Republic - Изображая Гитлера. Как память о войне превращается в игру

https://t.me/nopaywall

5 мая 2017 г. Сергей Медведев.

История теперь балаган. К чему ведет инфляция памяти и скорби.

Новости из мира прекрасного: за месяц до Дня Победы обнаружилось, что россиянам можно подстричься под Гитлера. Пользовательница фейсбука Ольга Макарова опубликовала на своей странице фото прейскуранта детской парикмахерской в одном из торговых центров столицы, где посетителям предлагалась «модельная стрижка “гитлерюгенд” с двумя вариантами укладки». Поднялся шум в соцсетях, парикмахерская извинилась и убрала спорное название, но в ходе дискуссии выяснилось, что «гитлерюгенд» – общеупотребительный термин в профессиональном сообществе и эту стрижку предлагают салоны красоты и барбершопы по всей России.

Впрочем, сама прическа стала модной задолго до нацистов. Про ее истоки написал «Секрет фирмы»: это была undercut, стрижка британского рабочего класса и уличных банд еще с начала XX века. Небогатая молодежь не могла позволить себе модельную прическу и лишь подбривала волосы по бокам и сзади. Похожая военно-спортивная стрижка полубокс была популярна и в СССР в 20–30-х годах, а в нацистской Германии и вовсе стала эталоном молодого арийца: коротко остриженные виски и затылок, длинная челка, зачесанная набок, – тот самый стиль «гитлерюгенд».

И название, и сама стрижка были надолго забыты после войны, их вспомнили лишь через поколение, в эпоху Рейгана и Тэтчер, на волне возвращения традиционных ценностей, в виде реакции на длинные волосы битников, хиппи и битлов. Иконами стиля стали Том Круз и Дэвид Бэкхем, носившие прически «андеркат», и вслед за ними эта стрижка перешла в XXI век, став по-настоящему массовой. И тут возникла проблема названия, потому что первой ассоциацией у многих был тот самый «гитлерюгенд». Парикмахерские по-разному обходили этот щекотливый вопрос, предлагая клиентам стрижки под Дэвида Линча или все тот же классический «андеркат». И если в США еще можно было встретить опасное название (корреспондент New York Timesобнаружил его в барбершопах нью-йоркского Вест-Виллиджа) и стрижка стала отличительным знаком крайне правых политиков типа Ричарда Спенсера, то в странах Европы название «гитлерюгенд» было строго табуировано – точно так же, как в самой Германии долго существовало неофициальное табу на мужское имя «Адольф».

В России все иначе. Страна, понесшая в войну самые тяжелые человеческие потери, перестала вздрагивать от имени Гитлера. «Гитлерюгенд» у нас – ходовое название стрижки, простой поиск в интернете выдает десятки ссылок на каталоги и гиды по стилю.

«История мужской прически “гитлерюгенд ”основывается на немецких СС-организациях, но в конце войны 1945 года такие организации упразднили, а мода постепенно сошла на нет», – простодушно рассказывает ресурс «Волосы леди», не уточняя, почему же их так внезапно «упразднили».

Это можно ⁠было бы ⁠счесть курьезом, неудачным неймингом и досадным исключением, но проблема на деле ⁠гораздо глубже. В последние годы в России был растабуирован ⁠целый пласт слов и понятий, относящихся ко ⁠Второй мировой войне. Так, слово «фашист» стало настолько общеупотребительным оскорблением, что его ⁠смысл утерян ⁠вообще. Фашизмом у нас сегодня обзывается любое неприятное для говорящего явление: фашизм обнаруживают в Киеве и в Кремле, в речах Марин Ле Пен и Александра Дугина, у донецких сепаратистов и эстонских националистов – с начала войны с Украиной это слово истерлось до полной утраты смысла. Точно так же убоги попытки власти дискредитировать Навального при помощи недавнего анонимного ролика, где он сравнивается с Гитлером, – бессмысленность этого вброса осознали даже в Кремле. Гитлер вообще превратился в мем: по сети гуляет демотиватор, где на картинке обиженный фюрер спрашивает из окна поезда: «А чё сразу Гитлер-то?»

Но в итоге этой инфляции слов появляется стрижка «гитлерюгенд», предприимчивый бизнесмен в Новосибирске называет свою баню «Абвер» и дает к ней рекламный слоган: «Освенцим отдыхает», а московские студентки сестры Каратыгины в телевикторине на вопрос «что такое Холокост?» отвечают: «Клей для обоев». Похожие вопросы вызвал танец Татьяны Навки и Андрея Бурковского в лагерных робах Освенцима. Его окрестили «танцем со звездами», поскольку на робах были нашиты желтые звезды еврейских узников концлагерей. И хотя это было всего лишь воплощение сюжета фильма Роберто Бениньи «Жизнь прекрасна», столь вольное обращение с памятью о Холокосте – в формате развлекательного шоу, под аплодисменты зрителей и улыбки конкурсантов – стало возможно в результате все того же обесценивания слов и понятий, превращения Катастрофы из символа скорби в хореографическую композицию с беспроигрышным историческим сюжетом. Могли ли судьи в программе поставить номеру про Холокост оценку ниже 6.0? Попытки объяснить, почему прическа «гитлерюгенд» и баня «Абвер» ломают все моральные конвенции, натыкаются на искреннее непонимание: но стрижка же стильная! Но баня же жарит! Зачем привязываться к словам?

Точно такое же истирание слов и смыслов происходит в теме сталинских репрессий. В конце прошлого года в Москве на Остоженке открылся ресторан «НКВД», и хотя вывеска через пару дней исчезла, а в самом ресторане говорят, что аббревиатура расшифровывается как «Народная кухня великой державы», его меню оформлено портретами Сталина и Дзержинского, в зале висит большой портрет советского вождя, а официанты ходят в гимнастерках сталинской эпохи. В Тюмени есть ЧОП «Чекист», охраняющее детские сады, в Сочи – компания «Сталинизм», в Барнауле была компания «Гулаг», проводившая земляные работы, а в Волгограде ООО «Берия». Вряд ли их владельцы – убежденные сторонники репрессий (хотя и не исключено), скорее всего, они троллят, считая, что в этих названиях есть острота и прикол и нет никаких моральных обременений.

И здесь, видимо, надо признать, что в современной России сосуществуют два типа исторической памяти: память-травма и память-игра. Первая происходит из мемориальной культуры послевоенных поколений, основанной на травме войны, на списке утрат, на идее, что война была фундаментальной катастрофой и жертвой, создавшей нацию. Военный текст советской культуры, как минными знаками, был размечен моральными маркерами и табу, внутренними ограничителями, стилистическими правилами. О подвигах и победах не принято было говорить вслух, о товарищах вспоминали молча, не чокаясь, да и сам праздник Победы еще лет тридцать после войны, пока было живо большинство ветеранов, носил характер поминовения, весенней светской Пасхи: «праздник со слезами на глазах» остается самым точным определением. Слово «фашист» несло с собой серьезные моральные переживания, особенно у поколения, пережившего войну, как в картине Пластова «Фашист пролетел», где собачка воет над убитым в поле мальчиком, а вдаль улетает немецкий самолет. Точно так же имя «Гитлер» было мистическим заклятием, которое нельзя было произносить всуе, ибо вызывало у говорящего абсолютную ненависть, – так, мама рассказывала мне, как ребенком по ночам придумывала для него разные страшные казни, а в климовском «Иди и смотри» обезумевший Флёра стреляет в лежащий на земле портрет фюрера, на котором в обратном порядке прокручивается история жизни Гитлера, пока не замирает с винтовкой над последним кадром – Адольф-младенец в платьице.

И есть другая память о войне, память-игра. У детей она была всегда: мальчишками в школе мы могли дразниться «фашистом» и Гитлером, но у взрослых на это стоял запрет. Фашисты были в пропаганде, в карикатурахБориса Ефимова, где агрессор НАТО тянул кровавые пальцы к чему-то светлому и прогрессивному, но не в повседневном обиходе. Фашисты пришли в обычную жизнь в девяностые. Этот слом четко обозначен в «Брате-2» Алексея Балабанова (который вместе с первым «Братом» по сей день является энциклопедией российского подсознания): Данилу приводят в подвал покупать оружие к персонажу по имени Фашист, который носит китель вермахта. Данила, носитель морального сознания, изумленно говорит ему: «Вообще-то у меня дед воевал», на что Фашист флегматично замечает: «Бывает». И все, проехали – кончилась нормативная культура, начинается игровая реальность, в которой у Данилы загораются глаза при виде сокровищницы трофейного оружия («Слушай, откуда все это?» – «Эхо войны»).

В нулевые игровое детское представление о войне проникло в официальную идеологию и массовое сознание – война стала видеться безболезненной игрой в солдатики, произошла мифологизация и коммодификация памяти, она превратилась в ходовой товар на рынке идеологий и идентичностей. Началась эпоха исторической реконструкции и политической реставрации.

Носители второго вида памяти также преисполнены морального сознания, но это уже пафос величия и самолюбования, гордыня самоизоляции. Жертвы видятся как повод для гордости, но не для скорби, их именем не заклинают, а запугивают окружающих. Если память-травма повторяет, как магическую инкантацию, «лишь бы не было войны» (вспомним, как шепчет эти слова героиня Людмилы Гурченко в финале михалковских «Пяти вечеров»), то память-игра хвастливо заявляет: «Можем повторить!» В эти майские дни в России вновь открыт фестиваль повторителей, и на автомобилях появляются омерзительные наклейки, на которых под этим лозунгом серп и молот насилуют свастику. Страна погружается в непрерывную игру «Зарница», где происходят инсценировки и реконструкции войны и патриотизм подменяют пиротехникой – от байк-прайда в Крыму от Александра Залдостанова и военного треша от того же Михалкова (все его «Цитадели» и «Предстояния») до потешного взятия фанерного Рейхстага в парке «Патриот» от Минобороны. Отдельно следует упомянуть натурную реконструкцию Второй мировой в Донбассе силами военно-исторических клубов, где битва за Авдеевку напрямую отсылала к сражениям Великой Отечественной, пленных украинцев прогоняли через Донецк, как немцев через Москву в 1944-м, с замыкающей поливальной машиной, а Стрелков расстреливал мародеров на основании приказов Сталина 1941 года.

Характерный пример игровой памяти – миф о 28 героях-панфиловцах. Уже, казалось бы, он разоблачен, существуют документальные свидетельства, в том числе заключение Главной военной прокуратуры, что это все лишь выдумка фронтового корреспондента «Красной звезды», но министр Мединский, с приданными ему выставками и кинофильмами, продолжает настаивать на прославлении этого эпизода, тем самым признавая, что вымышленная игровая реальность важнее документированной памяти, настоящих жертв. Люди превращаются в игрушечных солдатиков, в иероглифы на плакате, в фишки в настольной игре. И эта инфляция памяти и скорби ведет к тому, что персонажи и вещи, которые мы опасались называть по имени и тем более обыгрывать в речи, трансформируются в мемы, рекламные ходы, бренды – и появляются прически «гитлерюгенд», танцы про Холокост, но также и ресторан «НКВД», и ЧОП «Чекист», и артель землекопов «Гулаг». На наших глазах сдвигается граница трагедии и троллинга, боли и прикола, происходит растабуирование и нормализация травмы.

Наверное, это Zeitgeist, дух времени, эпоха постмодерна. На место поколений, воспитанных на «Летят журавли» и «Отце солдата», на лейтенантской и лагерной прозе, приходит поколение, выросшее на «Сталинграде» Федора Бондарчука и «Обители» Захара Прилепина, на мемах, видеоиграх, «колоризованных» военных фильмах и облегченной версии истории. Государство тоже охотно играет в постмодерн, устраивая реконструкции и парады, заглушая память трагедий и возвеличивая культ Победы и успехов СССР. Игра вместо травмы, анестезия вместо боли, косплей вместо катарсиса: на наших глазах родилось новое, незамутненное сознание нулевых, что без колебаний повязывает георгиевскую ленту, наряжает детей в костюмы чекистов и с той же легкостью склоняет имя Гитлера в парикмахерской или в пропаганде, – история для него превратилась в балаган, в котором танцуют все.

Читайте ещё больше платных статей бесплатно: https://t.me/nopaywall