Так говорил Заратустра

Уже наступает вечер: солнце садится. Удалилось мое счастье! —
Так говорил Заратустра. И он ждал своего несчастья всю ночь – но ждал напрасно. Ночь оставалась
ясной и тихой, и счастье само приближалось к нему все ближе и ближе. А к утру засмеялся Заратустра в
сердце своем и сказал насмешливо: «Счастье бегает за мной. Это потому, что я не бегаю за женщинами. А
счастье – женщина».
Перед восходом солнца

О небо надо мной, чистое! Глубокое! Бездна света! Взирая на тебя, я трепещу от божественных
порывов.
Броситься в твою высоту – в этом
моя
глубина! Укрыться в твоей чистоте – в этом
моя
невинность!
Бога скрывает красота его – так и ты скрываешь свои звезды. Ты безмолвствуешь –
так
вещаешь ты
мне свою мудрость.
Безмолвно над бушующим морем поднялось ты сегодня, твоя любовь и твоя стыдливость открываются
моей бушующей душе.

В том, что пришло ты ко мне, прекрасное, скрытое в своей красоте, что безмолвно говоришь ты мне,
открываясь в своей мудрости:
О, неужели не угадал бы я всей стыдливости твоей души!
Перед
восходом солнца пришло ты ко мне, самому одинокому.
Мы друзья с тобою изначала: у нас едины скорбь, и страх, и дно; даже солнце у нас общее.
Мы не говорим друг с другом, ибо знаем слишком многое: мы безмолвствуем, мы улыбками сообщаем
друг другу наше знание.

Не свет ли ты моего пламени? Не живет ли в тебе душа – сестричка моего понимания?
Вместе учились мы всему; вместе учились мы подниматься над собою к себе самим и безоблачно
улыбаться: безоблачно улыбаться вниз, светлыми очами и из огромной дали, в то время как под нами
струятся, как дождь, насилие, и цель, и вина.
И если блуждал я один, –
чего
алкала душа моя по ночам и на тропинках заблуждения? И если
поднимался я на горы,
кого

, как не тебя, искал я на горах?
И все мои странствования и восхождения на горы – разве не были они лишь необходимостью, чтобы
помочь неумелому;
лететь
только хочет вся воля моя, лететь до
тебя
!
И кого ненавидел я более, как не ползущие облака и все, что пятнает тебя? И даже свою собственную
ненависть ненавидел я, потому что она пятнала тебя!
Ползущие облака ненавижу я, этих крадущихся хищных кошек: они отнимают у тебя и у меня, что

есть у нас общего, – огромное, безграничное Да и Аминь!
Мы ненавидим ползущие облака, этих посредников и смесителей – этих половинчатых, которые не
научились ни благословлять, ни проклинать от всего сердца.
Лучше буду я сидеть в бочке под закрытым небом или в бездне без неба, чем видеть тебя, ясное небо, запятнанным ползущими облаками!
И часто хотелось мне их скрепить зубчатыми золотыми проволоками молний, чтобы мог я, подобно
грому, барабанить по вздутому животу их:

гневно барабанить, ибо они крадут у меня твое Да и Аминь, ты, небо чистое надо мною! Светлое! Ты
бездна света! – ибо они крадут у тебя
мое
Да и Аминь!
Ибо легче мне переносить шум, и гром, и проклятие непогоды, чем это осторожное, нерешительное
кошачье спокойствие; и даже среди людей ненавижу я всего больше всех тихонько ступающих, половинчатых и неопределенных, нерешительных, медлительных, как ползущие облака.
И «кто не может благословлять, должен
научиться

проклинать!» – это ясное наставление упало мне с
ясного неба, эта звезда блестит даже в темные ночи на моем небе.
Но я благословляю и утверждаю, если только ты окружаешь меня, ты, чистое! Ясное! Ты, бездна
света! – во все бездны несу я тогда свое благословляющее утверждение.
Я стал благословляющим и утверждающим: я долго боролся и был борцом, чтобы иметь наконец руки
свободными для благословения.

И вот мое благословение: над каждою вещью быть ее собственным небом, ее круглым куполом, ее
лазурным колоколом и вечным спокойствием – и блажен, кто так благословляет!
Ибо все вещи крещены у родника вечности и по ту сторону добра и зла; а добро и зло суть только
бегущие тени, влажная скорбь и ползущие облака.
Поистине, это благословение, а не хула, когда я учу: «над всеми вещами стоит небо-случай, небо-
невинность, небо-неожиданность, небо-задор».

«Случай» – это самая древняя аристократия мира, ее возвратил я всем вещам, я избавил их от
подчинения цели.
Эту свободу и эту безоблачность неба поставил я, как лазурный колокол, над всеми вещами, когда я
учил, что над ними и через них никакая «вечная воля» – не хочет.
Это дерзновение и это безумие поставил я на место той воли, когда я учил: «Всюду одно невозможно –
разумный смысл!»
Хотя
немного

разума, семя мудрости рассеяно от звезды до звезды, эта закваска примешана ко всем
вещам: из-за безумия примешана мудрость ко всем вещам!
Немного мудрости еще возможно; но эту блаженную уверенность находил я во всех вещах: они
предпочитают
танцевать
– на ногах случая.
О небо надо мною, ты, чистое! Высокое! Теперь для меня в том твоя чистота, что нет вечного паука-
разума и паутины его:

– что ты место танцев для божественных случаев, что ты божественный стол для божественных
игральных костей и играющих в них! —
Но ты краснеешь? Не сказал ли я того, чего нельзя высказывать? Не произнес ли я хулы, желая
благословить тебя?
Или покраснело ты от стыда, что находимся мы вдвоем? – Не приказываешь ли ты мне удалиться и
замолчать, ибо теперь –
день
приближается?

Мир так глубок, как день помыслить бы не смог. Не все дерзает говорить перед лицом дня. Но день
приближается – и мы должны теперь расстаться!
О небо надо мною, ты, стыдливое! Пылающее! О ты, мое счастье перед восходом солнца! День
приближается – и мы должны теперь расстаться! —
Так говорил Заратустра.
Об умаляющей добродетели
1
Спустившись на сушу, Заратустра не направился прямо на свою гору и в свою пещеру, а прошелся по

разным дорогам, всюду задавая вопросы и осведомляясь о многом, так что, шутя, он говорил о себе
самом: «Вот река, многими извивами возвращающаяся к источнику своему!» Ибо он хотел узнать, что
случилось
с человеком
в отсутствие его: стал ли он более великим или меньше прежнего? И однажды
увидел он ряд новых домов; дивился он этому и сказал:
«Что означают дома эти? Поистине, не великая душа построила их по своему подобию!

Не глупый ли ребенок вынул их из своего ящика с игрушками? Пусть бы другой ребенок опять уложил
их в свой ящик!
А эти комнаты и каморки: могут ли
люди
выходить из них и входить туда? Они кажутся мне
сделанными для шелковичных червей или для кошек-лакомок, которые не прочь дать полакомиться и
собою!»
И Заратустра остановился и задумался. Наконец он сказал с грустью: «Все измельчало!
Повсюду вижу я низкие ворота: кто подобен
мне

, может еще пройти в них, но – он должен нагнуться!
О, когда же вернусь я на мою родину, где я не должен более нагибаться – не должен более нагибаться
перед
маленькими
!» – И Заратустра вздохнул и устремил взор свой вдаль.
В тот же день сказал он речь свою об умаляющей добродетели.
2
Я хожу среди этих людей и дивлюсь: они не прощают мне, что я не завидую добродетелям их.
Они огрызаются на меня, ибо я говорю им: маленьким людям нужны маленькие добродетели, – ибо

трудно мне согласиться, чтобы маленькие люди были
нужны
!
Я похож здесь на петуха в чужом птичнике, которого клюют даже куры; но оттого не сержусь я на
этих кур.
Я вежлив с ними, как со всякой маленькой неприятностью; быть колючим по отношению ко всему
маленькому кажется мне мудростью, достойной ежа.
Все они говорят обо мне, сидя вечером у очага, – они говорят обо мне, но никто не думает – обо мне!

Вот новая тишина, которой я научился: их шум вокруг меня накидывает покрывало на мои мысли.
Они шумят между собой: «Что несет нам эта темная туча? берегитесь, чтобы не принесла она нам
заразы!»
И недавно одна женщина отдернула своего ребенка, тянувшегося ко мне. «Унесите детей! – кричала
она. – Такие глаза опаляют детские души».
Они кашляют, когда я говорю: они думают, что кашель – возражение против могучих ветров, – они

нисколько не догадываются о шуме моего счастья!
«У нас еще нет времени для Заратустры» – так возражают они; но что толку во времени, у которого
«нет времени» для Заратустры?
И даже когда они восхваляют меня – разве мог бы заснуть я на славе
их
? Терновый пояс – хвала их для
меня: я испытываю зуд, даже когда снимаю его.
И вот чему научился я у них: тот, кто хвалит, делает вид, будто воздает он должное, но на самом деле
он хочет получить еще больше!

Спросите у моей ноги, нравится ли ей их манера хвалить и привлекать к себе! Поистине, при таком
такте и при таком тик-таке не хочет она ни танцевать, ни оставаться в покое.
Они пробуют хвалить мне маленькую добродетель и привлечь меня к ней; в тик-так маленького
счастья хотели бы они увлечь мою ногу.
Я хожу среди этих людей и дивлюсь: они
измельчали
и все еще мельчают –
и делает это их учение о
счастье и добродетели.

Они ведь и в добродетели скромны, ибо они ищут довольства. А с довольством может мириться только
скромная добродетель.
Правда, и они учатся шагать по-своему и шагать вперед; но я называю это
ковылянием
. – И этим
мешают они всякому, кто спешит.
И многие из них идут вперед и смотрят при этом назад, вытянув шею: я охотно толкаю их.
Ноги и глаза не должны ни лгать, ни изобличать друг друга во лжи. Но много лжи у маленьких людей.

Некоторые из них обнаруживают свою волю, но большинство лишь служит чужой воле. Некоторые из
них искренни, ни большинство – плохие актеры.
Есть между ними актеры бессознательные и актеры против воли, – искренние всегда редки, особенно
искренние актеры.
Качества мужа здесь редки; поэтому их женщины становятся мужчинами. Ибо только тот, кто
достаточно мужчина,
освободит
в женщине –
женщину
.

И вот худшее лицемерие, что встретил я у них: даже те, кто повелевают, подделываются под
добродетели тех, кто служит им.
«Я служу, ты служишь, мы служим» – так молится здесь лицемерие господствующих, – но горе! если
первый господин есть
только
первый слуга!
Ах, даже в их лицемерие залетело любопытство моего взора; и я хорошо угадал их счастье мухи и их
жужжание на освещенном солнцем оконном стекле.

Сколько вижу я доброты, столько и слабости. Сколько справедливости и сострадания, столько и
слабости.
Все они круглы, аккуратны и благосклонны друг к другу, как круглы, аккуратны и благосклонны
песчинки одна к другой.
Скромно обнять маленькое счастье – это называют они «смирением»! и при этом они уже скромно
косятся на новое маленькое счастье.
В сущности в своей простоте они желают лишь одного: чтобы никто не причинял им страдания.

Поэтому они предупредительны к каждому и делают ему добро.
Но это
трусость
– хотя бы и называлась она «добродетелью». —
И когда этим маленьким людям случается говорить грубо –
я
слышу в голосе их лишь хрипоту: ибо
всякий сквозняк – делает их хриплыми.
Хитры они, и у добродетелей их хитрые пальцы. Но им недостает кулаков, их пальцы не умеют
сжиматься в кулак.
Добродетелью считают они все, что делает скромным и ручным; так превратили они волка в собаку и

самого человека в лучшее домашнее животное человека.
«Мы поставили наш стул
посередине
, – так говорит мне ухмылка их, – одинаково далеко от
умирающего гладиатора и довольных свиней».
Но это –
посредственность
; хотя бы и называлась она умеренностью.
3
Я хожу среди этих людей и роняю много слов; но они не умеют ни брать, ни хранить.
Они удивляются, что я не пришел обличать их похоти и пороки; но поистине, я не пришел также
предостерегать от карманных воров!

Они удивляются, что я не желаю оттачивать и накачивать их ум; как будто им мало еще умников, тонких, чей голос скрипит, как грифель по аспидной доске!
И когда я кричу: «Кляните всех трусливых демонов в вас, которые желали бы визжать, крестом
складывать руки и поклоняться», они восклицают: «Заратустра – безбожник».
И особенно кричат об этом их проповедники смирения – да, именно им люблю я кричать в самое ухо:
да! Я – Заратустра, безбожник!

Проповедники смирения! Всюду, где есть слабость, болезнь и струпья, они ползают, как вши; и только
мое отвращение мешает мне давить их.
Ну что ж! Вот моя проповедь для
их
ушей: я – Заратустра, безбожник, который говорит «кто безбожнее
меня, чтобы я мог радоваться его наставлению?»
Я – Заратустра, безбожник: где найду я подобных себе? Подобны мне все, кто отдают себя самих своей
воле и сбрасывают с себя всякое смирение.
Я – Заратустра, безбожник: я варю каждый случай в
моем

котле. И только когда он там вполне
сварится, я приветствую его как
мою
пищу.
И поистине, многие случаи повелительно приближались ко мне; но еще более повелительно говорила к
ним моя
воля
, – и тотчас стояли они на коленях, умоляя —
– умоляя, чтобы дал я им пристанище и оказал им сердечный прием, и льстиво уговаривая: «Видишь, о
Заратустра, так только друг приближается к другу!» —
Но что говорю я там, где нет ни у кого
моих
ушей! И так стану я взывать ко всем ветрам:

– Вы все мельчаете, вы, маленькие люди! Вы распадаетесь на крошки, вы, любители довольства! Вы
погибнете еще —
– от множества ваших маленьких добродетелей, от множества ваших мелких упущений, от вашего
постоянного маленького смирения!
Вы слишком щадите, слишком уступаете: такова почва, на которой произрастаете вы! Но чтобы дерево
стало
большим
, для этого должно оно обвить крепкие скалы крепкими корнями!

Даже то, чего вы не исполняете, помогает ткать ткань всего человеческого будущего; даже ваше ничто
есть паутина и паук, живущий кровью будущего.
И когда вы берете, вы как бы крадете, вы, маленькие добродетельные люди; но и среди мошенников
говорит
честь
: «Надо красть только там, где нельзя грабить».
«Дается» – таково учение смирения. Но я говорю вам, вы, любители довольства:
берется
и будет все
больше браться
от вас
!
Ах, если бы вы сбросили с себя всякое
полухотение

и решительно отдались и лени и делу!
Ах, если бы вы поняли мои слова: «Делайте, пожалуй, все, что вы хотите, – но прежде всего будьте
такими, которые
могут хотеть
!
Любите, пожалуй, своего ближнего, как себя, – но прежде всего будьте такими, которые
любят самих
себя
—
– любят великой любовью, любят великим презрением!» Так говорит Заратустра, безбожник. —
Но что говорю я там, где нет ни у кого
моих
ушей! Здесь еще целым часом рано для меня.

Свой собственный провозвестник я среди этих людей, свой собственный крик петуха среди темных
улиц.
Но приближается их час! Приближается также и мой! Час от часу становятся они меньше, беднее, бесплоднее – бедная трава! бедная земля!
И
скоро
будут они стоять, подобно сухой степной траве, и поистине, усталые от себя самих, – и
томимые скорее жаждой
огня
, чем воды!

О благословенный час молнии! О тайна перед полуднем! – в блуждающие огни некогда превращу я их
и в провозвестников огненными языками:
– возвещать будут они некогда огненными языками: он приближается, он близок,
великий полдень
! —
Так говорил Заратустра.
На горе Елеонской
Зима, злая гостья, сидит у меня в доме; посинели мои руки от ее дружеских рукопожатий.
Я уважаю ее, эту злую гостью, но охотно оставляю ее сидеть одну. Охотно убегаю я от нее; и если
бежишь
хорошо

, то и убегаешь от нее!
С теплыми ногами, с теплыми мыслями бегу я туда, где стихает ветер, – в освещенный солнцем уголок
моей горы Елеонской.
Так смеюсь я над моей суровою гостьей и благодарен ей еще за то, что она ловит у меня в доме мух и
заставляет стихать разный мелкий шум.
Ибо она не любит, когда поет комар или даже целых два; она делает улицу пустынной, так что лунный
свет боится проникать туда ночью.
Она суровая гостья, – но я чту ее и не молюсь, подобно неженкам, пузатому идолу огня.

Лучше немного пощелкать зубами, чем молиться идолам! – так хочет род мой. И особенно ненавижу я
всех идолов огня, пылких, дымящихся и удушливых.
Кого я люблю, того люблю я больше зимою, чем летом; лучше и смелее смеюсь я над моими врагами,
с тех пор как зима сидит у меня в доме.
Поистине, смело даже тогда, когда я
заползаю
в постель: тогда смеется и шалит мое укрывшееся
счастье и мои обманчивые сны начинают смеяться.

Разве я – ползаю? Никогда в жизни не ползал я перед сильными; и если лгал я когда-нибудь, то лгал из
любви. Поэтому весел я и на зимней постели.
Скромная постель греет меня больше, чем роскошная, ибо я ревнив к своей бедности. А зимою она
больше всего верна мне.
Злобою начинаю я каждый день, я смеюсь над зимою холодной ванною – за это ворчит на меня моя
строгая гостья.

Также люблю я ее щекотать маленькой восковой свечкой – чтобы она наконец выпустила небо из
пепельно-серых сумерек.
Особенно злым бываю я утром – в ранний час, когда звенит ведро у колодца и раздается на серых
улицах теплое ржание лошадей:
С нетерпением жду я, чтобы взошло наконец ясное небо, зимнее снежнобородое небо, старик, белый
как лунь, —
– молчаливое зимнее небо, часто умалчивающее даже о своем солнце!

Не у него ли научился я долгому, светлому молчанию? Или оно научилось ему у меня? Или каждый из
нас сам изобрел его?
Тысячекратно происхождение всех хороших вещей: все хорошие веселые вещи прыгают от радости в
бытие – как могли бы они это сделать – только один раз!
Хорошая, веселая вещь также долгое молчание, и хорошо также смотреть, подобно зимнему небу, с
ясным круглоглазым лицом:
– скрывать, подобно ему, свое солнце и свою непреклонную волю-солнце; поистине,
хорошо
изучил я

это искусство и это зимнее веселье!
Моя самая любимая злоба и искусство в том, чтобы мое молчание научилось не выдавать себя
молчанием.
Гремя словами и игральными костями, дурачу я тех, кто торжественно ждет, – от всех этих строгих
надсмотрщиков должна ускользнуть моя воля и цель.
Чтобы никто не мог видеть основы и последней воли моей, – для этого изобрел я долгое светлое
молчание.

Многих умных встречал я: они закрывали покрывалом свое лицо и мутили свою воду, чтобы никто не
мог насквозь видеть их.
Но именно к ним обращались более умные из среды недоверчивых и грызущих орехи: именно у них
вылавливали они наиболее припрятанную рыбу их!
Но умы светлые, смелые и прозрачные – они, по-моему, наиболее умные из всех молчаливых: так
глубока
основа их, что даже самая прозрачная вода – не выдает ее.

Ты, снежнобородое молчаливое зимнее небо, ты, круглоглазая лунь надо мною! О ты, небесный
символ моей души и ее радости!
И разве не
должен
я прятаться, как проглотивший золото, – чтобы не распластали мою душу?
Разве не
должен
я пользоваться ходулями, чтобы не
заметили
моих длинных ног, – все эти завистники
и ненавистники, окружающие меня?
Эти удушливые, тепличные, изношенные, отцветшие, истосковавшиеся души – как
могла бы
их
зависть вынести мое счастье!

Поэтому я показываю им только зиму и лед на моих вершинах – и
не
показываю, что моя гора
окружена также всеми солнечными поясами!
Они слышат только свист моих зимних бурь – и не слышат, что ношусь я и по теплым морям, как
тоскующие, тяжелые, горячие южные ветры.
Они сожалеют также о моих нечаянностях и случайностях – но
мое
слово гласит: «Предоставьте
случаю идти ко мне: невинен он, как малое дитя!»
Как
могли бы

они вынести мое счастье, если бы я не наложил несчастий, зимней стужи, шапок из
белого медведя и покровов из снежного неба на мое счастье!
– если бы сам я не питал жалости к их
состраданию
: к состраданию этих завистников и
ненавистников!
Если бы сам я не вздыхал и не дрожал пред ними от холода и не
одевался
терпеливо, как в шубу, в
сострадание их!
В том мудрая блажь и благостыня моей души, что
не прячет

Все материалы, размещенные в боте и канале, получены из открытых источников сети Интернет, либо присланы пользователями  бота. 
Все права на тексты книг принадлежат их авторам и владельцам. Тексты книг предоставлены исключительно для ознакомления. Администрация бота не несет ответственности за материалы, расположенные здесь