Republic - Смерть Сталина и конец большевистской революции. Почему Хрущев переиграл Берию

https://t.me/res_publica

5 марта 2018 г. Владимир Пастухов.

Абсолютное насилие должно было смениться ограниченным.

Эта статья не о кино, хотя неадекватная реакция «околокремля» на проходной (хотя и неплохой) английский фильм стала поводом задуматься о том, что события холодного лета 1953 года являются судьбоносными для России. Военный переворот, организованный Хрущевым и исполненный Жуковым, является недооцененным активом российской истории. Непосредственно из него развилась и выросла та «советская цивилизация», на руинах которой обитает сегодняшнее российское общество. Казалось бы, о нем сегодня известно почти все, и для историков эта тема исчерпала себя. Но до философского ее осмысления еще очень далеко, потому что знание всех фактов отнюдь не всегда равноценно знанию истины.

Самоопределение преемника

Выражаясь современным языком, Сталин умер, не осуществив операцию «Преемник». После его смерти на вершине пирамиды власти оказалось три вождя, каждый из которых в равной степени мог претендовать на роль лидера, – Берия, Маленков и Хрущев. При этом с чисто «практической» точки зрения Хрущев имел наименьшие шансы, но именно он и стал победителем. Это тем более удивительно, что выиграл он у человека, которому очевидно уступал как по своим волевым, так и по интеллектуальным качествам. Впрочем, морально он его все-таки превосходил.

Общепринятые представления о Берии как о примитивном похотливом садисте не очень соответствуют действительности. Так же далеки от реальности представления о Хрущеве как об инициаторе десталинизации. Все обстояло как раз наоборот. Буквально через несколько дней после смерти Сталина Берия, возглавивший объединенное МВД-МГБ, создал внутри ведомства четыре комиссии по пересмотру, как сейчас бы сказали, самых резонансных дел того времени, в том числе – знаменитого «дела врачей», дела Михоэлса и еврейского антифашистского комитета и других.

Более того, Берия стал слать в Президиум ЦК КПСС одну за другой докладные записки с информацией о «вскрытых» нарушениях законности, требуя принять срочные меры по их исправлению. Члены Президиума ЦК во главе с Хрущевым и Маленковым оказались совершенно не готовы к этим инициативам и пассивно им сопротивлялись. Чтобы подстегнуть Президиум ЦК к действиям, Берия начинает дублировать информационные сообщения, издаваемые от имени партии, собственными «пресс-релизами» (они назывались либо «сообщения», либо «приказания»), издаваемыми от имени МВД, которые имеют гораздо более радикальное звучание.

Этим, однако, ⁠активность Берии не ограничилась. Практически не ⁠делая паузы, он выступает с целым комплексом ⁠инициатив, которые историки назвали «реформами ⁠Берии». ⁠Помимо таких «либеральных» мер, ⁠как массовая ⁠амнистия и пересмотр знаковых уголовных дел, они включали ограничение партийного вмешательства в государственную жизнь и особенно в управление экономикой; объединение Германии и в целом свертывание программы строительства социализма в Восточной Европе; ограничение насильственной русификации национальных окраин и другие.

С высоты сегодняшнего дня видно, что наиболее радикальные предложения «реформы Берии» намного опередили свое время и предвосхитили внутриполитические и внешнеполитические инициативы Горбачева. Тем более интересно отметить, что формально Берия был отстранен от власти не столько за произвол и репрессии, сколько именно за эти начинания, отвергнутые партией как отступление от сталинизма и либерально-буржуазное перерождение.

Впрочем, картина была более сложной. Если судить по стенограмме внеочередного Пленума ЦК, состоявшегося 2–7 июля 1953 года, выдвинутые против Берии обвинения были противоречивы. С одной стороны, Берии в вину были поставлены именно его радикальные инициативы, оцененные соратниками как буржуазные. С другой стороны, главное обвинение, выдвинутое против Берии, все-таки касалось попытки узурпировать власть в стране при помощи выведенных из-под партийного контроля правоохранительных органов.

Несмотря на справедливое отвращение, которое вызывает к себе личность Берии, чтение стенограммы партийного судилища над ним оставляет не менее тягостное впечатление. Несколько десятков функционеров с безвозвратно утерянной способностью к самостоятельному мышлению обвиняли Берию во всех смертных коммунистических грехах, ставя под подозрение его вполне разумные с точки зрения современного русского человека начинания. По сути, победа Хрущева над Берией была победой ханжества над цинизмом.

Парадокс состоит в том, что Берия оказался в высшем руководстве страны единственным в своем роде «свободным» человеком. Полностью нравственно разложившись, он смотрел на жизнь с практичностью мясника, избавленного от любых иллюзий, в том числе и «отряхнувшего с ног своих» прах коммунистической мифологии. Он был прагматиком и презирал догматиков. Обладая стратегическим талантом и незаурядной смелостью, он уже только в силу занимаемого им положения был лучше других информирован о том, что экономика страны подорвана, и о том, что в затравленном обществе зреет глухое раздражение. По этим же причинам он не мог не знать и о своей «непопулярности» и поэтому решил сыграть на опережение, проявив первым инициативу в деле десталинизации. Он готов был пойти на уступки в идеологии, чтобы сохранить свою главную привилегию – право творить произвол, право осуществлять расправу над любым оппонентом без суда и следствия, право внушать страх.

Хрущев, напротив, был типичным представителем того большинства, которое стало жертвой почти полувековой непрерывной идеологической обработки и в сознании которого здравый смысл уродливым образом смешался с коммунистическими догматами. Дело не только в том, что Хрущев и другие члены руководства панически боялись Берии, но и в том, что они реально не понимали смысла его поступков. Особенно ярко это проявилось в полемике по вопросу об объединении Германии, которую Берия готов был отдать в обмен на гарантии ее нейтралитета. Тут было все: и догматическое тупоумие (Молотов: «Мы глаза таращили… какая может быть в глазах члена Политбюро ЦК нашей партии буржуазная Германия»), и озарение ограниченного крестьянского практицизма (Хрущев: «Берия говорит, что мы договор заключим. А что стоит этот договор? Мы знаем цену договорам. Договор имеет силу, если подкреплен пушками»).

Участники Пленума ЦК, решавшие судьбу Берии, уже давно потеряли способность воспринимать мир таким, каков он есть. Только когда они говорили о своем животном страхе перед Берией, они выглядели натурально. Они во всем уступали Берии, кроме одного – на их стороне была историческая справедливость. Их объединяло желание ограничить произвол, хотя бы потому, что он грозил пожрать их самих.

Конец большевистской революции

Естественно возникает вопрос: как такое скудоумное, косноязычное и трусливое «добро» могло победить столь изощренное и всесильное «зло»?

В руках у Берии были все козыри, и в последние месяцы он даже не считал нужным это скрывать, позволяя откровенное хамство и грубость по отношению к соратникам. Мало того, что он контролировал всепроникающую службу госбезопасности, не обремененную никакими ограничениями, так он еще и превосходил своих оппонентов силой воли и умом, умением не только строить планы, но и добиваться их реализации. Берия обладал всеми необходимыми для завоевания и удержания власти материальными ресурсами, в его подчинении уже находился мощный аппарат власти, созданный по его образу и подобию.

Смещение Берии на первый взгляд кажется алогичным. Вообще переворот 1953 года воспринимается как какая-то случайная, «верхушечная заварушка», в которой Хрущев чудесным образом переиграл Берию. Однако то, что кажется иррациональным под одним углом зрения, оказывается рациональным под другим. Победа «слабого» Хрущева выглядит, как это ни парадоксально звучит, исторически более оправданной, чем победа «сильного» Берии.

Чтобы понять это, надо просто тщательнее вглядеться в то, что реально было предметом спора. Если отбросить все наносное и случайное, то можно увидеть, что речь шла не столько о столкновении между Берией и Хрущевым лично, сколько о столкновении двух политических курсов.

Эти курсы различались между собой отношением к насилию и праву. Для Берии насилие оставалось универсальным методом решения стоящих перед обществом задач, независимо от того, является ли такой задачей «строительство коммунизма» или «разрушение коммунизма». Хрущев представлял тех, кто выступал за ограниченное применение насилия, он хотел держать джинна в бутылке. Причем он подсознательно стремился не столько к сокращению репрессий (тут Берия был даже более радикален в своих «популистских» предложениях), сколько к введению в социальную практику механизмов, которые ставили бы произвол в определенныеполитико-правовые рамки. Хрущев еще готов терроризировать весь народ, но уже не может допустить, чтобы кто-то терроризировал «партию и правительство».

Берия мог предлагать тысячу правильных решений по всем актуальным вопросам внутренней и внешней политики, он мог быть в сто раз убедительнее и мощнее, чем все его оппоненты, вместе взятые, но он не предлагал того, в чем измученное полувековым террором общество нуждалось более всего, – он не предлагал гарантий защиты от произвола.

Хрущев мог казаться шутом и петрушкой (а часто и быть им); он мог повторять за Берией его ходы (что, собственно, и случилось в дальнейшем при разоблачении «культа личности»); он мог быть непоследовательным и смешным, но он предлагал то, что объединяло тогда народ, от простого колхозника до члена Политбюро ЦК. Он выступал против оголтелого насилия.

Таким образом, если посмотреть на эту борьбу под более широким углом зрения, то речь шла о продолжении или завершении революции. Для Берии насилие оставалось универсальным методом решения экономических, социальных и политических задач. Он был готов пожертвовать знаменем революции ради сохранения революционного насилия. Для Хрущева насилие было уже хоть и необходимым, но все-таки злом, которое по возможности надо было вводить в рамки. Он предпочитал сохранить выцветшее знамя революции, пожертвовав насильственным духом этой революции. Вряд ли сами Хрущев и Берия понимали вполне, носителями каких идей они выступают, но это не меняет существа дела.

В этой связи вызывает особый интерес оценка, которую дал событиям 1953 года Ричард Пайпс, рассматривавший хрущевский переворот как контрреволюционный. Он писал: «Можно даже сказать, что революция завершилась лишь со смертью Сталина в 1953 году, когда его преемники нерешительно и с оговорками взяли курс на политику, которую можно было бы охарактеризовать как контрреволюцию сверху» (Ричард Пайпс. Русская революция. Книга первая. М., 2005).

Вопреки словам популярной в советское время песни «есть у революции начало, нет у революции конца» у революции есть как начало, так и конец. В одинаковой степени рискует и тот, кто пропустил начало революции, и тот, кто не заметил ее конца. Стремление продлить революции жизнь чревато быстрой и разрушительной катастрофой.

Так называемые либеральные реформы Берии в тех конкретно-исторических условиях привели бы, скорее всего, к совершенно неожиданному и печальному результату. Ускоренная деидеологизация неизбежно создала бы вакуум власти. Возможно, недостаток «коммунизма» Берия попытался бы заменить избытком национализма. Но, скорее всего, просто возросла бы роль денег. Насилие и коммерция быстро нашли бы друг друга. Произвол стал бы менее систематическим, но зато более меркантильным и персонализированным. «Деидеологизированная» власть не смогла бы остаться монолитной, и внутри нее образовались бы многочисленные кланы, борющиеся между собой за контроль над «финансовыми потоками». Так что статья о превращении воинов в торговцев в принципе могла бы увидеть свет уже лет пятьдесят тому назад.

Приход к власти Берии спрямил бы «пути истории», ускорив неизбежное разрушение советской государственности. Агония продолжалась бы не дольше, чем отпущенный Берии срок жизни. После этого наступил бы почти мгновенный коллапс. В такой ситуации ни о какой «перестройке» не могло быть и речи. Оттепель, романтические шестидесятые, потребительские семидесятые и бурные восьмидесятые с их философией общих ценностей были еще впереди. Не пережив этих сорока лет, сыгравших роль социального амортизатора, пропитанное насилием общество не смогло бы избежать гражданской войны.

Берия проиграл не потому, что Хрущев оказался умнее, хитрее или удачливее. Сработал инстинкт самосохранения общества, которое выбрало для себя более щадящий сценарий, подаривший ему несколько десятилетий мирного старения и умирания. По всей видимости, в закрытых обществах действует своеобразный социальный аналог закона Геккеля (по которому в живой природе развитие индивида есть повторение развития вида в целом). Логика борьбы в замкнутом пространстве политической элиты трансцендентно отражает потребности общества даже тогда, когда это общество не способно оказывать прямого влияния на борьбу внутри властных группировок.

Рождение «советской цивилизации»

Сегодня мне кажется, что выбор Ричардом Пайпсом 1953 года как даты окончания русской революции очень точен (до этого я придерживался высказанной Юрием Пивоваровым точки зрения, что датой окончания русской революции является 1929 год). Но 1953-й – это не только конец одной эпохи, но и начало отсчета другой. Поражение Берии и победа Хрущева означали не только конец революции, но и знаменовали собой рождение «советской цивилизации». По мнению Освальда Шпенглера, движение каждой культуры неизбежно подходит к точке, когда она становится зрелой, а значит, ее развитие как таковое заканчивается. Культура как бы «садится на собственную основу», и дальше начинается ее развертывание в рамках уже сложившихся общих параметров. Это развертывание может быть вполне плодотворным в течение длительного времени. Однако новой энергией извне в этот момент культура уже не подпитывается. Это пора, когда батарейки не столько подзаряжаются, сколько расходуют заряд. Как бы ни была красива эпоха зрелой культуры, она предтеча осени, и конец ее уже неотвратим.

Истинное значение событий 1953 года заслонено от нас явно переоцененным 1956 годом с его «культовым» XX Съездом. Но то, что принято считать кульминационным пунктом оттепели, было всего лишь историческим следствием переворота, произошедшего за три года до этого. Просто следствие затмило собой причину, и в течение полувека 1953 год жил в тени ХХ съезда партии.

В этом нет ничего удивительного – за второй волной часто не замечают первую. Действительный поворот случился именно на Июльском 1953 года Пленуме ЦК КПСС. Противостояние Хрущева и Берии по смыслу своему было противостоянием курсов, опирающихся на абсолютное и ограниченное насилие, революции и контрреволюции, стратегии социального суицида и стратегии выживания. Исход этого противостояния был обусловлен тем, что сработал инстинкт самосохранения сложившегося к тому времени весьма специфического советского общества.

1953 год – это точка зенита советского периода русской истории. Понять смысл происходивших в этом году событий – значит приблизиться к пониманию самой природы советского общества. Это своего рода водораздел между «советской культурой» и «советской цивилизацией». Если следовать логике Шпенглера, то можно сказать, что формирование «коммунистической системы» в этом кульминационном пункте завершилось. В дальнейшем она только раскрывала свой потенциал, постепенно исчерпывая себя.

Революция обладает страшной инерцией. Она долго распаляется, но также долго и затухает. Насилие – как зараза, от которой очень трудно избавиться, за годы революции оно входит в привычку, становится частью повседневного быта. В обществе формируются субкультуры, приспособленные к выживанию в этих специфических условиях, для которых прекращение революции – это потеря естественной среды обитания. Война ужасна, но дети, родившиеся на войне, воспринимают ее как норму жизни, им трудно привыкнуть к миру. Для того чтобы остановить революцию, от общества требуется гораздо больше усилий, чем для того, чтобы ее начать. Джинна легче выпустить из бутылки, чем загнать обратно.

Избавление от революции происходит, как правило, в два этапа. При этом путь к избавлению от насилия также лежит через насилие. Его уровень зависит от конкретно исторических условий и обстоятельств, но, как было замечено выше, зачастую выход из революции оказывается более кровавым, чем вход в нее. И это понятно – утверждение нового порядка является более сложной задачей, чем разрушение старого, к тому же и так уже сгнившего общества.

На первом этапе происходит формальное отрицание революции. Насилие в определенной мере ограничивается. Оно из «общества» перетекает в «государство». Война всех против всех превращается в войну государства против общества. Это как раз тот этап, на котором революция «пожирает своих детей». Из него общество выходит, подавив внешний хаос и обзаведясь «вертикалью власти». Таким этапом в развитии русской революции стал 1929 год, когда возникла первая контрреволюционная волна. Она не покушалась на сам внутренний насильственный дух революции, им была пронизана вся философия укрепившейся власти. Эта власть утопила Россию в крови.

На втором этапе отрицается уже сам насильственный дух революции. Это двойное отрицание отрицания: во-первых – ужасов первой контрреволюции (что бросается в глаза); во-вторых – ужасов революции в целом (что становится понятным только через много лет). Этим этапом и стал 1953 год, разделивший советскую историю почти строго пополам.

Завершение революции было насильственным, но не столь кровавым, как ее промежуточный этап, кульминацией которого был 1937 год. Этому способствовало то, что контрреволюция произошла вовремя, без задержки. Хотя Берия и его окружение были уничтожены совершенно по-сталински, но подавляющая часть оппонентов Хрущева смогли уйти из жизни персональными пенсионерами. Все, что происходит вовремя, протекает мягче.

Ценность этого исторического рубежа, конечно, не в том, что был устранен Берия. До Берии были и Ежов, и Ягода, и Абакумов. Но их аресты и расстрелы ничего не меняли в движении русской истории. Здесь же впервые под сомнение была поставлена ценность насилия как метода «коммунистического строительства». Это зародившееся сомнение было воистину контрреволюционным, оно ставило крест на идее «государства диктатуры пролетариата» (что нашло через несколько лет и свое формальное подтверждение, когда лозунг «диктатуры пролетариата» был тихо демонтирован и заменен лозунгом «общенародного государства»).

Решения Июльского 1953 года Пленума ЦК можно считать моментом рождения специфического и противоречивого «советского конституционализма». В этом историческом акте, пусть и замутненном путаной коммунистической мифологией, было больше конституционного, чем во всем современном российском конституционализме, потому что в его основе лежал реальный консенсус против произвола.

Этот консенсус сложился в обществе, и, как следствие, он сложился в высшем политическом руководстве страны. Таким образом, изможденная почти сорока годами революции страна высказалась против продолжения насилия. И пусть этот консенсус был неустойчивым, потому что насильственная природа советской системы была в принципе неустранима, но значение этого акта для формирования русского конституционного движения еще только предстоит оценить в будущем.

То общество, которое вышло «из шинели» Июльского 1953 года Пленума ЦК, было странным на вид. Оно было противоречием в себе самом. Сохраненная Хрущевым «коммунистическая догма» заставляла рассматривать государство как возведенное в закон насилие (это можно назвать по-разному, например по-путински – «диктатурой закона», но суть от этого не изменится). Но в то же время Хрущев инстинктивно, следуя духу времени, выступил против насилия. Вот и получилось, что у «советской цивилизации» ум с сердцем оказались не в ладах.

Эта всепроникающая двойственность «советской цивилизации», проистекавшая из противоречия между философией (даже религией) насилия, лежащей в основе коммунистической идеологии, и движением против насилия, начало которому положила победа «хрущевской партии» над «партией силовиков», позднее привела к крушению советской системы. Интересно, что смерть советской цивилизации была почти такой же тихой, как и смерть предшествующей ей трехсотлетней империи. Она исчерпала себя и испустила дух в 1989 году.

Несмешная история

Маркс писал, что человечество должно весело расставаться со своим прошлым. Но наследникам советской цивилизации сегодня не до смеха – они не готовы оставить Сталина прошлому. По сути, они протестуют не столько против сатирического изображения смерти Сталина, сколько против самой его смерти. Он необходим им сегодня живым для самосохранения. Сталин – это лишь символ, оправдывающий и реабилитирующий насилие, в котором посткоммунистические элиты вновь увидели спасение. А это значит, что Сталину придется умирать еще раз. Трудно сказать, насколько это будет смешно.

Читайте ещё больше платных статей бесплатно: https://t.me/res_publica