Уроки литературы: How to Irritate People

Русский писатель бывает двух видов. Один – женщина трудной судьбы, которая вечно собирает деньги в соцсетях на прокорм своих многочисленных детей, которых таскает, как котят, по городам и весям мира в поисках тепла. Другой –толстеющий мужчина с бабьим голосом, читающий по городам и весям мира лекции о кровавом режиме и немного о литературе.

Есть еще один вид, миллиметровый, который давно не живет в Москве и в России в принципе, курит, несмотря на молодость, трубку как какой-нибудь, не к столу сказано, Минаев, тяготеет к ношению жилетов, знает много языков и смотрит на мир ласковыми глазами. Борцы с палестинским народом таких не выносят и за писателей не считают. Так что считай его и нет вовсе.

И тут мне, как назло, попалась книжка именно такого несуществующего писателя, хотя и зарекся я читать всю эту советскую самодеятельность, которую они с 24 года называют литературой. Хотя, как можно всерьез рассматривать людей, которые ваяли свои вирши ради телячьего пальто из рук таких же комиссаров? Какие-то красные графья и их жирные наследницы, владивостокские страдальцы, гении ресторана ДомПиса, авторы бесконечного гимна. Они все едины.  

Их можно только рассматривать как класс людей, которые своими живенькими набросочками лепили антропоморфную маску самому бесчеловечному режиму в новейшей истории. То есть как ни крути – соучастники. И ручки у них в крови по локоть. Не чернила это вовсе.

Но слава тому, чье имя нельзя называть (вы про кого? Я - про Яхве), подросло поколение, которое максимально физически и географически дистанцировалось от московской «илиты» наследничков и не принимает участие в их крысиных гонках «как считаться писателем, когда у тебя русский как иностранный». И оно выдвигает своих авторов. Похоже, что некто Д. Петровский из этих. Увидите- спросите есть ли у него трубка и влажный добрый взгляд.

Автор утверждает, что его повесть можно читать с любого конца (врет, наверное), но, как раз, именно оттуда тогда и начнем.

 С этого конца новелла выглядит как разбухший советский анекдот про то, что происходит на китайско –финской границе. Дистопия на марше. Какие-то китаянки, захватчики и прочая геополитическая вампука – таких картинок на Artstation пруд-пруди того и гляди откуда то проглянет мурло автора «Ночного Дозора».

Нет, не Рембрандта. Но можно еще пробежаться по буквам, чтобы дождаться все-таки  Ван Рийна – автор в какой то момент начинает размахивать широкой кистью.

У так называемой современной русской литературы весьма скромный набор темплейтов – ты или прешь тупым бегбедеровским нарративом и скатываешься в шаргуновщину или начинаешь косплеить конец 19 века- вычурный слог и обилие прилагательных. И тогда ты все остальное.

Но ни то, ни другое не делает тебя автором именно литературного текста. Что-то среднее между рекламной заметкой отбросов журнализма из стенгазеты «Аэрофлот Премиум» и плохим переводом «Щегла». Нужно с прискорбием повеселиться над тем, что у современной русско-московской литературы нет своего языка. Вот просто нет. Была одна тетушка и ту юные саванорылы запинали за афедрон. А у нее был и юмор, и сарказм, и свой язык.

Ну, и сидите теперь в своем крысятнике безо всякого афедрона.

Ежели все-таки дойти с конца в начало и еще раз просмотреть буквы Петровского в обратном порядке, то станет ясно, что реальная, а не азюльно-харцфирная, интеграция русского словесника в европейский Содом прошла довольно гладко.

Жертвой этой лубрикации обычно становится простой, как дубль, красноярский читатель, которому придется совмещать в остатках мозга изобилие европейских топонимов с русским языком без перевода, решать бесхитростные кроссворды «машина с романтическим женским именем восемь букв по горизонтали»  (ответ: Мерседес). Лучшая игра слов в тексте «… его лебединая песнь Neuschwannstein». Группа Swans тоже раскланивается.

Обилие героев и мест выглядит умиротворяюще, потому что все равно никто никого не запомнит. Пусть текут слова, словно воды Шпрее возле дачных поселков Тегеля.

Наверное, автор отметился где-то в написании сценариев для телесериалов, правда, я никогда его не видел в титрах.

Он избавлен от ракового диагноза русской литературы – неумения внятно рассказать никакую историю. Она у него внятная и очень длинная. Не создав своего собственного языка, тем не менее, не выпал из кукушкиного гнезда хорошего вкуса. Откуда-то, как и ожидаешь от русского добренького писателя с трубкой и винтажным «жилллетом», попрет извращенный секс.

Но именно такие гладкие, типа приличные, авторы и обуяны, обычно, самыми BDSM-ными устремлениями. До поры до времени скрываясь.  Слава Б-гу Европа предоставляет массу общественно приемлемых институтов для реализации любых девиаций. А русский язык принимает их в лоно литературного процесса, взамен реальной плетки. И уже одно это достойно внимания.

Если кто-то читать не возьмется новую повесть Дмитрия Петровского «Дорогая, я - Oma» запишите мое трехкратное прочтение на счет каких-нибудь ничего не подозревающих граждан в количестве двух штук. Чисто для статистики.

Зато мы теперь имеем текст, созданный вне отвратительных рамок «мы всей душой на малой родине, но приходится жить в сраной рашке», «мы выбрали свободу и рульку, рашка гори в аду». Создана новая, мать ее, парадигма.

Появилась, наконец, не обрезанная литература в изгнании, чем грешили все, начиная с Набокова и заканчивая каким-нибудь Каминером, а русская литература как часть банального европейского процесса. Без заламывания ручек.  И имя этой литературы –Петровский. (Ну, скажите кто-нибудь – курит ли он трубку?)