«Мне нравится, что в Москве нет туризма»: Куба Снопек о Кремле, девятом квартале Новых Черемушек и приволжских городах

Несколько лет назад вышла книжка молодого польского исследователя Кубы Снопека «Беляево навсегда». Сначала он написал её по-английски, и только затем русские читатели познакомились с трудом в переводе. Куба Снопек рассказывал о простом советском квартале через призму взглядов московского концептуалиста Дмитрия Пригова. «Беляево навсегда» остается одним из достойнейших произведений малого формата о пространственных категориях. Мы встретились с Кубой Снопеком в заснеженной Москве и попросили его взглянуть на город со стороны.

- Когда ты впервые посетил Москву?

- Жил пять лет: приехал в 2010 году, а уехал в декабре пятнадцатого.

- Что изменилось за эти годы? За что похвалить, а за что поругать?

- Раньше я жил в Копенгагене, это самый порядочный город на свете. Я его не очень люблю, но там все хорошо, там нет архитектурных проблем. В 2010 году будущее Москвы казалось неопределенным, я приехал в город, путь которого мог быть каким угодно. Не было платных парковок, мы не понимали, что будет с хрущевками, с транспортом, улицами. Никто не говорил «общественное пространство». Всё было непонятно. Москва воспринималась как лаборатория, но стала переносить западный опыт. Ничего необычного не произошло.

- Россия часто заимствует внешние формы, но заполняет их совершенно другим, своим содержанием. С рядом вещей город либо работает плохо, либо не умеет работать вообще.

- Это общемировая история. Элементы, заимствованные извне, адаптируются к местным условиям. Всегда есть центр, где производятся идеи. Сейчас это Сан-Франциско, при Петре – Амстердам. Нью-Йорк тоже начинался с голландской архитектуры, но обрел себя.

- Ты воспринимаешь современную Москву как центр генерации идей?

- На русском говорят либо «мегаполис», либо «агломерация». На западе мы чаще употребляем слово «метрополия». Это слово говорит не о физических размерах города и его структуре, а о площади его влияния, значении для мира. Есть глобальные метрополии – Нью-Йорк, Лондон, Токио, Париж. То, что производится в этих городах, меняет весь земной шар. Есть континентальные метрополии – например, Франкфурт. Современная Москва – город, который пишет повестку не для всего мира, но для огромного куска суши.

- Назови пять причин, по которым туристу, возможно, интересно приехать в Москву.

- Мне нравится, что в Москве нет туризма. То, что считается туристическим – старый Арбат или Красная площадь – очень маленькие кусочки города. По сравнению с Прагой, Краковом или Парижем это ничтожный процент. Назову несколько мест, которые я показывал друзьям. Это 9-й квартал Новых Черемушек, «золотые мозги» РАН из кафе, расположенного наверху. Эта архитектура ни на что не похожа, очень оригинальное произведение. Показывал Северное Чертаново как эксперимент, который не удалось реализовать до конца.

- Ты считаешь Москву городом, который способен взаимодействовать с природным ландшафтом, лесами, рекой?

- Российская ситуация с природой очень сильно отличается от европейской. В Польше мало природы в первоначальном виде, а тут она существует везде. Мы проводили исследование, посвященное Волге. Река работает в городе на две стороны, только если она не очень широкая. В Париже узкая Сена работает как соединяющий фактор. Волга настолько исполинская, что все города расположены с одной стороны. С другой стороны очень часто дикая природа, например, в Самаре или  Тольятти. Летом река воспринимается как море. Мостов очень мало, кое-где можешь на пароме передвигаться, но в целом это воспринимается как лимес, конец земли.

Еще один пример – дача, когда раздавались куски леса, а люди его облагораживали. Мне кажется, это дико круто, что у русских есть знание, как устроить дом в лесу. Это знание в Европе почти ушло. Поэтому в современной России многие современные общественные пространства работают с деревом.

- Что бы ты сделал с Кремлем?

- Кремль – это цитадель, контролирующая город и окрестные территории. Иногда, как в Праге, замок интегрирован в город. В Москве Кремль закрыт. Это неправильно с любой точки зрения – политической, экономической, функциональной, какой угодно. Не должно так быть. Но Градчаны, с другой стороны, тоже бесят – они стали центром притяжения такого количества туристов, что там уже нет никакой аутентичной жизни. Может быть, мы переживем эту эпоху дикого туризма, и сохранение наследия в спящем Кремле станет чем-то положительным?

- Где ты проводишь границу, сравнивая Россию и Украину, которая борется с советским наследием?

- У меня очень удобная точка зрения: я наблюдаю за российскими и украинскими событиями. Две очень похожих страны, где все совершенно по-разному. У нас тоже ленинопад: Ленина в Кракове пытались взорвать, в итоге у него отлетела одна нога, а саму скульптуру продали в Швецию, в Луна-Парк. В Варшаве думают о том, чтобы снести высотку. Вопрос в осознанности, конечно.

История знает много таких примеров. Мескита в Кордове, одна из крупнейших средневековых мечетей, сейчас является католической церковью, но при этом там чувствуется мавританская архитектура, ее не очень сильно изменили. Обратный пример – пирамиды в Мексике, материал которых использовался для строительства новых сооружений. Не могу сказать, что являюсь сторонником какого-либо метода.

- Советский модернизм достаточно популярен в мире. Выпускаются книжки про автобусные остановки. Нужны ли общемировые проекты по спасению наследия коммунистического блока?

- Эта эстетика с книжками про советский поздний модернизм уже избита, ей можно было восхищаться в 2008-2010 году. Сейчас советская эстетика второй волны модернизма стала мейнстримом. Гоша Рубчинский, культ советского заброшенного, группа «Грибы». «Найк» делал рекламу, где эксплуатировал образ советских гопников. Мне интересно, что будет дальше. Мы сделали книжку про польские церкви эпохи раннего постмодернизма. Спрос на эту эстетику сейчас растет. Нужно что-то искать в поздней советской эпохе, чтобы войти в новую волну.