"Потомки солнца" в Театре труда: театр суда

Если ввести в поиске "потомки солнца" — первым найдётся южнокорейский телесериал 2016 года. Смотреть я не решилась, и, к счастью, это не было нужно: новый спектакль Андрея Стадникова в Театре труда назван вслед за повестью Андрея Платонова, которую я и пыталась найти. Ситуация вообще характерная: то, что для героев спектакля, людей "советских", homo soveticus, — основа культурного фона (по словам авторов), для восемнадцатилетней меня оказывается южнокорейским сериалом. И интрига уже создана. 

Про такой уж культовый статус “Потомков солнца” я было взялась с создателями спектакля про себя спорить. Поставленный в один ряд с действительно знаковыми “Преступлением и наказанием” Достоевского и “Воскресением” Льва Толстого — знаковыми и для меня сегодня, — не очень известный текст Платонова вызвал вопросы. Претензии исчерпались на спектакле: повесть об инженере, который во вполне себе советской парадигме направил энергию своей несчастной любви на обновление (или истребление?) планеты руками рабочего класса, занимает в действии не то же место, что классика.

Вообще можно решить, что “Потомки солнца” — это такой концентрированный театр текста. Кроме трех литературных, тут еще документальные свидетельства с процесса Николая Бухарина — экономиста и революционера, осужденного при Сталине за “правотроцкистскую” деятельность, — и истории героев спектакля. Они — это люди, которые родились в СССР: старшая участница — в 1939, младшая — в мае 1991. Они восхищали меня еще до спектакля: прийти в Мастерскую документального театра при Театре труда и несколько месяцев заниматься вербатимом (записывать интервью, составлять из них монологи) и сценической речью — сильное решение. В спектакле эти люди выходят на сцену, чтобы прочитать Толстого, Достоевского и Платонова, а их монологи о жизни до и после Перестройки читают трое актеров. То есть, да, почти все сценическое время, за исключением считанных минут, отдано под читку. Но работает это не уныло (хотя могло бы), а совершенно потрясающе; никакого примитивного театра текста не наблюдается.

Во-первых, дело в том, что тексты Достоевского и Толстого у Стадникова звучат не как Гениальные Произведения Великих Классиков, а как культурные клише. Тут есть прямо отличная находка: в короткие звуковые интермедии между читками вклинивается фоном радио, и вот эта аналогия между современным статусом аудиошума и статусом текстов из типичной библиотеки советского человека, по-моему, очень точная. Создать даже не сюжетную, а событийную рамку спектакля проще всего оказывается с помощью фрагментов из Толстого и Достоевского: диалог Раскольникова с Порфирием Петровичем и сцена суда из “Воскресения” вкупе с речью Бухарина явно настраивают зрительское восприятие следующих эпизодов — и одновременно вскрывают литературоцентричную модель советского мышления. А Платонов — это к разговору о претензиях — работает содержательно, а не рамочно: он задает “дело” — о легитимности советских/постсоветских ценностей и мышления.

Во-вторых, текст здесь лишь один из мощных потоков, и даже не самый значимый. Удерживать внимание на нем по 10-15 минут физически невозможно — но от зрителя и хотят не этого, важнее другое. Второй поток тут — интонация и ее динамика: разница между голосами людей, когда они читают литературу, и актерскими реконструкциями их повседневных интонаций при чтении вербатим-монологов, впечатляет. И — мимика: камера крупным планом снимает лица читающих и в почти-лайв-режиме, с задержкой на несколько секунд, транслирует их на огромный экран-задник. Отчужденное от смысла произносимого лицо работает эстетически очень сильно — особенно на контрасте с монологом Бухарина, который Сергей Карабань произносит в зал, а не на камеру, и потоки схлопываются в один. 

И вот работа с присутствием, мне кажется, самое главное в “Потомках солнца”. Относительно привычную для вербатима ситуацию наличия героев-не-актеров на спектакле дожимают до действительно нетривиальной, можно даже сказать, что жесткой, если не жестокой. Когда Ирина Носова и Ксения Орлова читают монологи героев, последние сидят в зале и слушают — и это, вероятно, более травматично, чем, например, слушать свой голос в записи. Потому что тут сидит еще и сотня зрителей, и их восприятие настроено данным раньше контекстом: идет суд. И я инстинктивно осуждаю человека, который говорит о том, что, может, не помешал бы сегодня Сталин. Но этого Стадникову мало: лицо автора монолога снимают и снова транслируют на экран, на этот раз без задержки. То есть герой себя не только слушает, он за собой еще и наблюдает. Тут к моему осуждению, конечно, примешивается восхищение всеми, кто на такой опыт согласился, — и неодобрение к людям, слова которых звучат на фоне черного экрана: они не пришли (хотя умом я, безусловно, понимаю, что причиной тут могут быть внезапные трудности со здоровьем или на работе). 

Рамка театра как суда — над героями, историческими событиями, Николаем Бухариным (это, наверное, наименее важно, но инкорпорировано в сюжет) и даже над собой — видимо, унаследована от Бертольта Брехта. Но не слепо, а с учетом современных тенденций и средств. И получается настоящее место встречи социальных групп, действительно политический театр — живой и актуальный. (Почти) не унылый: конечно, к концу пятнадцатиминутных монологов я отключалась даже при всей интенсивности разных потоков, но каждая следующая сцена меня стабильно из полусна выдергивала. А участникам спектакля, я думаю, спать не хотелось совсем — и это, может быть, самое важное: то, что Театр труда делает для людей не из театра, но готовых на новый опыт, достойно всяческих одобрений.