Republic - «Выйти один раз на площадь – это ничего не даст». Что принесет в Россию перемены?

https://t.me/nopaywall

5 июня 2017 г. Борис Грозовский.

Средний класс, элиты и население в борьбе за справедливость.

Как меняются в России социально-политические настроения населения и элит? Возможно ли расширение протеста в условиях, когда все большее число социальных групп экономически зависит от государства? Продолжит ли российский политический режим дальнейшую трансформацию в сторону авторитаризма? Каким образом протестное движение может привести к смене режима? Эти вопросы обсуждали в Сахаровском центре 21 мая, в день рождения Андрея Сахарова, руководитель отдела социокультурных исследований Левада-центра Алексей Левинсон, колумнист РБК и Carnegie.ru Константин Гаазе и политолог Мария Снеговая, аспирант Columbia University, постоянный автор «Ведомостей», The American Interest и других изданий. Вел беседу обозреватель Борис Грозовский.

Ценности без норм

Алексей Левинсон: Прежде чем говорить о современных социальных настроениях, давайте отступим на несколько шагов назад. Коллапс коммунистической доктрины стал болезненным переживанием для всего общества, последствия этой травмы ощущаются до сих пор. Не потому, что наше общество было прокоммунистическим, не из-за диктата коммунистической партии. Тяжесть травмы обусловлена тем, что Советское государство и его практики жизни давали обществу форму. Развал этой нормы стал тяжелейшим переживанием. Но в этот момент обществу была предложена демократическая программа. Она была принята с большим энтузиазмом и в значительной мере начала реализовываться. Однако мы пропустили момент, когда программа демократических реформ стала сворачиваться. «Путинский демонтаж» демократических преобразований прошел на удивление тихо. В результате сегодня, как все видят, у нас нет свободной экономики и институциональных условий для демократического развития. Почему же общество так просто дало себя раздеть и разуть, фактически не пискнув? Кроме протестов по поводу закрытия НТВ, заметного сопротивления демонтажу демократических институтов не было. Что случилось с людьми, которые в конце 1980-х поддерживали демократические преобразования? Есть попытка социологического объяснения этому.

Когда мы ⁠проводим опросы населения, ⁠россияне обычно ⁠дают «правильные» ответы на хрестоматийные вопросы. Получается: большинство считает, что нужна и защита ⁠прав человека, и личные ⁠свободы, а ценности личности имеют ⁠приоритет перед ценностями государства. Если устроить нашему обществу ⁠ЕГЭ по всем этим статьям, оно его пройдет. Но реальные практики совершенно иные. Почему это так? Что произошло? Социология различает два регулятива: ценности и нормы. И те и другие дают людям предписания, как действовать, – ориентируют их. Но есть существенная разница. Нормы – вещь непререкаемая, за их нарушение следуют санкции. Это касается даже норм приличия: если у меня будет что-то не так в одежде, вы будете смеяться, или меня остановят на улице. За нарушение других норм вас объявят иностранными агентами. Норма поддерживается санкциями, а ценности не поддерживаются санкциями. Ценности – это «за все хорошее». Свобода – это хорошо. Надо стремиться к свободе. Здоровье – тоже очень хорошо. Надо стремиться быть здоровым. Честность – это хорошо. И покой тоже хорошо. Не бывает санкций за то, что ты не следуешь каким-то из ценностей. Между ценностями все время приходится выбирать. Между нормами не выбирают: такой возможности общество в обычном своем состоянии не создает. Возможность выбора между нормами возникает только в состоянии аномии, когда нарушение норм не влечет санкций. Отчасти у нас это имеет место – есть привилегированная группа людей, которая может не выполнять нормы закона. Но мы с вами, простые граждане, в целом живем в состоянии нормативного порядка.

Поколение Андрея Сахарова, шестидесятники, внесли в наше общество демократические ценности. Но им не удалось внести в нашу жизнь демократические нормы. Все мы знаем, что свобода – хорошо. Некоторые даже говорят, что она лучше, чем несвобода. Но у нас нет общественной нормы, что свободу другого нарушать нельзя. Даже будучи закреплена в законе, она не исполняется. А значит, это не норма. Если за нарушением нормы не следуют санкции, если полиция может вас забрать, утащить и избить и ей за это ничего не будет – значит, никакой реальной нормы они не нарушают. Это создает огромную трудность в исправлении того, что происходит в нашем обществе. Внесенные в наше общество во время перестройки ценности демократии остались, они присутствуют в сознании. Наши дети уже знают, что у человека есть права и свободы. Но они не научены тому, что эти права надо соблюдать. Да и научить этому нельзя. Это должно быть устроено институционально. Мы как общество находимся в странном промежуточном положении: выучили нечто, но не затвердили. Я не знаю других обществ в таком состоянии и поэтому не понимаю, как выходить из этого положения. Да, не хватает институтов. Но строить институты – задача колоссальной сложности. Как ее решать?

Борис Грозовский: Институты не берутся из ниоткуда. Они буквально возникают из ценностей. Это показано в работах Рональда Инглхарта, Кристиана Вельцеля, Авнера Грейфа. Ведь ценности – это наша расстановка приоритетов, а институты – «встроенная» в нас готовность следовать принимаемым механизмам и нормам социального взаимодействия. Социальная аномия, о которой пишет и говорит Алексей Левинсон и его коллеги, есть не только в широких кругах общества, но и в элитах. Не вполне понятно, что можно, а что нельзя. То, что делал Сердюков в Минобороны или Бельянинов на таможне – это вроде как нельзя. За это следуют санкции, а то, что делает Марат Хуснуллин в Москве и в Татарстане – можно? Санкций нет – значит, можно. А в чем разница? Сложно сказать. Это разрушение норм, социальная аномия четко видна в отношении к коррупции. С одной стороны, люди думают, что воруют все. А с другой: «я не такой, я ни в чем не участвовал». И с третьей: коррупция – это плохо, но если мой брат или друг стал полицейским и крышует бизнес – это хорошо. В целом нельзя, а для себя – можно. Что же происходит с политическим режимом, когда у элит пропадает ощущение нормы?

Как Сечин поздравил Улюкаева

Константин Гаазе: То, как выглядит и как себя ведет элита, какое место она занимает в обществе, – это социальная форма. Набор привилегий, связанных с образованием, достатком или служебным положением, – это тоже социальная форма. Они бывают либо устойчивыми, либо подвижными, как у нас. В конце 1980-х – начале 1990-х годов небольшая группа людей «опыляет» риторикой демократических ценностей то, что потом станет российской властью. Стала ли она для чиновников системой руководящих принципов и норм, или они взяли ее на вооружение просто оттого, что не было других языков? Так или иначе, в то время демократическая риторика стала популярной и в зрелых политических системах, и в переходных типа нашей. Российские власти взяли язык, который им предложили Сахаров и шестидесятники. Но ради адаптации ценностей к местным реалиям они пошли на компромиссы. Именно с компромиссов начинался демонтаж демократических ценностей и строительство персоналистской диктатуры.

Когда авторы книги «От первого лица» спросили у Путина, будет ли он строить сильное государство, он ответил, что невозможно рыночную экономику построить без сильного государства. То есть этот путь начинался с компромисса, с набора сделок с собой, друг с другом, с окружающим пространством. Губернаторы плохие? Давайте ограничим выборы, будем их выбирать только из хорошего человеческого материала. Не получается? Давайте отменим выборы. Параллельно складывалась другая, нормативная система регулирования отношений внутри этого режима. Это тоже происходило случайно, без преднамеренного плана. Ни в 2000, ни в 2008 году не было представления о том, как должна выглядеть элита. Кризис 2008 года очень сильно изменил нормы, правила и практики взаимодействия в элите. Такого потока писем о помощи, какой тогда обрушился на Путина и Медведева, не было ни до, ни после. До 2008-го главы крупных корпораций не находились в повседневном взаимодействии с руководством страны. Сейчас это регулярное взаимодействие. Почему? Было ли это частью плана? Нет! Общение интенсифицировалось, потому что крупный бизнес стал просить государство о помощи. Было ли частью плана внедрить классические макиавеллистские технологии управления в окружении президента и премьера – довести ситуацию до состояния, когда чиновники снова начнут друг друга арестовывать? Конечно, нет. Привлекать силовой ресурс к спорам внутри высших элит – такого не было со смерти Брежнева, а то и с ареста Берии. И это не было частью плана. Но когда аппаратный конфликт становится очень важным элементом системы регуляции отношений внутри элит, когда такие конфликты поощряются (если ты борешься, отстаиваешь свою позицию, дискутируешь, интригуешь, то получаешь какие-то бонусы), логическим развитием этого становится арест одним чиновником другого прямо на совещании.

Едва ли это аномия, речь не об обществе в целом ведь идет, а об элите. Но в этой среде этика и мораль явно не помогают саморегулированию. Члены высших элит выстраивают отношения друг с другом исходя не из своих представлений о том, как это делать хорошо и правильно, а исходя из переменчивых правил, действующих в данный момент на кремлевских и правительственных площадках. Правила меняются в зависимости от близости выборов, от перемен в ближнем круге Путина (кого больше в «Политбюбро 2.0» – бизнесменов или силовиков). Может ли внутри этой элиты проявиться новый Ельцин – член элиты, который перейдет на сторону народа? И насколько экстремальные формы могут принять конфликты внутри элиты? В последние годы они пытаются смирить друг друга совместным участием, например, в религиозных мероприятиях. Получается не очень. Они могут вместе ходить в церковь, но это не значит, что они не будут друг друга арестовывать. Каждый большой российский чиновник на Новый год подписывает 300–400 поздравительных открыток и шлет их другим большим чиновникам. Но и это не мешает друг друга арестовывать. Эти обычаи даже используются для издевательств друг над другом. Примерно через неделю после ареста Улюкаева курьер из «Роснефти» доставил в Минэкономразвития поздравление бывшему министру от Сечина с Днем народного единства. Так они друг над другом издеваются. Я не думаю, что они начнут друг в друга стрелять из гранатометов, как солнцевская братва в 1991-м, но формы аппаратных войн по мере приближения к 2018 году будут становиться все более и более экстремальными. Равнение на Африку.

Мария Снеговая: Возможно, все не так печально. Думая об эволюции политического режима, нужно отталкиваться от его природы. Наша система принципиально отличается от других авторитарных режимов своим неопатримониальным характером. В этом мы ближе к Африке, чем к Латинской Америке или Азии. В таких режимах, не обязательно персоналистских, власть удерживается не за счет идеологии или каких-то целей (развитие страны), а за счет системы личного патронажа. Основана она не на идеологии и законе, а на неформальных связях и отношениях и держится за счет перераспределения ренты и привилегий, которыми располагает правитель. В нашем случае это во многом подачки от нефтяной ренты плюс оставшиеся с советской эпохи госресурсы, которые передаются в пользование фаворитам режима. Они приватизируют прибыль и национализируют издержки: для них это хороший бизнес. Но для остальных жителей этих стран это плохо. Особенность неопатримониальных систем в том, что из-за такой схемы функционирования режима размываются границы между частным и государственным. Вы не можете знать, на что завтра захочет положить свою лапу режим. Сегодня это произошло с пятиэтажками. Закон у нас не работает, идеология тоже, поэтому все это вырождается в неограниченный произвол правителя. Госдолжности в таких системах занимаются не с целью реализации миссии или решения каких-либо задач, а для личного обогащения или повышения статуса.

Что означает такая природа режима для его дальнейшей динамики? Нужно смотреть на опыт Африки. Там очень много стран, уже несколько раз пытавшихся демократизироваться. По ним видно, что происходит с такими системами и как массовые низовые движения и протесты их меняют. Это случаи Замбии, Зимбабве, Кении, Малави и Нигерии. Из них следует, что поколебать систему может идущий снизу спорадический, но постоянный, долгоиграющий протест. Выйти один раз на площадь и постоять перед Кремлем – это ничего не даст: система уже авторитарная. К тому же ставки у тех, кто обладает властью, очень высоки. В случае поражения вы теряете не только власть, но, как правило, и свободу, и жизнь. Тут ситуация как в фильме «Кавказская пленница»: «Либо я ее в ЗАГС, либо она меня к прокурору». Системы неопатримониального типа строятся на перераспределении подачек сверху вниз. До самого низа они доходят, понятное дело, в существенно меньшем количестве, чем предполагалось. Волна низового недовольства поднимается не потому, что население требует демократии, а потому, что нечего есть. Или обложили новым налогом. Или люди внизу тоже хотят получить доступ к монополизированным госресурсам, особенно когда экономическая ситуация в стране ухудшается и госресурсов все меньше.

Именно желание получить доступ к госресурсам, а не абстрактный запрос на ценности демократии, свободы слова и мира во всем мире стимулирует протест. Алексей Навальный понимает это, когда сдвигается влево в своей политической платформе. В патерналистском государстве абстрактные ценности воспринимаются людьми хуже, чем конкретные – обещание перераспределения, участие в дележке. Это основной запрос людей. Но затяжной экономический кризис сам по себе не создает условий смены режима. Эти условия формируются постепенно за счет возникновения многочисленных спонтанных, спорадических протестов по разным причинам. На примере африканских стран видно, что часто протестная повестка возникает случайно, как и у нас в случаях с дальнобойщиками или пятиэтажками. В одной из стран была история, когда правитель построил в родном селе очень дорогую церковь, украсил ее чуть ли не алмазами. А люди стали возмущаться: это расточительство, нам есть нечего. С этого начался протест. Угадать, на чем он возникнет, очень трудно.

У нас спорадический низовой протест начинает возникать. Это не значит, что завтра произойдет смена режима. Но динамика довольно типична. У неопатримониальной системы нет возможности этот протест подавить. Многолетнее истощение госресурсов, уничтожение верховенства права, частной инициативы, частной собственности ведет к тому, что в системе не остается ресурсов для восстановления экономического роста. Режим продолжает кормиться с ренты и жить за счет ее перераспределения сверху вниз и тихо увязает в болоте экономической стагнации. Вырваться из этой ситуации очень трудно. И постепенно к патерналистскому низовому протесту присоединяется средний класс, включая бизнес, которому не дают дышать. Это отличает процесс транзита в африканских странах от многих, например латиноамериканских, случаев. Здесь средний класс и средний бизнес воспринимают систему как принципиально враждебную своим интересам. В отличие от олигархов, которые близки к кормушке. Именно протест частных предпринимателей, которые хотят честно зарабатывать деньги, – в долгосрочном плане причина победы протеста. Предприниматели присоединяются к протесту постепенно, не в одночасье, а в результате затяжной стагнации. Социально-экономическая стагнация и успешная работа людей типа Навального приводит к тому, что к протесту понемногу присоединяется молодежь, разделяющая ценности демократии и свободы. Как видно из африканского опыта, у власти есть две возможные реакции на протест: залить деньгами (если протест социально-экономический) или применить репрессии (к политическому протесту). Но денег у нас все меньше и меньше. Видимо, что-то подобное мы будем наблюдать в течение неопределенно долгого времени. Это неизбежное зло, но в долгосрочном плане все идет к изменению ситуации: ни один из неопатримониальных режимов не смог выживать бесконечно долго. Все они конечны.

Грозовский: Призыв учиться у африканских стран звучит немного шокирующе. Но возможно, вы помните: в начале 1990-х, когда жители экс-СССР получили внезапный доступ к импортным товарам вроде телевизоров и видеомагнитофонов, все остерегались покупать товары китайского производства, стремясь приобрести продукцию европейской сборки. Прошло четверть века. Никакой европейской сборки больше нет, в Китае собирается все, эта продукция уже не считается второсортной. А недавно средняя зарплата в Китае обогнала среднюю зарплату в России. Так что не надо смотреть на Африку свысока. Но у меня нет ощущения, что ресурсы, которыми располагает государство, быстро истощаются. Денег на покупку населения и элит у государства хватит еще надолго. Приведет ли это к нарастанию протестов, мотивированных экономическими проблемами, как у дальнобойщиков? Будут ли люди активнее мобилизовываться на защиту своих экономических прав, как в случае с хрущевками? Трансформируется ли этот «отраслевой» протест в борьбу за политические права?

Протест и моральное оскорбление

Левинсон: Мне и коллегам в Левада-центре не кажется, что экономическая ситуация в стране провоцирует протест. Не стоит видеть происходящее как «битву между холодильником и телевизором», в которой пустой холодильник может победить. Нет этой битвы, и не следует ожидать этой победы. Из обоих этих ящиков граждане потребляют; они просто воздействуют на разные «этажи» в общественном сознании. Не стоит думать, что оголодавший, как в африканских или латиноамериканских странах, народ меньше внемлет своим вождям, чем сытый. Другое дело, что наша общественная проблематика приобретает моральный характер. Первым значимым протестом был протест против монетизации льгот. Но разве это был экономический протест? Нет! Люди, перегораживавшие дороги, были оскорблены, тем, что их лишили права бесплатного проезда в транспорте, вручив вместо этого какие-то деньги. Это как конвертировать в деньги медали и ордена. Но медаль на лишние 500 рублей не обменивается. Это совершенно разные валюты. Только экономисты могут думать, что одна конвертируется в другую. Казалось бы, в случае дальнобойщиков протест напрямую вызван экономикой: налог вынимает деньги у людей из кармана. Но я думаю, дело в том, как именно вынули эти деньги. В оскорбительной форме. Эти люди, по сути, мелкая буржуазия: владельцы одного-двух тяжелых грузовиков. Как с ними обошлись? И кто? Они пошли к Путину, взывали к нему как к царю-батюшке, а он встал не на сторону работяг, а на сторону людей с непопулярной фамилией. Это оскорбительно. И в случае с пятиэтажками проблема во многом в том, что «нас не спросили». Нас выселят туда, куда они решат нас выселить. Мало кто верит, что это будет улучшение жилищных условий.

Режим, во главе которого стоит Путин, породил выросший за эти годы класс бюрократии. Специально Путин его не выращивал, но он порожден режимом. Возможно, это единственный класс, существующий сейчас в нашей стране. Крестьяне и рабочие деклассированы, среднего класса у нас тоже нет именно в качестве класса. А вот бюрократия – это класс, осознающий свое положение, связанный внутренними связями, экономически обособленный. Чем дальше, тем сильнее он заступает на социальное пространство других социальных групп. Ведь бюрократия растет в количественном отношении и пользуется безнаказанностью. Ей можно то, что нельзя остальным. Я не могу отобрать у начальника кусок его дачи, потому что хочу проложить на этом месте дорогу. А он у меня может. В этом смысле бюрократия наносит людям моральное оскорбление. Отношения между ней и обществом приобретают моральный характер. Экономические процессы являются тут лишь фоном. Хорошо бы понять тот факт, что разворачивается грандиозная моральная драма, а масштаб ее – общество из полутора сотен миллионов человек. Осознание этого позволяет смотреть на проблематику налогов и ренты с другой стороны. Со стороны проблематики морали и справедливости, каковая проблема для русской культуры самая что ни на есть родная. Тут и верующие люди найдут что спросить и сказать. И неверующие. И те, для кого русская литература – это великое. И те, для кого важен кинематограф последнего времени или рок и рэп. Тут всем есть что увидеть и что сказать. Это очень интересное обстоятельство.

Грозовский: Получается, мы возвращаемся к темам второй половины XIX века: справедливость, тема «маленького человека»? Тогда социальный протест мотивировался безумной жаждой справедливости, моральным гневом по отношению к власть имущим. Мы повторяем путь, приведший к 1917 году, когда монархия в конце концов рухнула, сгнив изнутри, и была отторгнута по морально-нравственным причинам?

Левинсон: Между той и нынешней ситуацией есть одно очень серьезное отличие. Это касается работы социальных лифтов. Сейчас и на ближайшие лет 10–15 нам этого не избежать. Существующие в нашем обществе социальные лифты ведут туда, в бюрократию. Мы спрашиваем у родителей, кем они хотели бы видеть своих детей. Конечно, лучше всего, чтобы они шли на госслужбу. В бизнес сейчас идти плохо. В бандиты тоже плохо. В науку? Ни в коем случае. В искусство, в шоу-бизнес? Мало у кого есть такие возможности. Остается администрация. В местную администрацию попасть вполне возможно. Это не каста. Они пока плоть от плоти народа. Они еще не воспроизводятся так, чтобы обособиться от народа, как дворянство в российской империи. Там может работать сын соседки, мы с ним здороваемся. И хорошо, если наш туда попадет. Либо в силовые структуры. Это делает протест крайне сложным. Протестовать против своих? Отчуждение правящего класса очень стимулирует развитие протеста. А этого пока нет. Развитие протеста в таких условиях крайне затруднено. Поэтому протест переориентируется – например, на мигрантов: они, мол, у нас рабочие места отбирают.

Как элиты покупают население

Гаазе: Давайте снова вернемся к теме масштабов вмешательства государства в экономические и социальные структуры. Размер предвыборных обещаний президента Путина, которые он дал в 2012 году, составил 2,5% ВВП. Столько было обещано перед последними президентскими выборами. Сейчас таких возможностей нет. Наоборот, государство начинает прилаживать фискальную оптику к той экономике, которую пока не видит: к гаражной экономике, экономике отходничества, которую исследуют коллеги из фонда «Хамовники». Она эмансипирована от государства, этим людям от государства ничего не нужно. Остальная экономика с государством тесно связана. Полторы тысячи крупнейших предприятий получили от государства антикризисную помощь: и в нынешний кризис, и в 2009–2010 годах. Это все крупнейшие работодатели страны. Эта помощь, условия ее предоставления изменили интересы крупных социальных групп. При отсутствии госсубсидий и протекционистских импортных пошлин работникам АвтоВАЗа было бы выгодно, чтобы у них был иностранный работодатель: он обеспечивает более высокую защиту труда. У него выше страховки, а за работу на импортном оборудовании больше платят. А сейчас там квазигосударственный собственник. Завод получает помощь: преференции, госкредиты, защита внутреннего рынка. Количество работников на заводе искусственно завышено. В 2009 году бывший замминистра промышленности Андрей Дементьев подсчитал, что на АвтоВАЗе должно работать 55 тысяч человек. Сейчас там примерно столько и есть, а в кризис было около 100 тысяч. Так нормальное предприятие существовать не может, а это моногород Тольятти с миллионным населением: город как приладка к заводу. То, как его жители и сотрудники завода видят свои интересы, – результат не рационального анализа, а долговременного и очень масштабного госвмешательства. Потом мы слышим: рабочие поддерживают Путина. Ну конечно, поддерживают, ведь за последние десять лет все условия деятельности их предприятий были коренным образом изменены. Эти изменения – результат набора сделок с крупнейшими работодателями страны. Взять Пенсионный фонд с его 120 тысячами сотрудников и 140 млрд рублей в год, которые тратятся на содержание фонда, фактически на доставку пенсий. Существование такой системы – тоже результат контракта с Путиным.

За последнее десятилетие объем госвмешательства в условия жизни всех этих социальных групп стал беспрецедентным. Это создает большую проблему. Мы можем отграничить верхний слой нобилитета – элиту, политический режим. А вот в местной администрации, как говорит Алексей Левинсон, действительно может работать сын соседки. Сидит в Бюро технической инвентаризации и делает паспорта на дома. Может вам подешевле сделать обмер дома. Границы бюрократии снизу совсем не жесткие, вокруг множество сословий и групп, которые тоже живут в неестественных условиях за счет госпомощи. Если у вас бизнес построен на том, чтобы в обеденный перерыв заносить бумаги сыну соседки, чтобы он эти бумаги оформлял не за 30 дней, а за трое суток, – это уже не взаимодействие бюрократии и общества, а некие странные локальные гибриды, которых очень много и которые крайне трудно «расшить»: вот здесь бюрократия, а здесь – население.

Та же проблема со средним классом. Гигантское повышение зарплат силовикам одним росчерком пера вытаскивает в средний класс полмиллиона человек или больше. Они зависимы от бюджета. Поэтому среднего класса в классическом европейском или американском смысле у нас нет, а есть вот такой странный бюджетозависимый средний класс, сомкнувшийся с местной и заводской бюрократией, с силовым предпринимательством. На тот же АвтоВАЗ нельзя устроиться без взятки. В начале 2000-х это стоило 15 тысяч рублей, а сейчас 50–60 тысяч – чтобы тебя взяли рабочим. Ведь у завода контракт с Путиным. Он защищает от прихода французов, которые могут сказать: 20 тысяч рабочих из 50 отправляем на переобучение, вместо остальных ставим тысячу станков. Конечно, у нас очень плохо работают социальные лифты. Любой чиновник вам скажет: мы не знаем, как поднимать снизу простых талантливых людей. Комсомола нет, партии нет, Народный фронт не сработал, качество человеческого материала не очень. Поэтому Алексей Кудрин и прорабатывает реформу госаппарата, особенно на уровне региональных и местных властей. Эта ставка несовместима с отсутствием социальных лифтов, с отсутствием способов отбора людей по заслугам и знаниям. Действительно, как говорила Мария Снеговая, разрушена граница между частным и государственным.

В этом смысле очень важна публичная полемика между Усмановым и Навальным. До олигархии начинает доходить, что 17 лет их сделок с Кремлем не гарантируют им владение крупной собственностью внутри страны. Это пролог нового 1917 года. Олигархи чувствуют это острее, чем мы. Реальное ожидание революции – оно сейчас особенно острое не у тех, кто выходит протестовать, а у людей, владеющих в России крупной собственностью. Если Усманов начинает публично отвечать Навальному, значит, он не уверен, что его защитят люди, с которыми он договаривался. И он должен начать зарабатывать себе какой-то публичный имидж. Лицо свое показывать. Сильнее всего сейчас нового 1917 года ждет крупнейшая буржуазия – эти 100 или 300 человек. Они начинают понимать, что вне зависимости от того, как они договорились с Путиным и как проголосовали работники их заводов, никаких гарантий у них все равно нет.

Грозовский: «Дрожит буржуй, настал последний бой»? Но вряд ли последний. Класс бюрократии у нас, в отличие от африканских стран, весьма большой. В Африке мало где государство контролирует 60% ВВП. Получается, что по уровню госвмешательства в экономику и гарантиям для людей, прямо или косвенно связанных с государством, мы близки к Швеции. Все эти люди рассчитывают на государство и поддерживают политический режим. А по уровню развития демократии мы где-то между Замбией и Зимбабве. Это очень странный микст. Какой отпечаток он может наложить на дальнейшую эволюцию политического режима?

Снеговая: Да, у нас государство играет огромную роль в экономике. Поэтому рассчитывать на то, что столь зависимые от государства люди вдруг захотят свободы и демократии, я бы не стала. Запрос будет носить патерналистский характер. И формируется он в ситуации, когда у государства истощаются ресурсы на поддержание патерналистской системы. Кризис наступит не завтра и не послезавтра: ситуация далеко не критическая. Очень важно, что протестный запрос с низового уровня, от людей, зависимых от государства, будет левым. Моральное недовольство тем, как идут дела в стране, усиливается у людей, когда у них самих дела идут неважно. А когда у них все неплохо, и положение дел в стране кажется нормальным. С другой стороны, очень бедные люди, находящиеся в стесненных экономических обстоятельствах, занимаются выживанием, а не протестами. Но вот люди, достигшие определенного уровня доходов и затем переживающие его падение, – вот они могут негодовать. Такая ситуация в России вполне возможна. Но поскольку общество патерналистское, привыкшее жить на подачки государства, а не проявлять собственную инициативу, я бы не ожидала, что это будет запрос на свободу СМИ и демократию. Это будет запрос на справедливость: с нами неправильно обращаются. В этом смысле у этого протеста есть моральный оттенок, как отмечал Алексей Левинсон, но очень особый. И в глубине своей он будет иметь социально-экономическую составляющую: люди чувствуют, что живут хуже, чем могли бы. Конечно, размер бюджетного сектора увеличивает число зависимых от государства людей. Протест в этих обстоятельствах очень затруднен. Учителям трудно на выборах не подать голос за «Единую Россию»: завтра их уволят, другой работы нет. В этом и сила режима, и его слабость. Ведь такая поддержка есть только до тех пор, пока у системы есть деньги. А если учителю не платят зарплату, он едва ли будет фальсифицировать итоги выборов. Но и этот протест будет не запросом на свободу, а патерналистским протестом социально-экономического характера – пока к нему не присоединится средний класс, для которого демократия имеет значение. Слияние этих двух протестов и может привести к изменениям, но придется подождать.

Читайте ещё больше платных статей бесплатно: https://t.me/nopaywall