Republic - Завоевание Финляндии. Почему русское общество было против
res_publica10 февраля 2018 г. Константин Гайворонский.
В начале XIX века Россия так же неудачно поставила на Наполеона, как СССР в XX – на Гитлера.
9 (21) февраля 1808 года русская армия перешла границу Финляндии, Россия начала очередную, на сей раз последнюю войну со Швецией. И точно так же, как Великая Отечественная напрочь заслонила Зимнюю войну 1939/40 года, оставив ей в учебниках место лишь на пару абзацев, так и эта в тени 1812 года осталась «незнаменитой». А сюжет, право, интересный.
Предыстория обеих Отечественных войн как будто написана под копирку. Сначала «договор с антихристом» – в одном случае Тильзитский мир с Наполеоном, в другом – пакт Молотова – Риббентропа. Затем раздел Восточной Европы между партнерами, причем территории, приобретенные Россией к 1812 году, Бессарабия и Финляндия, – ровно те же, которыми прирос СССР в 1939–1940 годах. Наконец, и детали войн повторяются порой дословно.
«Петербург слишком близко к шведской границе; петербургские красавицы не должны больше из домов своих слышать грома шведских пушек», – дал Наполеон пас Александру I в Тильзите. Эта версия – ради безопасности северных рубежей столицы – и стала объяснением вторжения. Хотя в отличие от 1939 года граница империи тогда пролегала куда ближе к Гельсингфорсу, чем к Петербургу.
В 1808 году тоже никто не думал, что война продлится дольше двух месяцев. Для отвоевания Финляндии у шведов было выделено всего три дивизии (24 тысячи человек), обмундированные так скупо, что через столицу их пришлось проводить ночью, чтобы не возбуждать в жителях досужих разговоров о расстройстве войск.
Впрочем, у шведов тут было еще меньше войск, они поначалу отступили на север, и уже в марте Александр I издал манифест о присоединении Финляндии «отныне навсегда к Российской империи». Но дальше вновь начались сплошные совпадения с 1939-м: мобилизованная шведская армия нанесла несколько поражений русским отрядам. Одновременно по всей Финляндии появились подметные листовки: «Русские вас всех вывезут в Сибирь», – и финны поголовно восстали.
Тут выяснилось, что тамошние поселяне – отличные стрелки, что в каждом доме хранятся ружья, что широкие дороги, показанные на карте, превращаются под снегом в жалкие тропинки, что в этой дикой стране не достать ни фуража, ни продовольствия, а то немногое, что отправляли обозами вороватые интенданты, становилось добычей партизан. И еще климат…
«Северный ветер жег как пламя. Редко у кого щеки не были покрыты струпьями, которые являлись следами отмораживания… Кто мог достать оленью шкуру, обвязывали ею ноги. Иные делали род маски из той же шкуры, чтобы закрыть ознобленное лицо, вымазав его сперва жиром», – вспоминал участник той войны Фаддей Булгарин.
Еще под одной (хотя на самом деле не одной!) его цитатой подписались бы командиры окруженных зимой 1939-го в Карелии советских дивизий: «Финны имели перед нашими храбрыми солдатами преимущество в этом роде войны, потому что лучше стреляли и, привыкнув с детства блуждать по лесам и болотам за дичью, были искуснее наших солдат во всех движениях». Разве что вместо дотов линии Маннергейма тогда «почти на каждом переходе надлежало брать крепкие позиции, наподобие природных крепостей».
Осенью 1808-го главнокомандующий русской армией генерал Буксгевден уже запрашивал 50 тысяч штыков для нанесения шведам поражения и еще 50 тысяч для контроля над Финляндией. Веселенькое дело, начатое тремя дивизиями!
«Успехи наших войск почитаемы бесславием…»
В отличие от описаний фронтового быта разница настроений в тылу бросается в глаза. Неслыханное дело: офицеры, известные храбростью и патриотизмом, под разными предлогами в 1808 году уклонялись от назначений в Финляндию. «Вас, ваше превосходительство, я очень уважаю, но войну сию почитаю несправедливой», – объяснил князь Сергей Волконский Буксгевдену отказ стать его адъютантом.
Ладно Волконский, спишем на его будущий декабризм. Но великий князь Константин Павлович, от которого «гнилым либерализмом» и не пахло, в публичных местах пил здоровье шведского короля. И не он один. «В первый раз еще, может быть, с тех пор как Россия существует, наступательная война против старинных ее врагов была всеми русскими громко осуждаема и успехи наших войск почитаемы бесславием, – писал петербургский чиновник и известный мемуарист Филипп Вигель. – О бедная Швеция! О бедная Швеция! Вот что было слышно со всех сторон».
Нет, русское общество не сошло внезапно с ума. Просто эта война была прямым следствием Тильзита – союза с Наполеоном. С «врагом рода человеческого», «Антихристом», как именовали его в и петербургских салонах, и в церковных проповедях для народа.
Петр Вяземский приводит в записках слышанный им разговор двух мужиков про тильзитское свидание императоров: «Как же православный царь мог встречаться с Антихристом? – Да на реке же! Чтобы сначала его окрестить. А потом допустить пред свои светлые очи».
Понятно, что дворянскую элиту такое объяснение не устраивало, для нее война со шведами была нападением на вчерашнего союзника по антинаполеоновской коалиции. «Воевать с Швецией в противность святейшим уставам человечества и народным», – писал Николай Карамзин.
И Финляндия была только началом. Когда в следующем году началась война «союзной» теперь Франции с Австрией, то русская армия прямо саботировала открытие второго фронта в Галиции против австрийцев. По негласной договоренности русские и австрийские полки здесь «дружески маневрировали», «встречались только по недоразумению», а вместо крови лились чернила.
Командир 18-й пехотной дивизии генерал-лейтенант Горчаков, племянник Суворова, вступил в переписку с командующим австрийским корпусом эрцгерцогом Фердинандом, уверяя того, что с нетерпением ожидает времен, когда русские присоединятся к бывшим союзникам «на поле чести».
Военный министр граф Аракчеев отдал генерала под суд. Но и он, поставивший себе за правило без рассуждений проводить политику императора, осторожно предупреждал Александра I: «Если падение Австрии совершится прежде, нежели мы окончим войну с турками, то Наполеон вмешается в наши дела и затруднит их». Как в воду смотрел.
Недовольство Тильзитом в этот момент достигло такой степени, что в августе 1809 года французский посол Арман де Коленкур записывает: император Александр сидит в Петергофе, «боясь быть свергнутым в городе». По столице ходят разговоры о регентстве императрицы-матери или возведении на трон великой княгини Екатерины. Министр иностранных дел Николай Румянцев втолковывал удивленным французам, что российское самодержавие «ограничено дворянскими салонами».
Анна Павловна Шерер, с реплики которой начинается «Война и мир», может показаться пустой болтушкой, но именно в подобных салонах формировались мнения, игнорировать которые для императоров было чревато «апоплексическим ударом табакеркой». И Александр I, дед и отец которого пали жертвами заговоров, это прекрасно понимал. (Кстати, интересно, случайно ли Толстой сделал Шерер фрейлиной и приближенной императрицы-матери Марии Феодоровны, которую прочили в регентши?)
Неравный брак с Наполеоном
Чем же не устраивал российскую элиту союз с Наполеоном? Проще всего объяснить это континентальной блокадой, отрезавшей Россию от ее главного – английского рынка. Это било по карману дворянского сословия, в поместьях которого экспортные товары для этого рынка и выращивались. Но сводить все по-марксистки к материальному интересу – значит сильно упрощать картину мира людей XIX века. Не только нынешние россияне готовы многое претерпеть за «Крымнаш». И хотя слово «геополитика» появилось много позже, в салоне Анны Павловны разговоры велись и о ней: «Ну, князь, Генуя и Лукка – поместья фамилии Бонапарте».
А вот свидетельство Петра Вяземского: «Кто не жил в эту эпоху, тот знать не может догадаться, как душно было жить в это время. Судьба каждого государства, почти каждого лица, более или менее, так или иначе, не сегодня, так завтра зависела от прихотей тюильрийского кабинета или боевых распоряжений наполеоновской Главной квартиры. Все жили как под страхом землетрясения или извержения огнедышащей горы».
Да ведь он описывает тот самый однополярный мир, по поводу которого сказано столько горячих слов в нынешней России. Так чем же Pax Francaise лучше Pax Americana? Это ведь только на первый взгляд Россия после Тильзита выглядела равноправным партнером Франции, жизнь очень быстро доказала, что это не так.
Да, союз с Наполеоном позволил Петербургу отвоевать бурые финские скалы и пощипать Османскую империю (умеренно, впрочем, ибо на присоединение Валахии и Молдавии к России Наполеон уже не соглашался). Но какой ценой? «Если ваше величество указываете на те выгоды, которые приобрела Россия вследствие союза с Францией, то не могу ли я в свой черед указать на те, которые извлекла из него Франция – на огромные приобретения, которые она сделала в Италии, на севере Германии и в Голландии?» – раздраженно писал Александр I в Париж в 1811 году. Размен получался очень неравноценный.
Как и в 1939–1941 годах! Да, Сталин тогда присоединил Прибалтику, но Гитлер получил в это же время Францию, СССР отбил Выборг, а Германия захватила всю Норвегию с Данией, Москва вернула Бессарабию, а Берлин поставил под контроль Балканы целиком. И только территорию Польши поделили более или менее пополам.
Стержнем европейской политики пяти великих держав в начале XIX века было поддержание взаимного равновесия в немецких землях. Страна, добившаяся преобладания в Германии, получала в руки такой мощный ресурс, что превращалась в сверхдержаву, а это никому (кроме нее, понятно) было не нужно. И что же? Если в начале александровского царствования французы еще стояли на Рейне, то к 1812 году – в Данциге, превратившемся в крупнейшую военную базу непосредственно у границ России.
Русские патриоты с французским воспитанием
Историки до сих пор спорят, изначально ли полагал Александр I Тильзит временной передышкой или пришел к разрыву с Наполеоном под давлением дворянской фронды и взрывного «расширения Франции на восток». Но факт, что как только он взял курс на подготовку к новой войне, то получил единодушную поддержку общества – от записных либералов до дремучих консерваторов.
И вот что самое интересное. Абсолютное неприятие союза с наполеоновской Францией демонстрировали люди, воспитанные на французской культуре и вовсе не собиравшиеся от нее отказываться. Яростный борец с российской галломанией, адмирал Шишков, назначенный перед Отечественной войной государственным секретарем, с раздражением вспоминал свой разговор с Кутузовым в 1813 году: фельдмаршал полагал, что ради «усовершенствования нравов» российского общества необходимо сохранить в Петербурге и французский театр, и традиции французского воспитания.
«Кем сделаны эти победы [над Наполеоном]? Людьми, любившими европейское образование, любившими Париж и французов, любившими говорить по-французски, – писал Александр Герцен в 1846 году. – Людьми, которые чрезвычайно удивились бы, услышав о том, что истинный русский должен ненавидеть немца, презирать француза, что патриотизм состоит не столько из любви к отечеству, сколько из ненависти ко всему, вне отечества находящемуся. Храбрые воины, актеры великой эпохи, думали, что достаточно грудью стать против неприятеля; они не знали, что, сверх того, необходимо день и ночь у себя в комнате бранить немцев и гниющую цивилизацию Европы…»
Вопреки опасениям Шишкова, «офранцузившиеся» русские не превратились ни во французов, ни в космополитов. И если в 1808 году они пили здоровье шведского короля, желая «поражения своему отечеству», то потому, что имели собственные представления об интересах России, желая предотвратить поражение куда более худшее от противника куда более грозного. Конечно, Герцену из его николаевской эпохи, с ее совсем другими представлениями о патриотизме, эти люди казались титанами золотого века.
Впрочем, пора закончить рассказ о финской кампании. В военном смысле она была решена наращиванием русской группировки и переходом корпусов Багратиона и Барклая де Толли в феврале-марте 1809 года по льду Ботнического залива в Швецию (как тут не вспомнить «беспримерный», как писали в советских книгах, бросок 70-й дивизии по льду Финского залива на Выборг в марте 1940-го).
В политическом плане Александр I завоевал Финляндию, предложив ей «мир лучше довоенного». Она стала не российской губернией, а государством в государстве, сохранив все привилегии сословий, получив собственный сейм и конституцию. Сверх того к ней присоединили завоеванную еще Петром I Выборгскую губернию, уже и обрусевшую к тому времени. Ее-то и отбивали заново в 1939/40 году.
Хорошо, что Сталин не поддался тогда соблазну завоевать всю Финляндию. А то, поди, повторилась бы история 1809 года: в ее состав в качестве компенсации за потерю независимости включили бы Карельскую АССР, и тогда границы России после распада Союза выглядели бы здесь весьма причудливо. И хотя Сталин вряд ли ориентировался на опыт Александра I, но ведь хочется думать, что история хоть иногда чему-то учит.
Читайте ещё больше платных статей бесплатно: https://t.me/res_publica