Republic - Трудно без Бога. А в России трудно еще и без общества
res_publica25 декабря 2017 г. Максим Трудолюбов.
Наша свобода пугает, зато позволяет задавать предельные вопросы.
Когда мы в шутку или всерьез говорим о ком-то «у него нет ничего святого», мы негативно обозначаем одну из областей, в которых живет религиозное сознание – даже у тех, кто не думает о себе как о религиозном человеке. Страшно, когда нет ничего святого – а уж разбираться, что именно за этим «святым» стоит у современного человека, сил нет.
Еще 200–300 лет назад даже в западных культурах вероисповедание и место в обществе были жестко фиксированы за каждым. Ключевой особенностью ситуации современного человека философ Чарльз Тейлор считает доступную нам сегодня возможность выбора веры, убеждений и образа жизни. Это стало возможным не только в силу размежевания государства и церкви, но и благодаря формированию современной личности, современного «я», которое оставило позади мир, полный тайн и тревог, и живет во все более безопасной среде, центром которой является уже не бог, а человек. Современный популярный мыслитель Ной Харари считает, что в центре следующей эпохи будет уже не сам человек, а цифровые данные о нем и обо всем не свете (см. статью о религии «датаизма»).
Пустота
Тейлор смотрит на это состояние без оптимизма.
«Это ощущение отсутствия; это убежденность в том, что весь порядок и смысл происходят от нас самих. Мы не слышим эха, приходящего извне, – пишет он в “Секулярном веке”. – На свет появился целый род людей, научившийся воспринимать мир только как замкнутый на себя, имманентный. В некоторых отношениях мы можем считать это достижение победой тьмы, но это тем не менее примечательное достижение… Эксклюзивный гуманизм закрывает окно трансцендентного, как будто там ничего нет. Как будто нет непреодолимой тяги человеческого сердца открыть это окно, выглянуть в него, а потом и отправиться за его пределы. Как будто испытывать такую потребность – результат ошибки или, хуже, патологии».
Важное отличие нашего времени от ситуации столетней давности в том, что давно прошли времена, когда выступления борцов за торжество науки воспринимались как откровение. Прошли времена, когда художники и поэты по примеру Фридриха Ницше восставали против обращений к трансцендентному, считая саму идею Бога симптомом позорной для человека слабости. Прошли времена, когда секуляризация воспринималась как освобождение. И радикальный гуманизм, и представление о науке как о высшей культурной ценности перестали быть агрессивными «освободителями». Кроме того, антирелигиозные режимы, например китайский, смягчили свое отношение к религии, а постсоветский российский и вовсе распахнул объятия навстречу религиозным обществам, прежде всего Русской православной церкви (разговор о теократиях и религиозных автократиях отложим в сторону). Да и религиозные общества, со своей стороны, сделали большие шаги навстречу современному человеку, предлагая ему целое меню увлекательных верований и необременительных традиций, восточных и западных. На фоне этих явлений, которые часто описывают как постсекулярные (Юрген Хабермас), на мой взгляд, работы антирелигиозных полемистов вроде Ричарда Докинза или Дэниела Деннета выглядят анахронизмом, поскольку ведут «прошедшую войну».
Бунтовать в современном западном мире неинтересно. Зато вполне приемлемо довольствоваться стремлением к простому человеческому благополучию – целиком ограниченному дарами этого мира. Но не только: приемлемо и даже модно придерживаться «культурного исповедания», то есть исполнять обряды, ценя в религиозной жизни ее культурную сторону. Чувство принадлежности к традиции может быть важнее, чем вера.
Развилка
Тут находится развилка, на которой стоит остановиться и задуматься. Есть люди, которые полагают, что священное существует в истории и тем самым может со временем менять свой характер и роль в обществе. Более того, священное (см. книги Рене Жирара, Марселя Гоше, Роберта Беллы) есть нечто возникшее задолго до появления современных монотеистических религиозных систем и действующее независимо от них. «Жирар напоминает нам о тех истинах, которые мы предпочитаем вытеснять из сознания. Особенно о той истине, что религия связана прежде всего с идеей священного, а не с идеей Бога. О том, что священное может подавляться, подвергаться поруганию, но не может быть уничтожено», – пишет британский философ Роджер Скрутон.
Гарвардский философ Майкл Сандел рассуждает об этике «дарованности», то есть о том, что человек может испытывать благодарность за то, что ему даровано, оставляя за скобками фигуру Дарителя. Рональд Дворкин говорит о «религии без Бога» (так называется его книга, опубликованная посмертно; см. список для чтения ниже). Произведение литературы, изобразительного искусства или музыки, помимо эстетической ценности, может обретать – для кого-то – еще и сакральную. Романтический опыт созерцания природы или прослушивание симфоний можно считать самостоятельной духовной ценностью. И наоборот, сакральное изображение может дополнительно становиться еще и культурным достоянием и быть частью музейной экспозиции. Дом молитвы любой религии может быть еще и памятником архитектуры, то есть чем-то канонизированным эстетически.
Но есть и те, кто считает это лишь симптомами утраты трансцендентного. Католик Чарльз Тейлор считает все это попытками заполнить пустоту, оставленную отказом от Бога. «Тайна, глубина, что-то глубоко трогательное может, насколько мы знаем, иметь целиком антропологическое происхождение. Атеисты, гуманисты хватаются за это, когда идут на концерты, оперы, читают великие книги. Так они компенсируют светскую этику и научную антропологию, которые остаются предельно редуцированными и плоскими». Тейлор уверен, что опыт эстетического, каким бы глубоким он ни был, не требует от нас преодоления естественно-человеческой матрицы. При такой позиции источником святыни может быть всегда и только – Бог.
Свобода
Где мы во всей этой дискуссии? У нас все радикальнее, резче выражено, чем на Западе. Наследие «секулярного века» у нас зримо и вещественно, как нигде, ведь у нас этот процесс принял форму воинствующего государственного атеизма. Для западных обществ секуляризация начиналась как освобождение и привела их теперь к новым поискам традиции и идентичности. Для нас секуляризация была закабалением, обернулась острым экзистенциальным голодом и интенсивными поисками себя и своей веры. Для нашего общества, как для западных, оказалось важным священное как таковое – не разбирающее, есть ли за ним Бог, – у нас это приняло форму массового поклонения святыням. Как и на Западе, мы пришли к свободе выбора убеждений и веры, но свобода эта более радикальна. Уровень ее защищенности низок, это небезопасная свобода, но это все равно – свобода. Вполне радикальная свобода выбора веры, убеждений и образа жизни, какой и близко не было у среднего жителя России ни в дореволюционные, ни в советские времена.
Обеспечивается эта свобода не защитой прав и не плотной социальной тканью, как на Западе, а равнодушием государственных и духовных властей к содержательной части убеждений: внешняя мобилизация иногда требуется, а искренняя внутренняя – нет. Некоторые попытки изменить это положение заметны, но ни введение «Основ религиозных культур и светской этики» в школе, ни государственная пропаганда «традиционных ценностей», ни даже уголовные дела вроде дела антиклерикально настроенного видеоблогера Руслана Соколовского, ни попытки организованного сверху осторожного экстремизма, вроде тех, что были предприняты на фоне выпуска фильма «Матильда», не могут повлиять на главное.
Общество с его потенциальными возможностями надзора за индивидуальностью через самоконтроль социальных групп, через осуждение того, что «не принято», и поддержку того, что «принято», – не имеет в России той силы, какая есть у него в западных культурах. Описанная Мишелем Фуко «всеподнадзорность» – явление, которое формировалось столетиями. Российское государство (наш европеец!) пытается взрастить у нас общественный самоконтроль по такому образцу – поэтому оно не бросается защищать Бога так, как оно когда-то защищало коммунистическую идеологию. Преследования если и случаются, то не за атеизм, а за «оскорбление чувств». Смысл этой политики в попытке делегировать бдительность вниз, чтобы следило не государство, а сами граждане – друг за другом. Так российское государство – царство вечно что-то строящих социальных инженеров – понимает «гражданское общество». Получится ли у них что-нибудь? Раньше не получалось.
Ситуация человека, который в душном, замкнутом на себя мире ищет окно в трансцендентное, в России та же, что в западных культурах, – может быть, даже острее. Но индивидуальный человек у нас предоставлен сам себе в гораздо большей степени, чем человек в западных – да и восточных – обществах. Осудить того, у кого «нет ничего святого», некому: общество атомизировано. Официальные духовные структуры предлагают лишь внешне реконструированную религию святых и чудес. Традиции, к которым так хочется вернуться, основательно порушены, и нет ясности, можно ли собрать их по кусочкам.
Если западному человеку трудно без Бога, то русскому – трудно и без Бога, и без общества. Остается индивидуальный путь. Наш воздух разрежен, как на больших высотах: эта свобода пугает, зато позволяет задавать предельные вопросы и делать самостоятельный выбор.
Читайте ещё больше платных статей бесплатно: https://t.me/res_publica