал предвыборные листовки на рынке, на строительной площадке, у входа на завод, стоя там в своей ветровке и — с бородой.

В опросах общественного мнения рейтинг Сержа начал стремительно снижаться. То, что еще несколько месяцев назад казалось неуклонным движением к победе, превратилось сейчас в свободное падение. За месяц до выборов он сбрил бороду. Это был его последний отчаянный поступок. Избиратели увидели лицо со шрамами. Изуродованное лицо удивительным и в какой-то степени несправедливым образом воздействует на людей. Ты смотришь на эти шрамы и непроизвольно пытаешься представить, как человек выглядел без них.

Но погубила его, безусловно, борода. Или, точнее говоря, сначала борода, а потом избавление от нее. Когда уже было поздно. Серж Ломан сам не знает, чего хочет, — таков был вердикт избирателей, и они проголосовали за то, к чему уже привыкли. За пятно на обоях.
Разумеется, Серж не стал подавать в суд на свою невестку, жену своего брата. Это было бы превратно истолковано.

— Думаю, что он понял, — сказала Клэр спустя несколько недель после происшествия в кафе. — Он ведь тогда сам хотел решить вопрос на семейном совете. Надеюсь, он понял, что и теперь лучше не выносить сор из избы.

Как бы то ни было, у Сержа и Бабетты появились новые заботы. Такие, как исчезновение их приемного сына Бо, например. Они развернули масштабную кампанию по его розыску, с размещением фотографий в газетах и журналах, расклеиванием объявлений по городу, выступлением в передаче «Внимание: розыск!».

В ней телеаудитория услышала сообщение, которое Бо перед своим исчезновением оставил на автоответчике телефона Бабетты. Мобильник Бабетты не был найден, но сообщение сохранилось, хотя звучало оно уже не так пронзительно, как в тот вечер.
«Мама, что бы ни случилось… я хочу тебе сказать, что люблю тебя…»

Серж и Бабетта, безусловно, свернули горы, чтобы найти Бо, но кое-кто относился к их усилиям скептически. Один из еженедельников предположил, что Бо, вероятно, опостылели его приемные родители и он решил вернуться на родину. «Такое нередко случается в „трудном возрасте“, — писал журнал, — когда усыновленные дети пускаются на поиски биологических родителей. Или по крайней мере проявляют интерес к стране своего рождения».

Одна газета посвятила этому громкому делу статью на целый разворот. Автор статьи впервые открыто размышлял на тему: кто приложил бы больше усилий к поиску своих пропавших детей — биологические родители или усыновители? Он приводил примеры приемных семей с проблемными детьми, в которых усыновители отказывались от дальнейшего участия в их судьбе. Проблема зачастую объясняется совокупностью различных факторов, утверждал он. И в качестве решающего называл неспособность приемных детей ассимилироваться в чужой культуре. Не следует сбрасывать со счетов и биологические аспекты — «изъяны», доставшиеся детям в наследство от биологических родителей. В случае же усыновления в позднем возрасте картину осложняют события, произошедшие с детьми до их появления в новой семье.

Я вспомнил вечеринку в саду моего брата во Франции. Когда французские фермеры поймали Бо за кражей курицы, Серж во всеуслышание заявил, что его дети на такое не способны. «Его дети», — сказал он, не делая различий.
Потом я подумал о приюте для животных. Забирая оттуда собаку или кошку, ты тоже не знаешь, что за жизнь была у них до тебя: били ли их или целыми днями держали взаперти. Не важно. Если ты не в состоянии справиться со своим питомцем, ты просто-напросто возвращаешь его в приют.

Статью завершал вопрос: кто скорее отвернется от своего неуправляемого или отбившегося от рук ребенка — биологические родители или усыновители?
Я знал ответ, но сначала показал статью Клэр.
— Как ты считаешь? — спросил я после того, как она ее прочла.
Мы сидели на кухне, доедая завтрак. Солнечный свет падал в сад и на разделочный стол. Мишел уехал играть в футбол.

— Я часто думала, стал бы Бо шантажировать своих братьев, будь они родными, — сказала Клэр. — Конечно, родные братья и сестры часто ссорятся, иногда вообще не желают общаться. И все же… Если речь заходит о жизни и смерти, то они стоят друг за друга горой.
И тут Клэр засмеялась.
— Ты что? — спросил я.
— Ничего, ну и речь я толкнула! — сказала она, все еще смеясь. — Про братьев и сестер. И главное — кому!
— Да, — сказал я и тоже рассмеялся.

Мы немного помолчали. Лишь иногда встречаясь взглядами. Как муж и жена. Как две части счастливой семьи, подумал я. Да, нам пришлось пройти через серьезные испытания, которые в последнее время я все чаще сравнивал с кораблекрушением. Счастливая семья пережила кораблекрушение. Не хочу сказать, что семья от этого стала счастливее, но, во всяком случае, и счастья своего она не утратила.

Клэр и я. Клэр, Мишел и я. Мы были вместе. Мы выстояли перед тем, чего раньше с нами еще никогда не случалось. Не важно, что переживали мы эти события каждый по-своему. Нам не надо знать друг о друге абсолютно все. Тайны счастью не помеха.
Я вспоминал о вечере, когда закончился наш ужин. Какое-то время я был дома один, а потом пришел Мишел. У нас в гостиной стоит старинный деревянный комод, где Клэр хранит свои вещи. Выдвигая первый ящик, я чувствовал, что пожалею о том, что делаю.

Должно быть, я подумал о том времени, ког да Клэр лежала в больнице. Однажды ее обследовали в моем присутствии. Я сидел на стуле у изголовья кровати и держал ее руку. Врач предложил мне посмотреть на монитор, пока моей жене вставляли то ли катетер, то ли зонд, то ли камеру. Я мельком взглянул на экран, но тут же отвернулся. Не то чтобы меня покоробило изображение на мониторе или я боялся грохнуться в обморок — нет, здесь было что-то другое. У меня нет права, подумал я тогда.

Я хотел было прекратить поиски, но тут обнаружил то, что искал. В верхнем ящике валялись старые солнцезащитные очки, браслеты и серьги, которые она никогда не носила. Во втором ящике были сложены всякие документы: свидетельство о членстве в теннисном клубе, страховой полис на велосипед, просроченное разрешение на парковку, конверт с названием больницы в левом нижнем углу.
Больницы, где Клэр оперировали и где Клэр рожала.

«Протокол амниоцентического исследования» — гласили печатные буквы на листе бумаги, который я достал из конверта и развернул. Под этой надписью стояли два квадратика — «мальчик» и «девочка».

Квадратик с «мальчиком» был отмечен галочкой. Клэр знала, что у нас будет мальчик, промелькнуло у меня в голове. Но не рассказала мне об этом. Вплоть до последнего дня перед родами мы еще вместе подбирали имя для девочки. С мужским именем мы определились уже давно, еще до беременности Клэр. Но если бы родилась девочка, мы назвали бы ее Лаурой или Юлией.
Бланк был заполнен от руки — множество цифр; несколько раз я наткнулся на слово «хорошо».

Внизу в таблице, размером примерно пять на три сантиметра, перечислялись «особенности». Таблица была полностью исписана тем же неразборчивым почерком, что проставлял цифры и галочку.
Я принялся читать. И тут же остановился.
На этот раз я не посчитал, что не имею права. Нет, тут было нечто другое. «Нужно ли мне вообще об этом знать? — спросил я себя. — Хочу ли я знать? Станет ли наша семья от этого счастливее?»

Под заполненной от руки таблицей располагались еще две строчки: «решение врача/больницы» и «решение родителей».
Напротив «решения родителей» стояла галочка.
Решение родителей. Не решение родителя и не решение матери. Там стояло «решение родителей».
Эти два слова останутся со мной навсегда, подумал я, спрятав листок обратно в конверт, который я положил на место, под просроченное разрешение на парковку.
— «Решение родителей», — сказал я вслух, задвигая ящик.

После рождения Мишела все, включая родителей и ближайших родственников Клэр, в один голос твердили, что наш сын — моя копия. «Копия!» — восклицали посетители родильной палаты, стоило мне поднять Мишела из колыбельки.
Клэр тоже улыбалась. Столь разительное сходство отрицать было невозможно. Позже, когда Мишел стал постарше, в его лице проявилось едва уловимое сходство с матерью. Прежде всего — глаза и ложбинка между верхней губой и носом.

Копия. Задвинув ящик, я прослушал сообщение на автоответчике нашего домашнего телефона.
«Привет, солнышко! — раздался голос моей жены. — Как у тебя дела? Не скучаешь?» В повисшей тишине отчетливо слышались характерные ресторанные звуки: гул голосов, звон тарелок. «Нет, мы еще выпьем кофе и через час будем дома. Так что у тебя еще есть время убраться. Что ты ел на ужин?»
Снова тишина. «Да…» Тишина. «Нет…» Тишина. «Да».

Меню в нашем телефоне я знал досконально. При нажатии цифры «три» сообщение стиралось. Мой большой палец уже приблизился к кнопке с цифрой «три».
«Пока, солнышко. Целую».
Я нажал на кнопку.

Через полчаса вернулся Мишел. Он поцеловал меня в щеку и спросил, где мама. Я сказал, что она придет позже и что я потом ему все объясню. Я заметил, что костяшки на левой руке Мишела ободраны — он, так же как и я, был левшой — и на запястье также запеклась кровь. Только теперь я оглядел его с головы до ног. Над левой бровью кровь, куртка и белые кроссовки облеплены засохшей грязью.
Я спросил, как все прошло.
И он мне рассказал. Он рассказал, что «Люди в черном 3» удалены с YouTube.

Мы все еще стояли в коридоре. В какой-то момент Мишел прервал свой монолог и посмотрел на меня.
— Папа! — сказал он.
— Что? Что случилось?
— Ты опять!
— Что?
— Ты сияешь как медная пуговица! Ты улыбался даже тогда, когда я в первый раз рассказывал тебе про банкомат. Помнишь? В моей комнате. Когда я дошел до настольной лампы, у тебя улыбка стала до ушей и не исчезла даже при упоминании о канистре.
Он смотрел на меня. А я на него. Я смотрел в глаза моему сыну.

— Ну вот, ты опять улыбаешься, — сказал он. — Мне продолжать? Ты уверен, что хочешь обо всем узнать?
Я ничего не ответил. Я только смотрел.
И тогда Мишел сделал шаг вперед, обхватил меня руками и прижал к себе.
— Папочка! — сказал он.

Все материалы, размещенные в боте и канале, получены из открытых источников сети Интернет, либо присланы пользователями  бота. 
Все права на тексты книг принадлежат их авторам и владельцам. Тексты книг предоставлены исключительно для ознакомления. Администрация бота не несет ответственности за материалы, расположенные здесь