Рабыня моей семьи, ч.1

История о Лоле — женщине, которая помогала его воспитывать — стоила Алексу Тизону большого труда. В 11 лет он осознал, что Лола была рабыней его семьи.

Аудиоверсия статьи: Podster | iTunes | YouTube | Скачать | Telegram 

Образцовую карьеру журналист, лауреат Пулитцеровской премии Алекс Тизон построил благодаря умению слушать людей: тех, кто забыт, тех, кто остался на периферии жизни, тех, чьих голосов прежде никто не слышал. Его жена Мелисса рассказала нам, что Алекс никогда не любил беседовать по мелочам, поскольку был уверен: в глубине каждого кроется невероятная история. Именно их он хотел записать и рассказать миру.

«Где-то в хитросплетениях человеческих мук и стремлений и кроется история», — считал Тизон.

Алекс и The Atlantic преследовали похожие цели, и в апреле 2016 года мы с большим удовольствием опубликовали его статью «Земля пропавших», прекрасный материал о людях, загадочно исчезнувших на просторах Аляски. Редакция с радостью приняла предложение Алекса напечатать историю, которую он таил в себе большую часть жизни: трогательный рассказ о Лоле, бывшей рабыне семьи журналиста на Филиппинах и в США.

Мы были глубоко опечалены, узнав о кончине Алекса 24 марта. Он умер во сне по естественным причинам, в собственном доме в Юджине, штат Орегон. Ему было 57 лет.

Смерть Алекса стала трагедией для всей его семьи: жены Мелиссы, дочерей Майи и Дилан, его братьев и сестер. Студенты Орегонского университета потеряли любимого преподавателя, а редакторы и читатели The Atlantic — талантливого автора, с которым только-только начали знакомиться.

Алекс имел репутацию уважаемого и читаемого журналиста. Работая в Seattle Times, он в 1997 году получил Пулитцеровскую премию, а позже руководил подразделением Los Angeles Times в Сиэтле. В своих мемуарах «Большой маленький человек: в поисках моего азиатского „я“» Алекс с болью описал все сложности, унижения и небольшие победы азиатского мужчины, пытающегося приспособиться к жизни в Америке.

Его интерес к людям, живущим далеко за пределами привычной жизни, был неиссякаем. Когда Алекс пришел в редакцию с нежной и в то же время горькой историей о своей семье и ее страшной тайне, мы поняли, что это и есть та самая журналистика, которой издание занимается с самого основания. The Atlantic был создан в 1857 году группой аболиционистов из Новой Англии, ратовавших за идеи всеобщей свободы. Прочтя черновик работы Алекса, я тут же подумал: основатели журнала — Ральф Уальдо Эмерсон, Генри Уэдсворт Лонгфеллоу и Гарриет Бичер Стоу — не поверили бы, что даже через 154 года после подписания «Прокламации об освобождении рабов» люди продолжают порабощать друг друга по всему миру. Для человечества искоренение всех форм рабства остается недостигнутой целью, а истории вроде той, что написал Алекс, помогают нам осознать их ужасающую прочность.

Мелисса рассказала мне и Денис Уиллс, редактору Алекса, что историю Лолы он хотел открыть миру больше всего. «Это публикация всей его жизни, — поделилась Мелисса. — Алекс бился над ней пять или шесть лет, ему было очень тяжело. Однако решив отправить статью в The Atlantic, он словно забыл про свои муки и с легкостью закончил работу».

Алекс не знал, что его история станет главной темой номера — он умер в тот день, когда мы приняли это решение. Его уход поставил выпуск под угрозу, но семья журналиста во главе с его женой, тесно работая с редакцией в этот тяжелый период, сделала публикацию возможной. Мы благодарны им и благодарны Алексу за то, что он поделился с нами своей историей — своей невероятной историей.

Рабыня моей семьи

Она прожила с нами 56 лет, вырастив меня, моих братьев и сестер. Я был обычным 11-летним американским мальчишкой, когда понял, кто же она на самом деле.

Прах поместился в черный пластмассовый контейнер размером с тостер. Я завернул его в холщовую сумку, положил в чемодан и сел в самолет до Манилы. Оттуда я на машине добрался до далёкой деревни, чтобы передать останки женщины, которая провела 56 лет в рабстве у моей семьи, ее родным.

Звали ее Эудосия Томас Пулидо, но мы называли ее Лолой. Невысокого роста, кожа цвета кофе, миндалевидные глаза. Я вижу их перед собой как наяву — мое первое детское воспоминание. Эудосии было 18 лет, когда мой дед подарил ее моей матери. Позже моя семья переехала в США, забрав Лолу с собой.

Кроме как рабским, положение Лолы было не назвать. День ее начинался задолго до пробуждения домочадцев и заканчивался глубоко затемно, когда все уже спали. Она готовила, убирала, ждала моих родителей с работы, заботилась обо мне, моих братьях и сестрах. Родители никогда не платили ей и часто ругали. Лолу не держали в цепях, но она была словно прикована к нашей семье и своим обязанностям. Вечерами, направляясь в ванную, я не раз видел Лолу, уснувшую в углу на куче белья; руки ее сжимали одежду, которую она складывала.

Для наших соседей-американцев мы были образцовой семьей иммигрантов, словно сошедшей с рекламного плаката — по их же словам. Отец получил юридическое образование, мать училась на врача, а мы, дети, приносили домой хорошие отметки, никогда не забывали говорить «спасибо» и «пожалуйста». Но о Лоле мы никому не рассказывали. Семейный секрет прочно укоренился в нас и сильно повлиял на наши, по крайней мере детские, стремления.

После смерти моей матери от лейкемии в 1999 году Лола переехала со мной в маленький городок к северу от Сиэтла. У меня была семья, работа, дом — прямо американская мечта. А теперь появилась рабыня.

Получив багаж в Маниле, я открыл чемодан и проверил, на месте ли прах Лолы. На выходе из аэропорта я ощутил знакомый аромат смеси из выхлопных газов, отходов, океана, фруктов и пота.

Утром следующего дня я нашел водителя, приветливого мужчину средних лет по прозвищу Дудс, и мы отправились в путь на грузовике, лавируя в плотном потоке машин. Манила всегда поражала меня. Огромное количество автомобилей, мотоциклов, джипни; среди них шныряют люди, на тротуарах сливаясь в огромные потоки; тут же в поисках покупателей сигарет, леденцов от кашля и мешочков с вареным арахисом мечутся босоногие уличные торговцы; дети просят милостыню, прижимаясь лицом к окнам машин.

Мы с Дудсом направлялись туда, где началась история Лолы: на север Филиппин, в провинцию Тарлак. Именно там когда-то жил большой любитель сигар лейтенант Томас Асунсьон, мой дед. Семейные предания рисуют дедушку грозным мужчиной, который частенько пребывал в скверном расположении духа и устраивал чудные выходки. У него было много земли и мало денег. Любовниц лейтенант Том держал в отдельных домах на территории своего поместья. Его жена умерла при родах их единственной дочери, моей матери, которую впоследствии растили utusans, или «люди, выполняющие команды».

Рабство на Филиппинских островах уходит корнями в далекое прошлое. До прихода испанцев островитяне порабощали друг друга — рабами, как правило, становились преступники, должники или военнопленные. Положение рабов отличалось: воины могли вернуть себе свободу, проявив отвагу, а прислугу, которую считали собственностью, покупали, продавали и обменивали. Раб более высокого статуса мог иметь рабов статусом пониже. Некоторые попадали в зависимость по собственной воле, чтобы выжить, получая за свой труд еду, кров и покровительство.

В начале 16 века на архипелаг прибыли испанцы и заключили туземцев в неволю, затем привезя рабов из Индии и Африки. В конечном счете Испанская корона решила искоренить рабство внутри страны и в колониях, но некоторые располагались так далеко, что уследить за ними было невозможно. Рабство в различных формах никуда не ушло, даже когда острова перешли под контроль США в 1898 году. Сегодня любой бедняк может иметь при себе utusan, katulong (помощника) или kasambahay (прислугу), если найдутся люди в еще более бедственном положении.

На земле лейтенанта Тома жили три семьи utusan. Весной 1943 года, после оккупации Филиппин японцами, он привел домой девушку из деревни неподалеку. Она приходилась ему двоюродной сестрой, но родилась в бедной семье, работавшей на рисовых полях. Дед мой смекнул: без гроша в кармане, неграмотная она, вероятно, будет послушной. Родители хотели выдать ее замуж за свинопаса вдвое старше; жизнь Эудосии была беспросветно несчастной, но идти ей было некуда. Поэтому Том предложил девушке еду и кров в обмен на заботу о своей двенадцатилетней дочери.

Лола согласилась, не понимая, что обрекает себя на пожизненный труд.

— Я дарю ее тебе, — сказал лейтенант Том.

— Она мне не нужна, — ответила мама, понимая, что ее отказ не имеет никакого значения.

Вскоре Лейтенант Том отправился на фронт сражаться с захватчиками, оставив дочь с Лолой в своем ветхом доме. Лола кормила, одевала маму, ухаживала за ней, как могла. Когда они шли по рынку, Лола держала над девочкой зонт, чтобы защитить ее от солнца. У Лолы было полно и другой работы: она кормила собак, подметала, складывала одежду, которую стирала вручную на реке. Вечером, когда все дела были сделаны, Лола устраивалась рядом с кроватью матери, обмахивая ее, пока та не заснет.

Во время войны лейтенант ненадолго вернулся домой. Как-то раз он узнал, что мама его обманывает и общается с мальчиком, с которым ей разговаривать не следовало. В ярости Том приказал ей «встать у стола». От страха мама забилась в угол, вместе с тем прижимаясь к Лоле. Дрожащим голосом она сказала отцу, что наказание примет служанка. Лола умоляюще посмотрела на маму, но молча подошла к столу и схватилась за край. Том ударил ее ремнем 12 раз, и на каждый удар приходилось по слову. Ты. Никогда. Не. Должна. Мне. Врать. Ты. Никогда. Не. Должна. Мне. Врать. Лола не издала ни звука.

Моя мать, в подробностях вспоминая эту историю в старости, словно упивалась ее возмутительностью; в голосе мамы будто слышалось: «Можешь поверить, что я так поступила?». Когда я спросил об этом случае у Лолы, она попросила меня рассказать мамину версию и, внимательно выслушав, с грустью в глазах сказала: «Да, так все и было».

В 1950 году мама вышла замуж за моего отца, и они переехали в Манилу, прихватив с собой и Лолу. Через год лейтенант Том, давно терзаемый внутренними демонами, заставил их замолчать, пустив себе пулю в голову. Мама не любила говорить о смерти отца. У нее был папин характер — та же угрюмость, властность и ранимость, которую она старалась скрывать. Его уроки она приняла близко к сердцу, смирившись с ролью провинциальной матроны, командующей слугами. Каждый во имя всеобщего блага и добра должен знать свое место и понимать, кто есть кто. Слуги могут плакать и жаловаться, но души их будут благодарны хозяйке. Они будут любить ее, ведь она помогает им на пути, определенном Богом.

В 1951 году родился мой брат Артур, затем на свет появился я, а потом еще трое детей. Родители ждали от Лолы такой же преданности своим отпрыскам. Пока Лола заботилась о нас, мать с отцом получали высшее образование, но в конечном счете остались безработными обладателями престижных дипломов. Однако в один день наша жизнь навсегда изменилась: отцу предложили должность торгового аналитика в Министерстве иностранных дел. Зарплата была скромной, но работать предстояло в США — стране, о переезде в которую родители грезили с самого детства, веря, что именно там все их мечты воплотятся в жизнь.

Папе разрешили взять с собой семью и служанку. Так как мои родители собирались работать, без помощи Лолы им было не обойтись: кому еще приглядывать за детьми и домом? Согласилась она не сразу, чем вызвала сильное раздражение моей матери. Спустя годы Лола призналась: она просто испугалась. «Это же так далеко, — вспоминала она. — Я боялась, что твои родители не пустят меня домой, на Филиппины».

Отец пообещал Лоле: в США все будет по-другому, и как только они встанут на ноги, то назначат ей пособие, которое она сможет отсылать домой, родителям. Жили они очень скромно, в лачуге на голой земле. А Лола сможет построить им дом, раз и навсегда изменив их жизнь к лучшему. Только представь, Лола!

Мы прилетели в Лос-Анджелес 12 мая 1964 года. К тому времени Лола провела с моей матерью уже 21 год. Во многом она была мне ближе, чем родители. Ее я видел, просыпаясь утром и засыпая вечером. Ребенком я научился произносить имя Лолы как «О-а» задолго до того, как стал говорить «мама» и «папа». Я частенько отказывался спать, если Лола не держала меня на руках или ее не было рядом.

Когда мы переехали, мне было четыре. Я был слишком мал и поэтому не задавался вопросом, кем же приходилась Лола нашей семье. Однако мы, дети, росли в США и смотрели на мир иначе, нежели наши родители. Скачок за океан потащил за собой скачок в сознании, на который мама и папа не могли или не хотели пойти.

Обещанных денег Лола не получала. Через пару лет после переезда она осторожно спросила родителей про пособие. Ее мать заболела (дизентерией, как я узнал впоследствии) и не могла позволить себе нужного лекарства. «Pwede ba?» — начала Лола. Возможно ли? Мать тяжело вздохнула. «Как ты смеешь? — отрезал отец по-тагальски. — Ты же видишь, как тяжело нам приходится. Стыда у тебя нет».

Родители были по уши в долгах. Сначала они заняли денег на переезд, затем — чтобы остаться. Отца перевели из главного консульства Филиппин в Лос-Анджелесе в консульство Сиэтла. Там он получал $5600 в год, и ему пришлось найти вторую работу — уборщиком трейлеров, а позже и третью — долговым коллектором. Мама устроилась помощницей в пару лабораторий. Родителей мы почти не видели, домой они приходили уставшими и сердитыми. По возвращении мама принималась отчитывать Лолу за плохую уборку или забытую почту. «Я же говорила, что письма должны лежать дома, когда я прихожу с работы, — кричала она по-тагальски. — Так трудно понять?! Любой дурак бы запомнил!»

После дома появлялся отец и тоже заводился. Когда он повышал голос, все в доме дрожали. Порой родители обрушивали свое негодование на Лолу вместе, и она начинала плакать. Возможно, этого они и добивались.

Я недоумевал: почему родители с большой нежностью относились к детям, но так подло и жестоко обращались с Лолой. Мне было 11 или 12 лет, когда я начал осознавать происходящее. К тому времени мой брат Артур, старше меня на восемь лет, уже давно выступал против тогдашнего положения Лолы. Именно он и объяснил мне, что Лола — наша рабыня. До того момента я видел в ней лишь несчастную родственницу, которую мы приютили. И хотя я с трудом переносил моменты, когда родители корили Лолу, мне и в голову не могло прийти, что они, да и вся ситуация в целом, могут быть бесчеловечны.

«Ты знаешь кого-нибудь, кто живет как наша Лола? — спросил Артур. — С кем обращаются так же, как с ней?» Он заключил: ей не платят, работает она круглые сутки, стоит Лоле присесть раньше времени, ей устраивают разнос, бьют за пререкания, одевается она в обноски и ест объедки в одиночестве на кухне, редко выходит из дома, у нее нет друзей и увлечений, нет личного пространства и даже своей кровати. В каждом доме, куда мы переезжали, Лола устраивалась как придется: на диване в гостиной, в кладовке или в углу комнаты моих сестер. Нередко она спала на грудах белья.

Сравнить положение Лолы нам было не с чем, разве только что с долей персонажей-рабов на телеэкране и в кино. Помню, я смотрел вестерн «Человек, который застрелил Либерти Вэланса», где Джон Уэйн играл Тома Донифона, отважного ковбоя, у которого был слуга Помпей; Том называл его «парнишкой». Помпей, подними его! Помпей, врача! Помпей, быстро к работе! А бедный Помпей во всем подчинялся, называя Донифона «миста Том». Отношения у них были сложные. Том запрещал Помпею ходить в школу, но открыл ему дорогу в салун для белых. В конце картины Помпей вытаскивает своего хозяина из огня. Парнишка боялся Донифона, но любил его и искренне горевал, когда тот умер. И все же основная сюжетная линия была вовсе не про Помпея, а про борьбу Тома Донифона с плохим парнем Либерти Вэлансом. Но подручный ковбоя приковал мое внимание. В голове крутилось: Лола — это Помпей, Помпей — это Лола.

Однажды вечером папа узнал, что моя сестра Линг, которой на тот момент было девять, пропустила обед, и не на шутку отругал Лолу за лень. «Я пыталась накормить ее», — оправдывалась она перед нависшей фигурой отца. Ее робкая защита только раззадорила папу, — удар пришелся чуть ниже плеча. Лола выбежала из комнаты, и я услышал пронзительный плач, похожий на крик раненого животного.

— Линг сказала, что не голодна, — вмешался я.

Родители, оглянувшись, уставились на меня. Казалось, я их чем-то напугал. Почувствовав, что вот-вот заплачу, я нашел силы сдержаться. В глазах мамы проскочила тень, которую я раньше не замечал. Ревность?

— Ты защищаешь свою Лолу? — спросил отец. — Вот, значит, что ты делаешь?

— Линг сказала, что не голодна, — повторил я почти шепотом.

Тринадцатилетним подростком я впервые попытался вступиться за женщину, которая годами заботилась обо мне. Женщину, которая пела мне колыбельные на тагальском, одевала, кормила, провожала в школу и встречала, когда я стал постарше. Как-то раз, когда я тяжело заболел и ослаб так, что даже не мог поднять ложку, Лола разжевывала для меня еду — оставалось лишь проглотить. Одно лето я провел в кровати с ногами в гипсе (у меня были проблемы с суставами), и Лола обтирала меня полотенцем, приносила лекарства посреди ночи, поддерживала в течение долгих месяцев восстановления. Сколько я капризничал! Но Лола ни разу не пожаловалась, не потеряла терпения. Ни разу.

Теперь же ее слезы сводили меня с ума.

На Филиппинах родители не скрывали своего отношения к Лоле. В Америке они относились к ней куда хуже, но скрепя сердце скрывали пренебрежение. Когда к нам приходили гости, мама с папой просто-напросто не обращали на Лолу внимания. Если же о ней спрашивали, они что-то придумывали на ходу и быстро меняли тему.

В Сиэтле мы соседствовали с Мисслерами, шумным семейством из восьми человек. Они познакомили нас с горчицей, ловлей лосося и стрижкой газонов, научили смотреть футбол по телевизору и громко болеть за своих. Во время матчей Лола приносила еду и напитки, а родители улыбались и благодарили ее, после чего она быстро исчезала. «Кто эта юная леди там, на кухне?» — бросил как-то раз Большой Джим, глава семейства Мисслеров. Родственница, ответил папа, до жути застенчивая.

Билли Мисслер, мой лучший друг,  на отговорки отца не купился. Он проводил в нашем доме достаточно времени (иногда даже оставался на выходные), чтобы почуять неладное. Однажды Билли услышал, как мама кричала на кухне, и когда он ворвался, чтобы узнать, в чем же дело, то увидел ее с красным от злобы лицом и Лолу,  в слезах дрожащую в углу. Я появился через пару секунд. На лице Билли виднелось смущение и непонимание. Что тут происходит? Я пожал плечами, мол, забудь об этом.

Мне кажется, Билли сочувствовал Лоле. Он нахваливал ее готовку, умел рассмешить ее — и я никогда не видел, чтоб Лола так заливалась смехом. Если Билли оставался на ночь, она стряпала его любимое филиппинское блюдо — тапу из говядины с белым рисом. Кухонные хлопоты были единственной ее отдушиной. По тому, что Лола подавала на стол, я мог определить: хочет ли она просто накормить нас или показать свою любовь.

Как-то я назвал Лолу дальней тетей, и Билли напомнил мне, что раньше я называл ее бабушкой.

— Она, типа, и то и другое, — неопределенно ответил я.

— А почему она постоянно работает?

— Ну, она любит возиться по дому, — нашелся я.

— А родители чего на нее кричат?

— У нее проблемы со слухом…

Правда выдала бы нас всех. Первые десять лет в США мы провели, пытаясь понять, как живут местные, и жить так же. Рабыня явно не вписывалась в привычный уклад жизни американцев. Ее наличие вызывало у меня сильные сомнения в нашей порядочности, в нашей родине. Заслуживали ли мы принятия новым обществом? Я стыдился всего этого, стыдился своей причастности. Разве я не ел еду, приготовленную Лолой, не носил одежду, которую она стирала, гладила и вешала в мой шкаф? Но без нее наша семья бы развалилась.

Впрочем, у нас была еще одна причина скрывать Лолу: ее разрешение на пребывание в США закончилось. В страну Лола попала по специальному паспорту, полученному благодаря работе отца. Однако из-за разногласий с начальством ему пришлось уволиться из консульства. Папа объявил о своем намерении остаться с семьей в Америке. Мы получили грин-карты, но Лола на нее рассчитывать не могла и должна была вернуться домой.

Мать Лолы Фермина умерла в 1973 году, отец Хиларио в 1979-м. Лола отчаянно рвалась домой, но каждый раз родители говорили: «Извини. Нет денег, нет времени. Дети нуждаются в тебе». Позже они признались, что кроме всего прочего боялись и за себя. Узнай власти о Лоле, а они узнали бы, попытайся она уехать, нам всем грозила бы депортация. На такой риск родители пойти не могли. Тогдашнее юридическое положение Лолы на Филиппинах называют tago nang tago, «в бегах». Так вот tago nang tago она прожила почти 20 лет.

Получив известие о смерти матери, а позже и отца, Лола совершенно поникла и долгие месяцы хранила молчание. Она почти не замечала нападок родителей — даже тогда они донимали Лолу — и просто выполняла приказы.

С увольнением отца из консульства наступил беспокойный период. Денег стало еще меньше, родители то и дело ссорились. Мы постоянно переезжали: из Сиэтла в Гонолулу, обратно в Сиэтл, оттуда в Нью-Йорк и, наконец, в крошечный город Юматилла в штате Орегон с населением всего 750 человек. Пока мы мотались по стране, мама часто работала суточными сменами: сначала интерном, затем врачом-ординатором. Отец же, бывало, исчезал на несколько дней, перебиваясь случайными заработками, и, как мы выяснили позже, изменял маме. Да и кто знает, чем еще он занимался. Как-то раз папа пришел домой и заявил, что проиграл в карты наш новый универсал.

Лола была единственным взрослым в доме днями напролет. В отличие от родителей, которые редко находились в курсе дел, она знала про нас все. Мы приходили домой с друзьями, и Лола слушала нашу болтовню про школу, девочек и мальчиков, про все, что у нас было на уме. Она могла с легкостью перечислить имена всех девчонок, которые мне нравились с шестого класса до окончания школы.

Отец ушел из семьи, когда мне было 15. Я не мог в это поверить, но факт оставался фактом: он бросил детей и жену, с которой они прожили в браке 25 лет. Маме так и не удалось получить диплом врача-терапевта, да и профессия была не особо прибыльной. Отец не платил алименты, и денег катастрофически не хватало.

Мама все же держалась и ходила на работу, однако вечерами ее охватывали отчаяние и жалость к себе. Лола стала для нее своего рода панацеей: и хотя на ней то и дело отыгрывались, она старалась готовить только самые любимые мамины блюда и убиралась в ее спальне с особым трудом. Нередко поздно вечером я заставал их сидящими вместе на кухне, где они за чашкой чая обсуждали отца, иногда презрительно хихикая, иногда с недовольством припоминая его проступки. За этими беседами они не замечали никого вокруг.

Однажды ночью я услышал мамин плач. Вбежав в гостиную, я увидел ее в объятиях Лолы; та что-то тихо приговаривала: так она успокаивала нас в детстве. Я потоптался на месте и отправился обратно к себе. Мне было жаль маму. Лола же поразила меня.

Дудс что-то напевал. Я задремал, казалось, на минуту, но, услышав мелодию, открыл глаза. «Еще пару часов», — сообщил Дудс. Я проверил, на месте ли коробка с прахом Лолы — да, она со мной — и бросил взгляд на дорогу. Мы ехали по шоссе Макартура. «Эй, ты сказал про „пару часов” пару часов назад», — заметил я, взглянув на часы. Но он как ни в чем не бывало продолжил напевать песенку.

Я был рад, что Дудс не знает о цели моей поездки. В голове крутились мысли о Лоле. Я был ничем не лучше своих родителей. Я мог бы сделать больше для освобождения Лолы. Облегчить ее жизнь. Почему я ничего не сделал? Я мог бы, наверное, выдать родителей и разом со всем покончить. Но вместо этого я, мои братья и сестры держали все в себе, а семья распадалась медленно.

Окруженные всеми оттенками зеленого, какие только есть на свете, мы с Дудсом любовались красотами Филиппин. Не теми, что обычно печатают в буклетах для туристов, а настоящими, живыми, поразительно спокойными по сравнению с городской суетой. Дорога бежала промеж горных цепей Замбале и Сьерра-Мадре.

Дудс указал мне на смутные очертания вдалеке. Вулкан Пинатубо. Я делал оттуда репортаж после извержения в 1991 году, второго по силе в 20 веке. Еще десять лет грязевые потоки, лахары, продолжали сходить с верхушки вулкана, заполняя русла рек и долины, сметая деревни и уничтожая целые экосистемы. Лахары проникли глубоко в Тарлак, где когда-то жила Лола со своей семьей и чуть позже — с моей матерью. Часть нашей семейной истории канула в войнах и наводнениях, часть оказалась погребенной под шестиметровым слоем грязи.

Жизнь на Филиппинах обыкновенно неспокойная. Смертоносные тайфуны, бушующие несколько раз в год, бесконечные бандитские перепалки, внезапные извержения столетиями спящих вулканов. Филиппины не Китай или Бразилия, территория которых смягчает последствия, а разбросанные по морю скалы. Какая беда — остров на время вымирает. Но затем жизнь снова входит в привычное русло и можно вновь любоваться пейзажем, каким наслаждались мы с Дудсом. И простой факт того, что он не исчез и продолжает радовать глаз, делает его еще более прекрасным.

Через пару лет после развода моя мать снова вышла замуж — за Ивана, эмигранта из Хорватии, с которым ее познакомила подруга. От Лолы мама требовала такого же безоговорочного подчинения новому мужу. Иван не закончил школу, был женат четыре раза. Он к тому же был заядлым игроком, и с радостью пользовался финансовой поддержкой мамы и услужливостью Лолы.

Иван открыл нам ту сторону Лолы, которую мы никогда не видели. Их с мамой брак был хрупким с самого начала. Деньги оставались главной проблемой, а в частности траты Иваном маминых средств. Однажды, во время одной из ссор, мама плакала, а Иван орал. Лола уверенно вмешалась и встала между ними. Повернувшись к Ивану, она резко окрикнула его по имени. Он взглянул на нее, моргнул и сел.

Мы с моей сестрой Индай рты открыли от изумления. Иван весил больше ста килограммов, от его баритона дрожали стены. Лола поставила его на место одним словом. Я видел подобное еще несколько раз, но обычно Лола так и прислуживала ему, как того хотела мама. С тяжелым сердцем я наблюдал, как Лола подчиняется чужому человеку, особенно такому, как Иван. Но для моей размолвки с матерью нашелся более прозаичный повод.

Мама всегда бесилась, когда Лола болела. Она не хотела лишних хлопот и трат, поэтому постоянно обвиняла Лолу в притворстве или неумении позаботиться о себе. Когда в конце 70-х у Лолы начались проблемы с зубами, мама выбрала второй вариант. Несколько месяцев Лола жаловалась на зубную боль.

— Вот что бывает, когда плохо чистишь зубы, — упрекала ее мама.

Я твердил: Лоле нужно к стоматологу. Ей было за 50, у врача она не была ни разу. Я учился в колледже в часе езды от дома и постоянно напоминал маме о проблеме Лолы по пути домой. Прошел год, два. Каждый день Лола пила аспирин, чтобы снять боль; рот ее напоминал Стоунхендж. Заметив случайно, как Лола пытается пережевать хлеб на той стороне, где еще были хорошие коренные зубы, я потерял терпение.

Продолжить чтение статьи (не влезла в один документ)