Мишель Эспань: введение в теорию культурного трансфера

Мы публикуем фрагмент из книги Мишеля Эспаня «История цивилизаций как культурный трансфер». Конкретно, введение из ключевой работы французского историка «Франко-немецкий культурный трансфер», в котором формулируются задачи, принципы и следствия этого метода в историографии.

Уже само использование термина «культурный трансфер» предполагает желание говорить сразу о разных национальных пространствах, об общих для них элементах культуры, не противопоставляя при этом размышления об одной культуре размышлениям о другой — с целью их столкнуть, сравнить или же просто сопоставить. Данный термин указывает на необходимость выделять формы смешения культур, чаще всего обойденные исследовательским вниманием в пользу поиска идентичности — поиска, который как раз и затмевает факт взаимовлияния культур, даже если национальная идентичность в конечном счете из них и проистекает. Он противопоставляет гуманитарные науки, сосредоточенные на выявлении гетерогенности, поиску однородных форм существования культуры. Поэтому совершенно не случайно термин «трансфер» употребляется одновременно в экономике для обозначения финансовых потоков, а также для обозначения перемещений населения, и в психоанализе, означая один из его этапов. И в самом деле, культурный трансфер имеет экономическую, демографическую, психическую и интеллектуальную составляющие, совокупно представляя жизнь соответствующих социальных групп, даже если при этом и остается верным утверждение, что интеллектуальная и художественная жизнь есть приоритетная сфера для изучения всевозможных переплетений людей и объектов и их символической интерпретации. Исследование, посвященное изучению культурных ареалов как таковых, со всей сложностью их внутренней структуры, может с большим правом претендовать на описание тех механизмов, которые более традиционные дисциплины, относящиеся к сфере социальных или гуманитарных наук, рассматривают часто весьма неполно или же односторонне.

Культурный трансфер, даже если речь идет об отношениях между двумя америндскими племенами, связан в первую очередь с самовосприятием отдельного племени как нации. При этом идея нации, получившая развитие во Франции и в Германии внутри разных культурных парадигм, не в полной мере отражает историю обеих стран. Разве можно говорить о существовании немецкой нации до того момента, когда немецкий язык стал общим для всех социальных групп, когда совершенно определенно выразилось стремление к единству, или о французской нации, прежде чем оказалась пробита брешь в идеологии абсолютизма? На самом деле говорить о культурном трансфере между национальными пространствами становится возможным лишь к середине XVIII века, и интенсивность размышлений подобного рода не ослабевает вплоть до периода после Первой мировой войны. Вероятно, в наши дни идея нации уже не столь популярна, хотя европейский рынок экономических идей, философских модных теорий, модных стилей одежды, романов и автомобилей по‑прежнему существует. Установление временных рамок культурного трансфера и, более конкретно, периода франко-немецкой метисации никоим образом не мешает вести исследования, касающиеся более поздних или более ранних временных периодов. Данные временные рамки не исключают также — и мы к этому еще вернемся — изучение параллелизма, наблюдаемого между этнографическим анализом отношений в первобытных племенах и у бесписьменных народностей, и отношений, существовавших внутри Европы. Означенные рамки просто указывают на период, продлившийся чуть более двух веков, в течение которого механизм культурного обмена, или трансфера, функционировал с наибольшей эффективностью. И период этот совпал со временем возникновения современных европейских сообществ. Тем самым изучение франко-немецкого культурного трансфера, имевшего место в XIX веке, позволяет лучше понять и современное общество.

Вопрос хронологии является ключевым для понимания того водораздела, что существует между исследованием истории культурных трансферов и изучением политической истории. И действительно, следуя различным национальным ритмам, культурный трансфер релятивизирует вписываемость французской или немецкой истории в общий исторический контекст. Более того, он демонстрирует тот факт, что политическая борьба и изменения политических режимов не совпадают или же далеко не всегда совпадают с волнами эмиграции или существенными культурными заимствованиями. Так, например, французская университетская система начинает перестраиваться по заимствованным у Германии образовательным моделям не в 1870 г. (что в историческом плане было бы логичнее), но ранее, в 1860‑х гг., под влиянием министра народного просвещения Жана Виктора Дюрюи. И лишь в 1880‑е гг. эта новая модель станет официально определять научную и образовательную политику университетов. Таким образом, 1870 г., обозначивший важную веху в политической истории, оказался не слишком значительным с точки зрения истории культурного трансфера. Если же мы постараемся выяснить, какое место занимали в парижской музыкальной жизни немецкие музыканты, то с удивлением обнаружим, что слава Мейербера или, например, Оффенбаха никоим образом не померкла после такого важного политического события, каким в истории франко-немецких отношений была революция 1848 г. Курс лекций по философии, на которых Виктор Кузен впервые познакомил французскую публику с основными элементами философии истории Гегеля, был прочитан в 1828 г., то есть за два года до революции 1830 г., а интерес, который молодой Александр Кожев начинает проявлять к философии Гегеля, никак не соотносится с приходом к власти Гитлера. На внедрение во Франции немецкой банковской системы никак не повлиял переход от эпохи Реставрации к режиму Июльской монархии. Тем самым мы видим, что изучение франко-немецкого культурного трансфера предполагает свою множественную и порой измененную хронологию. Этой хронологии присуща некоторая прерывистость — мы убедимся в этом, когда обратимся к изучению трехсторонних связей. Наравне с моментами, когда культурные взаимодействия проявляются наиболее интенсивно, существуют моменты затишья, бездействия. Культурный трансфер позволяет нам осмыслить историю в ее прерывистости и тем самым спасти ее от телеологических доктрин.