Павел Пепперштейн о Владимире Федорове

24 февраля 2018 года в Харькове умер Володя Федоров, более известный в нашем кругу друзей, как Федот. Это огромный удар для всех, кто с ним дружил и кто его знал. Всех нас, конечно, нас охватило леденящее чувство печали. При этом, все, что связано с Федотом, порождает ощущение чего-то необъяснимого и в то же время нелепого, но при этом как бы величественного. Это сочетание было свойственно почти всем деяниям и проявлениям Володи. Человек он был совершенно поразительный. Употребить в данном случае слово “необычный” - абсурдно, это слово кажется слишком слабым, стертым и невзрачным для обозначения такого космического явления, как Федот.

Из всех моих друзей он был человеком, которым в течение жизни я больше всего провел времени. Иногда он целыми периодами жил у меня дома - тем не менее, ощущение изумления и иногда глубокого недоумения, то переходящего в восторг, то принимающее форму ужаса и паники, не ослабевало с годами в моей душе при лицезрении этого загадочного человека. Познакомились мы в 89 году у меня дома в Москве, на Речном вокзале. К тому времени, я был много наслышан о Федоте, в моем сознании он приобрел мифологические черты. За это стоит поблагодарить Сережу Ануфриева, который много о нем рассказывал. Все его рассказы о Федоте имели форму каких-то магических сказаний, это выглядело как сказки, иногда как философские притчи, иногда как легенды, но это очень мало походило на истории о каком-то конкретном человеке, нашем ровеснике, нашем современнике. И поэтому, когда я увидел Федота, я уже был подготовлен к встрече с ним. Тем не менее, ощущение выхода в открытый космос от этой встречи было очень сильным. Очень вскоре после нашего знакомства Федот стал сначала младшим  инспектором группы “Инспекция “Медицинская Герменевтика”, которой тогда мы отдавали все наши силы и весь наш энтузиазм, а через полтора года он стал старшим инспектором, сменив на этом ответственном посту ушедшего в отставку Юрия Лейдермана. История нашего сотрудничества насчитывает 14 лет. 14 лет существовала наша группа, из этих 14 лет 13 лет Федот был ее бессменным участником.

Описать характер этой личности очень сложно. Я много раз пытался это сделать. Вначале такая попытка была предпринята в рассказе “Место”, который вошел в сборник “Весна”. Потом я начал писать большой роман под названием “Странствие по таборам и монастырям”, где главный герой по прозвищу Цыганский Царь или Це-це чем-то напоминает Федота. Многие его черты, особенности внешнего облика, элементы биографии, свойства, привычки и нравы были присвоены этому литературному персонажу.

Но, естественно, это всего лишь бледные литературные тени того великолепного, возвышающего душу и в то же время унижающего душу существа, которое связано для меня с переживаниями очень острых и незабываемых подъемов духа, невероятных упований, невероятных восхищений, потрясающих экзальтаций, и в то же время нерасторжимо связано с болезненными разочарованиями, опасениями, уныниями. Можно сказать, что Федот провоцировал весь спектр возможных реакций на себя, в каком-то смысле он мог быть каким угодно, но он всегда оставался Федотом. Было нечто, что мы называли федотством. Нечто абсолютно несказанное, неизрекаемое, неописуемое. То ли некий привкус, то ли некий флюид, то ли некий абсолютно отдельный от всего остального мира стрежень, который нанизывал на себя все, что так или иначе было связано с этим человеком.

Да, конечно, Федот был с точки зрения общепризнанной логики человеком, но иногда в это верилось с трудом. Иногда казалось, что это инопланетянин, ненароком оказавшийся на землянской территории, при этом явно не является разведчиком или агентом, потому что он крайне плохо подготовлен. Он не только не годится для таких функций, но и вообще не приспособлен к пребыванию на Земле, как отставший от своего звездолета инопланетный персонаж. Либо казалось, что это волшебное зачарованное существо божественного типа, приспособленное для существования в очень отдаленных, в очень высоких мирах, которое случайно или неслучайно провалилось в этот земной мир и в этом земном мире подвергается страшным искажениям своего облика, как, видимо, свойственно небесным сущностям, когда они попадают в земной мир, они могут иногда казаться довольно пугающими и приобретать местами устрашающие формы. Иногда же казалось, что Федот балансирует на грани подобия святости или чего-то очень просветленного. Иногда чувствовалось, что в нем заложена потенция святости, возможность стать возвышенным, просветленным и чистым душой человеком или существом. Но все, кто его знал, постоянно видели, наблюдали и лицезрели амплитуду колебания между очень высокими и очень поверженными состояниями. Постоянно происходило крушение. И в то же время, вслед за каждым крушением, шло восхождение. И то, и другое было выдержано в федотском стиле. В стиле дикого абсурда и неподвластности землянской логике. С другой стороны присутствовала та смесь грандиозности и величественности, и в то же время убогости и несовершенства, о которой я уже говорил. Очень странная смесь -- иногда эта смесь опьяняла, иногда казалась мучительной.

С годами острота и резкость этих амплитуд увеличивались. И пока это загадочное существо было молодым, в нем присутствовала ярко выраженная мощь и сила, которая возносила, превращала его в некого богатыря, в Терминатора. Казалось, что он наделен совершенно необычными энергиями, что он представляет собой просто драгоценность, нечто наподобие заветного сокровища. Именно таким он в какие-то периоды и являлся. И поэтому в структуре Медгерменевтики (кроме того, что он занимал должность старшего инспектора) он имел еще один статус: Драгоценного Фетиша МГ. Он был единственным из членов МГ, у которого был дополнительный сакральный статус, то есть он был нашим фетишем.

Если говорить о художнической стороне дела, то его необычайные таланты ни у кого не вызывали никакого сомнения, наоборот, он был способен восхитить до глубины души своими невероятными импровизациями в области концептуальных произведений искусства, рисунков, стихов, мыслей. Он, как некий медиум, мог высказать поразительно глубокие суждения. Но каждый, кто внимал этим суждениям, сталкивался с тем, что называется трудностями перевода. Было очень сложно уловить его мысли. Мысль нередко была сложной, но и выражалась она очень искаженно. Требовалась система перевода с федотского языка на иные языки. Это перевод давался иногда очень нелегко. При этом, несмотря на всю эту инопланетность, на всю эту астральность, Федот был способен быть крайне человечным. Он был способен к эмпатии очень глубокой, иногда приобретающей телепатические формы. Мне вспоминается в этом контексте переживание, которое я никогда не забуду, как и сотни переживаний, связанных с Федотом. Переживание, которые мы с ним назвали “Отъявленный рай”. Дело было в середине девяностых годов на Речном Вокзале, у меня дома. Моя бабушка уже умерла и к тому же еще задолго до ее смерти она переселилась из Москвы в прагу, где и провела последние годы жизни. Но в маленькой Комнате За Перегородкой, которой мы придавали особо сакральное значение, сохранялся бабушкин шкаф. Надо сказать, что это был крайне уродливый советский шкаф, очень дешевое изделие, полуплатмассовый, наполовину из прессованных опилок. И он был заполнен какими-то бабушкиными старыми лекарствами, каким-то неисправными аппаратами для измерения давления, прохудившимися грелками. Все это годами консервировалось и я в какой-то момент решил, что пришло время избавиться от этого шкафа и от его содержимого. Шкаф был, во-первых уродлив, во вторых не нужен. Я выбросил все, что в этом шкафу находилось, а сам шкаф мы в неком приливе сил вытащили с Федотом на балкон, решив, что отныне он будет жить там, и что в нем будет храниться какой-то скарб. А дело было зимой, стояли серьезные скрипучие морозы. Итак, мы выволокли шкаф на балкон и на какое-то время о нем забыли. Но за то время, в течение которого мы не помнили о шкафе, у нас произошло очередное воспарение духа, раскрылись поры души, раскрылись все ее дверцы и окна, рухнули стены, отделяющие душу от мира и в этом восхищенном, открытом состоянии мы вспомнили о шкафе и нам стало его дико, немыслимо жалко. Мы чуть не разрыдались, подумав о том, что мы безжалостно выволокли этот шкаф, который был нашим спутником на протяжении многих лет, свидетелем многих волнующих событий, что разворачивались в Комнатке За Перегородкой, что мы как безжалостные суки просто прагматично, как обычные жлобы решили, что этот шкаф нам больше не нужен, и мы вышвырнули его на мороз и теперь он в диком ахуе стынет там под ледяным ветром, не понимая, почему его так сурово отправили в ссылку, почему его выволокли из теплой, уютной комнаты, где он привык жить, где он прожил к тому моменту около 20 лет. Ощущение сострадания и общности с этим шкафом было настолько грандиозным, что мы оделись, несмотря на то, что была ночь и резкий ветер со снегом бился об оконные стекла, мы вышли на балкон, обняли этот шкаф с двух сторон и долго стояли под ветром, подставив наши окабаневшие, полные отваги и солидарности лица под этот режущий ветер, демонстрируя шкафу, что мы с ним, что он наш братан, что мы его не забыли. Переживание это было наполнено невероятным пафосом. И было в этом переживании то-то очень федотское, что-то передающее тот неописуемый флюид, обозначавший словом “федотство”. Еще был глагол федотствовать, но о нем я скажу позже. Ничего общего между существительным “федотство” и глаголом “федоствовать” нет, это совершенно разные понятия, которые не пересекаются ни в одной смысловой точке. Тем не менее, мы не затащили этот шкаф обратно в комнату, и он очень долго еще, лет десять, стоял на балконе. Кажется, ему даже понравилось там, в результате он привык и мы тоже привыкли, что он там стоит. Постепенно его наполнил какой-то скарб, такой же ненужный как и тот, что его наполнял, когда он еще стоял в комнате, но другой. Так он там и находился на балконе, пока постепенно не перекочевал на помойку. Кажется, я уже не участвовал в этом акте окончательного переселения шкафа во внешние миры. Особое отношение Вована с какими-то иными формами бытия (иными, нежели человеческие) проявилось в этом переживании, как проявлялось во многих других. Действительно, у Вована была особая связь с неодушевленными предметами, свой специальный канал коммуникации. Ощущение комизма и абсурда и, в то же время, безутешности и при этом, сакральной наполненности, все это присутствовало в одном флаконе и соединялось немыслимым образом. Одна из федотских историй, рассказанная им самим, повествует о том, как у себя дома в Харькове он вступил в очень сложные отношения с предметами, наполняющими его комнату. Поскольку в тот период он находился на фазе острой паранойи, ему было трудно понять, как выстроить систему взаимоотношений с этими предметами. Как-то раз, когда он проходил мимо книжного шкафа, он вдруг услышал некое сообщение, исходящее от книжного шкафа. Шкаф как бы шепнул ему: “Вован, осторожно, диван работает на мусоров!” Федот, конечно, внял голосу шкафа. Он понял, что такие предостережения не бывают случайными. Такие ответственные базары попусту не произносятся, и после этого, Вован стал относиться к дивану со всей требовующейся настороженностью. В общем, сказать о Воване можно очень-очень много. И рассказать можно очень много. Действительно, стоило бы написать несколько шкафов книг о нем, раз уж тема шкафов так остро присутствует в данном описании. Несколько шкафов книг, посвященных Вовану -- отважному исследователю, экспериментатору, гениальному рисовальщику, замечательному инсталлятору и объективисту, создателю поразительных текстов, коротких и длинных, многие из которых довольно трудно прочесть, потому что иногда почерк Вована бывал очень отчетливым, бисерным, а иногда наоборот превращался в какую-то крайне запутанную криптограмму, расшифровать которую смогут, наверное, только будущие исследователи.

Я не сомневаюсь, что будущие исследователи действительно найдут в этой фигуре огромное поле для поиска и я заранее заверяю этих исследователей, что они не будут разочарованы. Они смогут обнаружить невероятные сокровища, артефакты, но потребуется глубинная археология, потребуется кропотливая, долгая, порой изматывающая работа. Но она будет вознаграждена. Речь идет о явлении, которое мы по привычке называем “человек”, “художник”, “гражданин” и другими подобными словами. Но, на самом деле, для описания такого явления, как Федот, нет слов в человеческом языке. Может быть, когда-то они возникнут. Когда-нибудь они будут изобретены или даны в качестве откровения, но это дело будущего. И я взираю с надеждой в еще не обозначенные лица еще не рожденных исследователей: им предстоит склоняться над пластами археологической памяти, откуда время от времени будет доноситься поразительный голос Федота, блестеть его ни с чем не сравнимый взгляд его огромнейших глаз, в которых всегда присутствовало что-то лемурическое или же лемурное, что-то от неведомых рас, возможно атлантических или инопланетных. Все это остается с нами, все это давно стало частью нас самих, и хочется надеяться, что в тех мирах, где Вова сейчас находится, он чувствует себя гораздо более уютно, чем в этом странном неприкаянном мирке, где ему пришлось прожить 54 года.