Первомай

На улице разноцветное месиво из пьяных, разбитых лиц, светомузыки скорой помощи, зелёного и тёмного стекла, хрустящего под шинами, мне на голову сыплются блёстки, где- то через пару кварталов громыхают фейерверки и попискивают разбитые стёкла. Девочки покупают шампанское в ночном магазине; витрины банков, хозяйственных магазинов, дешёвых супермаркетов и лавок подвенечных платьев, намертво забитые досками ещё вчера, сегодня уже проснулись, украшенные при- зывами спасти эту планету от капитализма. Прохожу по двум главным артериям Нойкёльна, смотрю на лебедей, которые уплывают куда-то на восток по Ландверканалу, повинуясь инс- тинкту самосохранения. Перебегаю дорогу и падаю в океан лю- дей, чувствую запах дыма для турецких бутербродов, впитавше- гося в асфальт пива и копеечного вина. Пройти невозможно, но мне удаётся пристроиться за спину какого-то двухметрового рокера, который, сам того не подозревая, расчищает собой до- рогу как ледокол. Левые политические партии, экологические и прочие организации раздают флаеры, призывают к вечной любви, дарят значки и красные розы. Те, кто не фланируют по Ораниенштрассе, сидят прямо на асфальте, повсюду раздаётся хохот, народ кидается блёстками и лезет обниматься.

Это очень просто и при этом так удивительно чувст- вовать себя одним и самим собой в толпе, особенно когда все беснуются и танцуют, фотографируются на телефон, напи- ваются, распевают песни нулевых, болтают на дюжине разных языков, смешивают их, превращая всё в один пёстрый суржик. Турецкий дед с бородой жарит фалафель, его жена — грузная, улыбающаяся тётка в платке — набрасывает в булку сметаны, невестка, путаясь, отсчитывает сдачу, рядом познают людей их мелкие внуки.

Девочки-два-месяца-до-абитура переживают за осыпав- шуюся тушь, не поправляют упавшую бретельку с топа, размахивают гривами, ждут, пока всё ещё одноклассники обра- тят на них внимание. Праздные туристы с недостаточно глубоко запрятанными кошельками, с глазами детей, беспечные, выб- равшиеся, наконец, на свободу. И я — семнадцать лет домашним растением в горшке, три года войны с ветряными мельницами знаний, снова из большого города в большой город, не очень понимаю, что происходит, но впитываю всё происходящее. Уже на выходе из этого праздника жизни меня окликает девочка, к которой я как-то раз случайно попала в гости. Ядрёно-рыжая копна волос, мутно-зелёного цвета глаза, альто-сопрано, к удив- лению, она была физиком и дописывала диссертацию в Гумбольдте. Рядом с ней стоит ещё несколько человек: два шведа, двухметровый, кудрявый, зычный Карл и его худосочный брат, седьмая вода на киселе — Патрик, восточная красотка из Ирана София, и невнятного вида мужик, у которого вот-вот должна ро- дить жена, но он прохлаждается вместе с ними.

Мне кажется, что в виде этого шведско-иранского об- щества наконец-то приходит моё спасение, потому что за два часа одиночества в этом блёсточном карнавале, после двух бокалов дешёвого винища, мне становится как-то не по себе. Вместе с ними становится проще и комфортнее пялиться на людей, я рассказываю им, как оказалась в Берлине; Карл учится на барабанщика в джазовом училище, Патрик занимается чем- то невнятным с приставкой гидро-, София приехала к ним в гости, а в Стокгольме учит языки и читает заумные книжки по лингвистике, мужик с женой на сносях оказывается — банально! — электриком. И я с ними — ассистент режиссёра непонятно какого фильма, героиня трёхгрошовой трагикомедии про белую акации цветы эмиграции.

Как это обычно бывает в компаниях больше трёх человек, они могут менять свой состав почти до неузнаваемости. К нам подходят люди в цилиндрах, целуют шведов в щёки, клокочут на своем скандинавском, подливают крепкое из фляжки в их стаканы с пивом, утомляют их разговорами, время от времени кто-то спрашивает моё имя, но я думаю: боже, ты не запомнишь моё, а я твоё, зачем мы тратим время на книксены.

Через три часа становится ощутимо холодно, даже шве- ды ёжатся, но накатывают ещё сверху какой-то травяной настой- ки. Я жалею конечно, что не надела свое песочное ФРГ-шное мужское пальто, и решаю поехать за ним домой, чтобы хотя бы как-то дожить до вечера.

Дома, в сумерках, сидит мой новоиспечённый сосед и что-то усердно перекладывает с полки на полку. Его комната, когда-то бывшая моя, завалена рамами и подрамниками, бумагами, картонными фигурками и макетами, у стен кучкуются пла- каты и книжки; играет какой-то расслабленный джаз, так что мне даже хочется отдышаться и побыть дома хотя бы час — не в бурлящем водовороте первого мая, а здесь под джаз смотреть, как солнце отгуливает день по кухонному кафелю.

Набрасываю на плечи пальто, проверяю себя как обыч- но — телефон, ключи, кошелёк, все остальное можно купить — решаю быстро сварить кофе, и думаю, что, может быть, у мужика в соседней комнате есть ещё чем согреться. Сосед, практически два метра ростом, довольно молчаливый немец, въехал две недели назад, не оправдал моих надежд по вкручиванию лампочки в холле, был довольно угрюм и высказал мне претензии по поводу заляпанной кухни. У меня не было сил с ним пререкаться — ка- жется я ляпнула что-то вроде: не устраивает, убери сам.

— Привет, чего дома сидишь? — я толкаю дверь и про- совываю голову в захламлённое джазовое царство.

— А-а, — протягивает сосед, не поднимая глаз, и про- должает копаться в бумагах, — заходи. Да не знаю, нет настрое- ния особенно, туда, куда-то идти.

Он неопределённо тыкает рукой в сторону улицы.

— Я знаю, это звучит довольно странно, но у тебя нет, э-э-э, выпить? — выдавливаю я из себя на ломаном немецком.

Сосед внимательно на меня смотрит и показывает взгля- дом на его походный мини-бар — строительный серый ящик из баухауса с бутылками.

— Ну, ром есть вот. Но колы, правда, нет, — говорит он и достает «Гавану».

— Ну нет так нет, давай так, — отвечаю я и слышу разо- чарованное шипение убегающего кофе.

Когда я жила дома, мне всегда казалось, что кофе у мамы готов, только когда он выливается на плиту. Всё то время, пока мы вставали в одно и то же время по утрам, мама ставила турку на плиту и уходила сушить волосы или выбирать юбку, а потом в три прыжка пересекала квартиру, когда слышала привычное «п-ш-ш» и запах горелой кофейной гущи. Потом и я продолжила семейную традицию: тоже завела себе турецкую джезву, но не привычку караулить свой кофе.

Сосед появляется на кухне бесшумно, наливает мне со- рок граммов, себе — отказывается. Не хочется, пожимает он пле- чами, и так же тихо скрывается в своей комнате.

Я быстро допиваю кофе, обжигаю нёбо, морщусь от ро- ма и вылетаю на Солнечную Аллею. Странно как-то конечно: все гуляют вокруг, а он сычует дома с Ниной Симон и воро- хом чертежей. На четырёх полосах улицы ни души, и автобус не приедет, пронеслось у меня в голове. Я замечаю двух поли- цейских в полном обмундировании, они едят мороженое, а где- то очень далеко слышны барабаны и обрывки лозунгов про ка- питалистов.

— А автобус не придёт? — робко спрашиваю омоновца, догрызающего эскимо.

— Не придёт, и туда — моргает он, метким щелчком вы- кидывая палочку в урну и указывая мне в сторону Херманнплатц, — тоже идти не стоит.

Через полчаса, окончательно упарившись в своём песоч- ном пальто — вспоминаю, что мой итальянский рыжий коло- ритный начальник, на которого я раз его надела, примерить, оказался похож в нём на заправского сутенера, — я добегаю до Гёрлитцер парка и застываю. Столько людей в одном месте в этом городе я не видела никогда. Безуспешно пытаюсь позвонить своим новым друзьям и вслух проклинаю немецкую мобильную связь; толпа вокруг меня гудит, гул сливается со звуками попсы, саксофона, гавканья собак. Я залезаю на бетонный блок рядом с джаз-клубом, где каждый-каждый клочок земли покрыт людьми, и загадываю желание — чтобы этот день закончился хорошо, а ещё лучше, чтобы я закончила его не одна.

Прошло минут десять, в глазах начинает рябить, так как я безуспешно пытаюсь просканировать сотни людей в поисках Карла, Патрика или девочки-физика. Кто-то трогает меня за пле- чо. Удивительным образом наш интернационал припарковался прямо рядом со мной, на газоне, пока я размахиваю телефоном на постаменте как Ленин на броневике. Мы выкатываемся на улицу Скалитцер, где кричалки левых грохочут всё громче и громче, зажигаются файеры, наполняя воздух красным светом и едким дымом. Нас прессуют на маленьком клочке газона около Шпреевальдплатц, всё вокруг пахнет людьми, пóтом, перегаром и каким-то неуловимым восторгом, потому что, несмотря на тес- ноту, все продолжают танцевать.

Через пару часов, когда волна протестующих утекает куда-то на восток, мы побрели в сторону сквота на Кёпеникер штрассе, перед этим, конечно, разрешив все противоречия в компании — о, подождите, мне надо в шпэти, о, я вижу, про- дают еду, сейчас я в кусты и обратно. Пока тащимся — уже, надо сказать, чуть-чуть подуставшие, пытаемся вспомнить что бы такого спеть, чтобы знали все, но ничего кроме Wonderwall3 в голову, конечно, не приходит, так что поём и его. Карл раз- махивает руками, Патрик делает вид, что его слушает, но на са- мом деле нет, иранка нежно приобнимает меня за плечо — такая хрупкая, — а девочка-физик мерно кивает головой на все Кар- ловы изъяснения.

Мы закапываем бутылку вина прямо перед сквотом в кус- тах, паркуемся в очереди, вроде бы, сквот, но есть и охрана, и даже сцена, и прожекторы бьют прямо в толпу белым светом. Я шарю глазами, вдруг тут есть кто-то знакомый, и замечаю своего знакомого — Пьера, полуфранцуза, который очень смешно говорил по-русски — он тянет меня за руку, а я всех остальных, и протаскивает нас внутрь. Внутри здания гремит техно, стены увешаны то ли фольгой, то ли мишурой: ни элект- ричества, ни света, пахнет костром, — как-то же смогли поднять металлическую бочку на третий этаж! — там греются те, кто не догадался захватить из дома пальто.

Весь двор заполнен людьми, все дергаются под хаус, шведы меня тянут за собой на улицу, и вот я снова в окружении людей, но абсолютно не понимаю, что нужно делать. Я не хочу домой, но я ненавижу техно, а вино валяется в орешнике снаружи. Надеваю звукоизолирующие наушники, наугад жму: привет, Дэвид Боуи, привет, Игги Поп, привет Slow Club. Мы, вроде бы, все вместе танцуем, но они бьются под техно, а я под we can be heroes, just for one day.

Каждый раз, когда я делюсь своим социальным изобре- тением, многие говорят, что именно в этот момент, когда ты в толпе, но слушаешь своё, ты обычно чувствуешь себя пронзи- тельно одиноким, но на самом деле нет. Только тогда человек ощущает себя по-настоящему собой, неважно, что там снаружи, есть ли на тебе блёстки, кто стоит вокруг тебя, ты двигаешься вместе со всеми, в океане, но на своей волне.

Карл снова потащил меня внутрь и усадил на подоконник.

— Слышь, — откашливается он, — у тебя, может быть, есть билетик или кусочек картона? Я хочу скрутить джойнт.

— Ну-у-у, — тяну я и роюсь в кошельке. Вот тут есть визитка одного кинорежиссёра, вот мой старый студенческий. Вот тут есть что-то, — и протягиваю один из четырёх моих билетиков на метро.

Шведы лопочут на своём скандинавском, корпят и колдуют в темноте над косяком, чертыхаются, а я целую их в щёки, мне пора — даже несмотря на то, что они скурили мой последний билетик на метро, иначе я усну где-нибудь на асфальте в Луизенштадте.

Я выныриваю из моря лиц, откапываю бутылку вина, вышагиваю под Альдабертштрассе, под ногами катаются пус- тые бутылки, кто-то отчаянно умирает в кустах от выпитого алкоголя, кто-то целуется прямо на тротуаре, в глазах маячат фары полицейских пазиков и их светомузыка. Я всматриваюсь в витрину магазина с красками — там я, действительно, счастлива, я устала, но так, как устают после марафона, когда люди смотрят на себя и себя не узнают. Я стою на платформе, я качаюсь на ступнях, я хочу обнять весь мир. Я лечу по мостовой, но не вниз, а вверх, над ней, каждый прыжок как два метра, а внутри — му- зыка, потому что я — музыка, гармония и мелодия.

Everything is illuminated.