Моя семья

Я живу в богатой американской семье в небольшом американском городке, полном богатых американцев.

Жизнь подобна аду.

Каждое утро я, как и остальные Жёны, встаю в 5:00, не раньше, не позже.. Пятнадцать минут пробежки по окрестностям, пять минут холодного душа, двадцать минут на то, чтобы причесаться и накраситься, и ещё пять минут на то, чтобы одеться. Если нам удаётся успеть всё вовремя, то есть не позднее 5:45, то нам даже разрешено перекусить и выпить кофе.

Этот Городок чист, богато обустроен и изолирован. Нам не разрешено покидать окрестности. Моя семья — Роджерсы: Мальчик, Девочка и Муж.

Убраться, приготовить поесть. Упаковать ланч. Помахать рукой Мальчику, Девочке и Мужу на прощание. Полить цветы. Прибрать постели. Убраться, приготовить поесть. Прочитать молитву. Лечь спать. Иногда Муж жестом приказывает мне лечь на спину, чтобы отыметь меня, приговаривая: «На спину. На спину, быстро. Да-а-а-а-а. Вот так. Боже. Да. О да», словно я какая-то скотина или умственно отсталое дитя. Закончив, он поворачивается на бок и засыпает.

Нам не рекомендуют общаться друг с другом, однако прямого запрета нет. С соседскими Жёнами мы время от времени обмениваемся парой-тройкой слов. Порою, словно подружки, вместе обедаем в Дамском кафе. Когда Дети в школе, а Мужья на работе, мы можем скоротать пару минут, ублажая друг друга куни, держась подальше от окон.

Это не идеально. Обычно — даже так себе. Но это лучше, чем ничего. Своеобразный способ убедиться, что за всеми этими напомаженными в розовый улыбками, идеальными причёсками и оживлёнными голосами скрываются настоящие люди.

Никто из нас не улыбается глазами.

Джон Роджерс любит блондинок с голубыми глазами, вздёрнутым носом и симпатичными чертами лица. Предпочитаемый рост — 170-178 сантиметров. Его привлекают стройные, с почти мальчишечьей фигурой девушки возраста в пределах от двадцати до двадцати шести лет. Если одна из этих черт вдруг меняется, или мы становимся для него слишком старыми, он звонит в Агентство и просит привести новую.

Они говорят, что меня зовут Лана Роджерс. Но я знаю, что это не так. Без понятия, сколько Лан Роджерс было до меня, но, раз Мальчик и Девочка уже подростки, их было как минимум несколько. Но кое-в-чём я уверена. Моя дата рождения — 19 ноября 1990. Сегодня мне исполнилось двадцать шесть.

Поскольку мне хорошенько прочистили помять, пока подготавливали к новой жизни, моим первым в жизни воспоминанием было то, как Агентство на роскошной машине подвозило меня к дому Роджерсов.

— Вы же помните всё это, верно? — спросил мужчина, сидевший со мной в задней части машины, — Помните.

— Да, — сказала я. Они предварительно показали мне кучу фотографий с якобы мной и моей семьёй.

Я вышла из машины. Подошла вдоль ухоженного газона к двери, открыла её, и сразу пошла на кухню. На кухне сидели Мальчик и Девочка — выполняли домашнее задание. Они оторвали взгляды от тетрадей и посмотрели на меня.

— Привет, мама.

— Привет, спортсмен. Привет, золотце.

— Что на обед?

Я знала, как ответить. Меня долго тренировали. Улыбнувшись накрашенной в розовый улыбкой, я подошла к холодильнику и открыла его.

— Чего бы вы хотели?

Мой Муж позвонил в Агентство за шесть недель до устаревания его прежней Жены, прямо по протоколу, а они избрали меня и похитили из... в общем, оттуда, где я была раньше. Я почти забыла, как проходил процесс подготовки, но иногда отрывочно кое-что вспоминаю. Бесконечная музыка, разговоры, показ фотографий и неумолимый голод.

Но это неважно.

К моменту, когда я впервые увидела Джэнет Браун, я провела в семье Роджерсов ровно неделю. Мы иногда одновременно выходили во двор поливать цветы. Мистер Браун любит рыжих с зелёными глазами, приплюснутым носом и приподнятыми уголками губ. Не ниже 162 сантиметров. Не выше 170. Худеньких, но фигуристых. Не младше двадцати пяти и не старше двадцати девяти.

— Доброе утро, — сказала она.

— Доброе утро, — ответила я.

Мы улыбнулись. Встретились глазами и не могли оторвать друг от друга взгляда. Я заметила нечто, от чего у меня у меня по спине пробежали мурашки: её губы были покрашены в красный. Не в розовый.

Не уверена, что меня привлекали женщины до того, как меня превратили в Жену. Но, когда, через пару дней предварительных ухаживаний, Джэнет перепрыгнула через забор и, поднявшись на цыпочки, потянулась ко мне с поцелуем, я не смогла ей отказать.

После этого жизнь стала ярче. Я стала махать Роджерсам на прощанье с двойным энтузиазмом, ведь их уход означал, что я смогу выбраться в сад и быть с Джэнет до самого их возвращения. Мы много общались. Сидели, укрытые от посторонних глаз кустами и деревцами. Сидели в объятиях, болтая о жизни и обливаясь слезами. От слёз поцелуи становились солёными. Иногда мы занимались любовью. Это был способ отвлечься, доказать друг другу и самим себе, что мы не одиноки — Лана и Джэнет против целого Городка.

Годы летели мимо. Мы были влюблены.

— Эй, — сказала она, — ты мне очень нравишься.

Я усмехнулась, оценив, в какой компрометирующей позе мы в ту секунду находились.

— Ну да, заметно.

Джэнет протянула вперёд руку, чтобы убрать с моего лица прядь волос. А затем, ухмыльнувшись своими красными губами, продолжила:

— Нет, не в этом смысле. Ты такая красивая. Я и до этого развлекалась с одной Женой. Ты совсем другая. Я давно тебя знаю, и ты мне просто невероятно нравишься.

Наши сроки годности подходили к концу.

Однажды вечером к дому Браунов подъехал фургон. На следующее утро, когда я по привычке вышла в сад, чтобы встретиться с Джэнет, её уже не было.

— Доброе утро, — сказала я зеленоглазой брюнетке с приплюснутым носом и приподнятыми уголками губ, поливавшей цветы.

Она улыбнулась мне розовым. Мать его, розовым.

— Доброе утро.

Джэнет заменили. Её больше нет. Её нет, нет, и я больше никогда её не увижу. К горлу подступил утренний кофе, и я чуть было не упала на колени. Нельзя.

Поэтому я просто подняла лейку и выдавила из себя:

— Как дела?

Тогда я осознала, что отслужила больше половины своего срока. Мне было двадцать три. Медленно, но верно я устаревала. Становилась прокисшим молоком. Сгнившим мясом. Джону Роджерсу, который когда-то трахал меня до посинения, я стала наскучивать. Тем вечером я впервые за всё время сожгла ужин. Джон подошёл, ударил меня по лицу, прижал к столу и начал орать. Девочка и Мальчик тихо наблюдали.

— Бесполезная шлюха, тупая шмара, тварь, скотина!

Позднее, когда Дети заснули, он взял телефон и стал звонить. Помню, как я лежала в темноте, держась за своё истерзанное лицо, и с трудом дышала. Что, если он звонил в Агентство? Что, если он собирался заменить меня, как случилось с Джэнет?

Затем Джон пришёл и прилёг рядом. Мы молча глядели в потолок. Казалось, тишина продлилась вечность. А затем он, наконец, сказал:

— Чтобы этого больше не повторилось, Лана.

— Не повторится. — Ответила я, — Не повторится, Джон.

Может, мне бы и стало полегче, если бы я смогла убедить себя, что новая Джэнет — та самая. Но я не могла. Сколь бы похожа на мою Джэнет она ни была, она всё равно отличалась. Или просто была чересчур как все: розовые губы, мёртвые глаза.

Напротив нас жили Миллеры. Они были низкими и толстыми. Толстый Муж, Толстый Мальчик 1, Толстый Мальчик 2, Толстый Младенец. Толстой не была только Жена, Сьюзан. По сути, она была настоящей амазонкой. Мистер Миллер любит сильных женщин.

Сьюзан — единственная Жена, которая при мне сошла с ума.

Около года назад мы с Джоном проснулись из-за громкого крика. Мы удивлённо переглянулись, а затем выбежали на улицу.

Миллеры каждый год устраивали пикник — поджаривали борова. Они приглашали все соседние семьи. Мы сидели вокруг огня, а через пару часов искусственного смеха и общения Сьюзан отрезала каждому по ломтику солоноватой свинины. Вкуснотища.

Мясо, раскиданное по газону Миллеров, на этот раз выглядело куда менее аппетитно. Жирная, влажная плоть, клочья сальных волос и круглые очки, которые каким-то чудом по-прежнему оставались у него на лице, несмотря на то, через что прошло его тело: ему в задницу был воткнут длиннющий шампур, другой конец которого торчал из рта, отливая металлическим блеском.

— Ты должен был заказать это дурацкое мясо заранее!

Сьюзан кричала, расхаживая взад-вперёд перед нанизанным на вертел трупом мистера Миллера, то и дело проводя рукой по свои волосам и активно жестикулируя:

— Его не доставили вовремя, тупая ты свинья! Я должна была это сделать! Это всё твоя вина! Ты мог опозорить семью перед всеми! Я не виновата! Не виновата!

Это продлилось около минуты. Мы с Джоном наблюдали, не шевелясь. Затем подъехал белый фургон, из которого выскочили четыре человека в чёрном. Сьюзан поймали, заковали в наручники, подняли на ноги и провели к фургону. Она отчаянно пиналась и визжала по пути:

— Нет! Нет! Нет! Сегодня день пикника, я хозяйка, хорошая хозяйка, пустите!

Её крики не умолкли, пока фургон не скрылся за поворотом.

Тело увезли. Толстых Мальчиков и Толстого Младенца увезли. Где-то через три недели в их дом въехала новая семья. Джон что-то бормотал про отсеивание жён с психическими отклонениями и что-то про то, что процесс подготовки нужно изменить.

Больше я никогда не видела Сьюзан.

Теперь моя очередь, и всё, что я могу, — сидеть на месте и смиренно ожидать. Местная полиция — марионетки Агентства, и я не удивлюсь, если их влияние распространяется ещё дальше, ведь деньги — сила. Но не все им подвластны. Вы ведь не подвластны?

Пусть я и не помню, кто я, кто-то там, на свободе, точно может помнить. Вы знаете описание моей внешности, дату рождения, и вы примерно знаете, когда я пропала без вести. Если вы что-то помните или когда-то были знакомы с кем-то, похожим на меня, скажите моей семье, что я люблю их, и мне очень жаль. А если у меня не было семьи, скажите всё то же самое моим друзьям. У меня должно было быть хоть что-то. Хоть кто-то.

Во дворе припарковался фургон. Они здесь, мне нужно идти.