Люди, пережившие теракты
Черное Солнце
Начиная с 1991-го в России не было и года без терактов. После взрыва в петербургском метро прошло чуть больше месяца, но публично о нем больше не говорят. Жизнь людей, разделенная на «до» и «после», очень быстро остается за кадром. Мы нашли четырех москвичей, переживших самые страшные массовые трагедии: от взрыва жилого дома на Каширском шоссе 18 лет назад до взрыва в аэропорту Домодедово в 2011-м. Они рассказали, как перенесли смерть близких, восстанавливали свое здоровье, пытались найти утешение в религии и строили карьеру — как пережили теракт и не сломались.
Максим Мишарин
предприниматель, 42 года
Пережил взрыв жилого дома № 6/3 на Каширском шоссе, 13 сентября 1999 года
-124 погибших
-2 выживших
-квартира № 7, 2-й этаж
Катастрофа
Я помню, как проснулся и летел. Взрыв случился в 5 утра, прямо под нашей квартирой — я жил на втором этаже. Дом будто подбросило, я оказался неглубоко под завалами, выбирался из-под плит сам с помощью рук. Помню, какая вокруг стояла тишина, никаких криков, шел только мелкий дождь. Пыль оседала толстым слоем на весь двор. Я долго лежал на груде обломков, пока из соседних домов не стали выходить люди. Мои ноги были перекручены, одна нога свешивалась через плечо. Я пытался прохрипеть: «Ищите маму», — но во рту было слишком много песка. Потом меня оттащили на Каширское шоссе и оставили лежать практически голым на мокром асфальте. Первая же скорая отвезла меня в больницу, но я успел простыть и заработать пневмонию, что усложнило ситуацию с последовавшими срочными операциями.
В ту ночь мать спала рядом со мной, на одной постели, отец выходил покурить. Возможно, поэтому ее покалечило не так сильно, как его. Родители жили в Тверской области, часто гостили у меня на выходных, но в этот раз остались ночевать, чтобы уехать понедельник: так было удобнее с электричками. Спасатели, разбирая тела, нашли мать второй, папу — 62-м. Из 120 жильцов выжили только я и Юрий Сафонцев. Четыре года после взрыва мы еще виделись на годовщинах у монумента, но потом он потерялся из виду.
Увечья
После взрыва я очнулся в тоске. Спрашивать ничего не пришлось, я знал, что родители погибли. Я три месяца лежал в палате, с температурой 39, как полутруп. Мне не хотелось ни о чем думать. Потом еще два года я мыкался по больницам. У меня были контузия третьей степени, сломаны обе ноги, удалена селезенка, пробиты оба легких, началась пневмония, а еще мне зашили печень и желудок. Сестра срочно вернулась в Россию, общалась с ритуальщиками, ездила на опознание. А я даже не смотрел фотографии с похорон родителей. Накануне мне казалось, что я достиг счастья. Я был горд, что сам начал помогать родителям на их спокойной пенсии. Я хотел подарить им внуков, собирался найти жену. Теперь иногда я хочу увидеть их мертвыми, чтобы мне больше не казалось, будто они просто уехали.
В 1999-м в России случилось еще несколько терактов, в Москве в обычных жилых домах постоянно обнаруживали новые «мешки с гексогеном». У сестры началась тяжелая депрессия и еще несколько лет она сидела на таблетках. Ее мучили головные боли, она буквально перестала спать, жила в постоянном страхе несколько месяцев, не могла находиться дома одна. Полгода с ней жили друзья.
Я же не чувствовал ни страха, ничего вообще еще лет десять. Ощущал только пустоту. Сразу, как выписался из больницы, поехал к самому близкому другу в Узбекистан. Там несколько дней беспробудно кутил до такой степени, что сломал ногу еще раз, вернее, титановую пластину внутри. На самолете меня с температурой снова привезли в Москву, в ту же больницу, что после взрыва. Снова прошел курс реабилитации. Я до сих пор плохо сплю. В голове постоянно что-то звенит и гудит. Перед сном стараюсь ни о чем не думать. Это просто не имеет смысла: я знаю, что все равно не успею убежать, если что. Какая разница, положу я паспорт и куртку ближе к кровати или нет? В теракте это никого не спасет.
Иногда я хочу увидеть их мертвыми, чтобы мне больше не казалось, будто они просто уехали
Накануне
Моя семья до середины 90-х жила в Узбекистане. Отец трудился на вредных урановых производствах, за что мы получили квартиру в городе Калязине, в Тверской области. Публика там оказалась очень простенькая, интересной работы не было. Полгода я раскрашивал матрешки в коллективе из 50 женщин. Сестра на тот момент уже отработала десять лет в сфере ивент-менеджмента в Японии и на заработанные деньги купила ту злополучную квартиру в Москве. Дом панельный, одноподъездный, холодный, внизу алкоголики, которые частенько устраивали скандалы. В ночь теракта, к слову, они удачно уехали к друзьям, а вернувшись, первые стали кричать «дайте нам недвижимость».
В 23 года я переехал из Калязина в московскую квартиру сестры. До этого в Узбекистане я выучился на электрика горного оборудования, но в Москве хотелось заняться чем-то более современным. Как-то зашел на строительный рынок «Каширский двор», и в одной из лавок там меня взяли на работу продавцом. Я быстро дослужился до старшего менеджера. Деньги полились рекой, в 1997 году я зарабатывал по 2 тысячи долларов в месяц. Этого с лихвой хватало для молодого парня со своей квартирой, чтобы пить, гулять и водить девчат.
Компенсация
После взрыва власти предлагали нам квартиру то в Митине, то за МКАД, то одну комнату вместо двух. Подруга сестры помогла выбить двушку на Борисовских Прудах. Друзья бесплатно сделали ремонт. Банк «Зенит» без всяких условий выдал мне 7 тысяч долларов. Были все-таки гуманные люди, потому что государство мне не помогло.
Я по-прежнему работаю в районе Каширского двора: склады-офисы, склады-офисы. Близость к месту взрыва меня не гнетет, даже наоборот. Там как-то все по-домашнему, тепленько, привычно, все родное. Раз в два месяца заезжаю на машине к мемориалу, от скуки по дороге домой — просто помолиться.
Я религиозный человек, но в церковь не хожу — смущаюсь. Если до 42 лет не получилось быть ближе к богу, то, видимо, и не стоит. В Узбекистане все жили не крещенные, не было потребности. А после теракта в больницу приехал батюшка и срочно меня покрестил: все были напуганы, что я не выживу. Сестра долгое не верила в бога, но со временем вера пришла к ней.
Эхо
Еще до взрыва я устроил стажером в фирму, где я работал, друга Вадима. Пока я лежал в больнице, Вадим подменил меня, а через два года после взрыва мы начали собственное дело. Департамент соцобеспечения Южного округа подарил мне маленькую «Оку», на ней я построил бизнес. Днем нагружал машинку сверху стройматериалами, как в индийских фильмах. Вечером с полной барсеткой денег мы с друзьями ехали за девчонками. Гонял как проклятый, вообще не боялся смерти. Первая авария — с «шестисотым мерседесом». Мужики отпустили, мол, езжайте, ребята, дальше, вы и так бедные.
Десять лет после взрыва, когда я пахал на себя, стерлись из моей жизни: это был кошмар. Я работал как мул по 14 часов в день семь дней в неделю. В богатые нулевые стройматериалы оказались золотой жилой. Через пять лет мы зашибали большие деньги на торговле потолками. Я был уверен, что приду к успеху. Вложил все деньги в свои торговые точки, а в 2012 году Собянин решил избавиться от рынков, и все мои магазины превратились в груду хлама. На руках еще лежали несколько десятков миллионов рублей в виде нереализованного товара. Начался кризис, и за 2 года все ушло на содержание и аренду. Мы начали торговать навесными потолками через интернет. В начале 10-х годов я открыл цех по производству собственных витражных потолков. Был миллион взлетов и падений, но мы пережили кризисы. Сейчас я снова вернулся к ручному управлению своим «Миром витража», как те первые десять лет с потолками.
Десять лет после взрыва, когда я пахал на себя, стерлись из моей жизни: это был кошмар
Постепенно бизнес переставал отвлекать меня от одиночества. Захотелось иметь рядом человека. Я впервые разместил объявление на сайте «познакомлюсь для серьезных отношений». Написали десятки девушек, с четвертой завязался разговор. Оказалось, она из Вологодской области, но я не растерялся: купил себе «Тойоту Камри», номер — три девятки, и поехал с другом «к девчонкам в Череповец». Быстро влюбились. Я начал мотаться к ней в Череповец каждую неделю. В какой-то момент предложил переехать ко мне в Москву. Еще через месяц я уже предложил сыграть свадьбу. Любовь — это прекрасно, но все равно человека почти не знаешь, пока не проживешь с ним хотя бы год, десять раз не поругаешься. Всю эту фигню про взрыв я рассказал ей бегло, в диалоге. Про теракт мы не разговариваем. Только с сестрой, когда напьемся.
Когда я почувствовал, что морально застыл, я пошел на академический рисунок и живопись в Суриковское училище. Захотел разобраться в искусстве, писать маслом, иметь корочку, в конце концов. Да и клиенты хотели видеть в продавце витражей человека искушенного, а я даже не знал, кто такие Климт и Буонарроти. Жена, конечно, была недовольна: отец нужен и дома, а я пошел на рисунок, будто у меня полно свободного времени.
Я всегда мечтал о семье и детях — двух девочках и двух мальчиках. Но пока хватает и троих детей. Они еще маленькие: три года, шесть и семь лет. Здоровье у меня уже не то, четыре года назад был инсульт. Я показывал дочкам шрам на животе, рассказываю про взрыв каждый раз новую историю, потому что предыдущую они уже не помнят. Один раз сказал, что проглотил шарик и врачи разрезали меня, чтобы его вытащить, в другой раз — что вытаскивали бомбу. Они снова мне поверили.
Когда я сейчас слышу о новых терактах или тяжелых авариях, на глаза наворачиваются слезы. Тяжело видеть страдания людей. Я отчетливо представляю себе тех людей за кадром, кто только что потерял близких. И все то, что ожидает их в следующие несколько лет. Я не могу выскочить из депрессии, она постоянная. Даже не знаю точно, из-за чего, может, просто из-за нервотрепки. Жизнь пролетает катастрофически быстро.
Аркадий Винокуров
IT-специалист, 31 год
Пережил захват заложников в театре на Дубровке, 23–26 октября 2002 года
-130 погибших
-700 раненых
-бельэтаж, 6-й ряд, 8-е место
Катастрофа
Самое страшное — это начало, когда все еще кажется представлением. Мы с мамой опаздывали на «Норд-Ост», приехали точно ко второму акту. Встретились с друзьями семьи, мама с подругой сели в партере, я поднялся в бельэтаж. Помню, как несколько человек в масках вышли из прохода на балкон и пустили автоматную очередь по потолку — посыпалась побелка. Я понял, что происходит, только когда боевики вышли на сцену, а актеры разбежались во все стороны.
Помню, я быстро адаптировался к ситуации и просто ждал, когда все закончится. По звукам я пытался понять, что происходит внизу. Все время, которое мы были в заложниках, мы с мамой провели раздельно: террористы распределяли людей на группы. Только пару раз мне разрешили подойти к краю балкона, чтобы я мог увидеть маму. На самом балконе тоже всех разделили: слева сидели мужчины, справа — женщины, дети сидели отдельно. Я оказался с мужчинами — мне исполнилось тогда 16 лет, но выглядел я значительно старше. Рядом с нами сидела смертница, на вид — моя ровесница, вся обвешанная взрывчаткой. Мне врезалось в память, насколько она была зомбирована. Она спокойно вела короткие диалоги о насущном, но стоило заикнуться о будущем, о том, что будет дальше, твердила одну и ту же мантру: «Сейчас мы соберемся и все вместе полетим в Чечню на самолете». На сцену периодически выходил мужчина и что-то громогласно вещал про наше правительство. Потом притащили телевизор и включили круглосуточные новости. От скуки я пытался сосчитать боевиков. Получилось не больше 14 человек. Потом рассказывал следователю, он удивился: другие люди насчитали больше.
В нашей группе оказался бывший сотрудник правоохранительных органов, лет 35. Этот мужчина вселял в нас спокойствие. Он подробно рассказывал нам, как будет проходить штурм. Помню, как он радовался: «Хорошо, что я ксиву с собой не взял», — военных и полицейских боевики выводили из зала и расстреливали. Мы даже успели покурить. Боевики, конечно, это строго запрещали, но за всем залом было не уследить. Мы накрылись моим пиджаком, чтобы не было видно огня, и размахивали сигаретами, чтобы дым струйкой не поднимался. Пиджак после этого был страшно прокуренный, я выкинул его спустя несколько недель. Тот мужик написал мне свой номер на куске буклета, но я не сумел его сохранить, и больше мы не виделись.
Увечья
Три дня мы сидели в одном и том же положении. Я был вымотан, не понимал, когда день сменяется ночью. Помню, в какой-то момент я проснулся и понял, что голову снова клонит в сон, — это начинал действовать газ. Очнулся я уже в автобусе, раньше всех, около 1-й Градской больницы. Мама же попала в Госпиталь для ветеранов войн, без дыхания. Ее быстро откачали, но она все равно пролежала в больнице на неделю дольше меня.
Я был молод, гибкий ум позволил мне тогда быстро переключиться. И настоял, чтобы через полгода мы с мамой и папой еще раз сходили на этот спектакль, в тот же самый центр на Дубровке. И мы сходили. Психологически это правда помогло: мы как бы попрощались. Дома до сих пор лежит коврик для мышки с надписью «Норд-Ост». Гораздо тяжелее теракт пережила мамина подруга. После выхода из больницы она еще полтора месяца пролежала в психиатрической лечебнице, несколько раз мы ее навещали. На спектакль мы пошли 23 числа, а освободили нас только через три дня. Еще несколько лет мы в семье поздравляли друг друга с освобождением. Но 26 октября — еще и день рождения отца, и мне важнее поздравить с этим. Помню, даже в больнице, когда меня ужасно лихорадило и рвало от отравления газом, я все равно попросил медсестру позвонить папе, чтобы поздравить его.
Эхо
В 2002 году все слышали про неспокойный Кавказ, про сепаратистов, но это происходило с кем-то другим, не с нами — удачный механизм самозащиты. Я попал в ситуацию, когда это коснулось меня напрямую. Но это, как и спектакль, началось и закончилось — я пошел дальше. Я никогда не спорил ни о штурме, ни о политике вообще. У меня никогда не было претензий к штурмовикам. Они спасли меня, мою маму — какие могут быть претензии? Как подобрать такой газ, который будет безопасен для всех и опасен для террористов?
Я регулярно выгребаю из почтового ящика судебные письма — нам с мамой подробно рассказывают, как идет процесс. В деле я прохожу пострадавшим. В письмах много формальностей и бюрократии, как и в любом процессе. Однажды заседание перенесли, потому что «пострадавшие не были уведомлены». После этого у нас по квартирам ходил сотрудник органов, собирал подписи. Это была моя единственная встреча с полицейскими, в рамках дела о «Норд-Осте», если не считать дактилоскопию и показания в больнице.
С момента теракта прошло много времени. В 2001 году моя семья только переехала в Москву из Нового Уренгоя, чтобы я поступил в столичный вуз. В голове было катание на велосипеде, тусовки, новая учеба. «Норд-Ост»? Да, в общем-то, и фиг с ним. У меня вся жизнь переворачивалась! С женой мы познакомились как раз в то время, в начале нулевых. Переписывались до и после теракта. Она страшно переживала, когда я перестал выходить на связь. Помню, каким-то фантастическим образом она нашла телефон моей классной руководительницы из Нового Уренгоя, хотела удостовериться, что я жив. После этого и до сих пор «Норд-Ост» мы больше не обсуждали.
Везде есть люди, которые привыкли решать вопросы с автоматом. Везде можно найти террориста
Окончив институт, я пошел в «Цезарь Сателлит» настраивать охранные системы. Сейчас занимаюсь внутренним IT-взаимодействием между всеми дочерними компаниями «Роснано». У меня стабильный высокий доход, но я хочу двигаться дальше. Возможно, открою собственную IT-компанию. В качестве хобби я увлекся настройкой звуковых систем в автомобилях, это быстро переросло в дополнительный источник заработка. А еще недавно мы с женой открыли интернет-магазин подгузников.
Внутренняя тревога у меня возникает, только когда я хожу куда-то с семьей. Я держу в голове, что все может произойти, но не паникую. Просто осматриваюсь, потому что на мне ответственность за близких. Любая столица — это сосредоточение людей разных национальностей. Дело же не в народе, а в конкретных личностях. Везде есть свои радикалы и свои диктаторы. Что заставляет людей хватать автомат и идти убивать? Любой мусульманин скажет вам, что в Коране нет ни слова о бомбах. А какая мотивация у людей выходить на улицу, на митинги? Это все политика. Везде есть люди, которые привыкли решать вопросы с автоматом. Везде можно найти террориста. Чаще всего за ними просто стоит чья-то большая выгода.
Ян Скопп
HR-специалист, 25 лет
Пережил теракты в московском метро, 29 марта 2010 года
-41 погибший
-88 раненых
-Противоположный перрон станции «Парк культуры»
Катастрофа
Я ездил одним и тем же маршрутом на учебу буквально каждый день. Утром, 29 марта, я, как обычно, стартовал со станции «Южная», на «Библиотеке имени Ленина» перешел на красную ветку — там была давка. Я сел на первый же поезд из центра. Состав тормозил в перегонах, мы двигались очень медленно, по громкой связи ничего не объявляли. О том, что взрыв на «Лубянке» в этот момент уже произошел, я узнал гораздо позже. До нужного мне «Проспекта Вернадского» я просто не доехал, вышел на «Парке культуры», чтобы не потерять сознание от духоты. Полторы минуты стоял на перроне и слушал музыку. Потом почувствовал толчок со спины и через наушники услышал, как что-то грохотнуло. Снял один наушник, обернулся, а там — мясорубка.
Это не та ситуация, в которой есть время подумать. Рядом стоял какой-то парень, мы молча переглянулись и пошли к разорванному вагону. Страшно не было, я подумал, что после взрыва такого масштаба вряд ли случится новый. Из дыры вместо дверей медленно выбирались люди, забрызганные кровью. В самое пекло мы с этим парнем не заходили. Мы приводили в чувства раненых, выясняли, какая помощь им нужна, ждали медиков. С тем парнем мы больше никогда не виделись.
Спустя какое-то время я поднялся на поверхность — вокруг обычный будний день. Кареты скорой подъехали через пять минут, еще через пять — вертолет спасателей приземлился прямо на Садовое кольцо. В университет я, конечно, не поехал.
Увечья
Отец с детства объяснял мне, что некоторые события происходят независимо от наших решений. Он служил на атомных подводных лодках, рассказывал, как при авариях моряков задраивают в отсеке, а после забирают уже только плоть. Ты никак не можешь помочь тем, кто остался по другую сторону люка, и ты легко мог бы оказаться на их месте.
Эхо
Сейчас я специалист по кадрам в крупной страховой компании. Это постоянное общение, постоянный анализ деталей, портретов. Иногда я называю себя «торговец мясом», иначе смотрю на людей и вне работы — всегда замечаю, когда человек халтурит, и молча спрашиваю: «Кто тебя нанял?»
Я стараюсь не ехать в центре состава: теракты чаще всего случаются в четвертом или пятом вагонах
Когда я слышу сообщения о новых взрывах, у меня перед глазами всплывают образы с «Парка культуры» — вывернутые наизнанку люди, бредущие из вагона пассажиры, за которыми тянутся шлейфы крови. Я помню, сколько потом было разговоров о политике: сейчас готов допустить и вариант с кавказскими фанатиками, и вариант с властями. Но ведь ты все равно не находишься в политике, когда рассуждаешь о ней. Ты соприкасаешься с политикой, только когда через неделю спускаешься в метро и видишь по три наряда полицейских на станции, собак, кинологов, рамки, бордюры — показуха. Эту видимость безопасности я помню очень хорошо. У меня была татуировка «Родиться, чтобы жить. Жить, чтобы умереть». Через два месяца после теракта я перекрыл ее другой картинкой, в которой нет смерти.
Теракт — это катастрофа. Я знаю, что вероятность попасть в него очень маленькая. Убежденность в том, что ты просто оказался не в том месте, не в то время, успокаивает. Я часто прокручиваю в голове цепь событий, которая привела меня на место взрыва: как просыпаюсь, как бегу по эскалатору, а не просто стою на нем, как выхожу подышать. Конечно, сейчас в метро я оглядываюсь вокруг, ищу подозрительных людей. Я стараюсь не ехать в центре состава: теракты чаще всего случаются в четвертом или пятом вагонах. Зачем стремиться в толпу, если ее можно избежать? Зачем увеличивать риски?
Вадим Гращенко
администратор ТЦ, 36 лет
Пережил теракт в аэропорту Домодедово, 24 января 2011 года
-37 погибших
-170 раненых
-5 метров от эпицентра взрыва
Катастрофа
Задача была простая — мы с напарником должны были встретить с рейса двух немцев, забрать их на машине. В тот день я вообще не хотел выходить на работу, но напарники уговорили. В зале встречающих мы только успели взять кофе — через 30 секунд прогремел взрыв. Толпа образовывала вокруг выхода с гейта букву «П» в несколько рядов. Основной удар приняли на себя первые ряды, мы стояли в третьем.
Я видел взрыв будто в замедленной съемке. Помню вспышку, и как светящийся шар начинает быстро увеличиваться, поглощать пространство. Меня легко приподнимает и отбрасывает прямо на палатку «Евросети» — осколками порезало спину. Потом я моргнул. Вокруг пыль, стоны и какие-то разноцветные лепестки летают — волна сломала цветочную лавку. Все вокруг стало красным. Я выбежал на улицу, несколько раз упал. Поймал случайную девушку, спросил, на месте ли мои глаза, уши, нос. Она просто закричала: меня будто окунули в холодец — одежда ровным слоем была покрыта кусочками чужой плоти, она была похожа на желе. Потом я стряхивал с себя эти кусочки целый день, несколько крупных ошметков застряли в капюшоне куртки.
Я помню, как на автомате оплатил парковку, сел в машину и поехал. Набрал телефон напарника, но он меня не узнал, только спросил: «Какой Вадим?». Его забирали на вертолете. Мы виделись потом в течение года в курилке. Нейрохирурги собирали ему голову по кусочкам, делали трепанацию. Знаю, что сейчас он получил инвалидность и больше не работает: у него не сгибается рука.
В приемном отделении я просто сказал: «Из теракта». Медики уложили меня на каталку. Вокруг ажиотаж, много полиции, НАКовцев, приехал Собянин. В общей палате лежали люди без рук и без ног, стоны и крики не прекращались. Я понял, что быстро сойду здесь с ума. Главврач не хотел отпускать, но я уговорил — дома маленький ребенок. Через полтора часа по Сети распространились первые списки пострадавших. Маму успокаивал по телефону. Дома снял всю одежду и сложил в полиэтиленовый пакет на балконе: полицейские запретили выбрасывать. Выпил коньяка, поговорил с женой и просто лег спать.
На следующее утро в голову будто вбивали осиновый кол. Жена никогда не страдала от головной боли, поэтому просто не понимала, что со мной делать, повезла в больницу. Врач прописал мне уколы еще на несколько недель. Оказалось, у меня контузия — третья степень причинения вреда здоровью. По ней мне назначили компенсацию два с копейками миллиона рублей. Голова часто болит до сих пор.
Собирать все документы и ехать на судмедэкспертизу мне пришлось самому. Потом начались звонки из Следственного комитета. Нас долго допрашивали, заставляли на записях с видеокамер показать, где именно в толпе встречающих мы стояли. Появилось много самозванцев, которые к теракту не имели отношения, но хотели получить деньги. На картинке все было мелко, но я тыкнул пальцем в знакомые фигуры. Следователи сказали: «Это в пяти метрах от взрыва. Ты как вообще выжил?» Другой мужчина, с осколочными ранениями, стоял у лифтов, в 25 метрах от эпицентра. Он давал показания, мол, террорист кричал: «Меня сейчас взорвут». Но я-то помню, какой тогда был шум. Аэропорт был забит, он физически не мог ничего расслышать с такого расстояния, если не услышал я. С журналистами разговаривать я тогда не стал, только мать в Волоколамске, где я родился, рассказала что-то репортерам из местной газеты.
Следователи показывали мне фотографию головы террориста — там два позвонка и череп, как глобус, раздутый от паров взрыва. Но мне это было по барабану, я не следил за уголовным делом. Получив деньги, я занялся только решением своих проблем. Но рассуждения о заговоре прекрасно помню. Пазл так складывался, что в декабре Домодедово обесточил ледяной дождь, от людей поступало много жалоб. А в январе случился теракт. Говорили, мол, власти просто хотели отжать аэропорт, как это было с Внуково. Я люблю политику, но стараюсь не воспринимать эти теории всерьез. Мы много обсуждали заговор в чатах пострадавших в соцсетях. Люди боялись не успеть получить компенсацию, поэтому объединялись в группы. Это было не зря. Помню, девушка из правительства Москвы сказала мне: «Вадим, вам повезло. Компенсаций хватило только на 100 человек».
В тот день я вообще не хотел выходить на работу, но напарники уговорили
Эхо
Вот как говорят обычно: «Моя жизнь разделилась „на до и после“». Да, это так. Я всегда был балагуром. После свадьбы в 2007 году мы с женой любили нескромно погулять. Тогда деньги у меня еще были в избытке, я добывал их нечестным путем. Мы просыпались во второй половине дня, ехали в торговый центр, обедали в ресторане, вечер — в клубе, выходные — за городом, с друзьями. Людей вокруг называли нищебродами. Это чистое потребительство продолжалось два года, пока все не рухнуло в пропасть. Моя жена — умная женщина, она покончила с праздной жизнью в 2009-м, как только забеременела. В то же время она поругалась с моими родителями, и всего за год мы лишились поддержки родных. В этот момент родилась дочь Аврора. Я отвез семью к знакомой в деревню, сам вернулся в Москву, поселился у тетки, которую видел один раз в жизни, и продал ноутбук. Двоюродный брат посоветовал пойти в такси — на первое время, чтобы встать на ноги, а меня затянуло, как в болото. Да, я разорвал все контакты с тусовкой, пошел зарабатывать, но в глубине души все равно видел себя управленцем, хотел работать только на себя.
Накануне взрыва мы с женой и ребенком ездили к Матроне Московской, в машине сильно поссорились: тяжелая ситуация с деньгами — я был в долгах на миллион рублей. У Покровского монастыря я отказался выходить из машины, поэтому жена молча надела на меня икону святой. Когда они с ребенком ушли, я стал просить Матрону о помощи. Говорил, что стыдно, но без денег мне никак не выкарабкаться. Получается, так она мне ответила. И до взрыва я верил в бога, но думал, что достаточно просто называть себя православным. Потом ты слышишь, как следователи удивляются тому, что ты выжил, хотя террорист приехал издалека и стоял так близко, — в голове что-то щелкает. Это господь бог показал, что я еще для чего-то нужен. Я начал восстанавливать отношения с мамой, искать общий язык с сестрой. Я хотел бы заговорить с отчимом, но в нем нет такого стремления. После теракта он ни разу не позвонил мне (он подал на меня в суд из-за того, что я прописал в его квартире свою дочь). Я стал чаще ходить в храм. Спустя пару месяцев после взрыва я много читал Библию и эзотерику вроде «Квантового воина» Джона Кехо. Часто литературу советовала мама, она же привела меня к христианству, еще в детстве отдав в церковную школу.
Сейчас, даже просто гуляя в торговом центре, я все равно с опаской выбираю маршруты
Через неделю после взрыва я вернулся на линию, но стал воспринимать работу в такси как очищение. Раньше то и дело подкручивал клиентам счетчик, продавал забытые телефоны — делал деньги любым способом. Теперь я знал, какие поступки отозвались мне терактом, и просто начал жить правильно, терпеливо и по-человечески. Ломал себя, одергивал от насилия. В такси я проработал еще полгода и ушел. Параллельно занимался боксом, но уже не выступал, как раньше. Стал подрабатывать урывками, иногда давал персональные уроки. Три года назад познакомился с человеком, управляющим московских торговых центров XL. В итоге он и взял меня к себе, администратором ТЦ «XL-эконом» в Лианозове. Одновременно я открыл свою IT-компанию, мы разрабатываем приложение, новую социальную сеть для ресторанов. Капитал уже заложен, через пару месяцев будет готов опытный образец.
Я до сих пор продолжаю себя ломать. Однажды не поделили с мужиком дорожную полосу: на следующий день меня избили в баре — спутали с другим человеком. Иногда я пытаюсь намекнуть друзьям про их грехи, но быстро вспоминаю, что человек должен созревать самостоятельно. Твой знакомый не просто так погиб в теракте, может, он погиб для того, чтобы тебя или его близких встряхнуть. Человеку для того мозг и дан, чтобы искать в этом логику. Сейчас я счастливый человек. Дочка вообще не в курсе про теракт, в интернете смотрит только мультики. Однажды я сказал ей, что «папа взорвался», но, кажется, она не придала этому значения. Я часто благодарю бога, что он дал мне возможность самому ответить по моим грехам, а не повесил это на моих детей. После теракта я много раз летал на самолетах, в том числе через Домодедово. Я просто больше не боюсь: я живу по совести, значит, со мной ничего не случится.
У меня есть чуйка, возможно, поэтому шеф со мной и работает. Я сразу вижу, где есть прибыль, а где опасность. Сейчас, даже просто гуляя в торговом центре, я все равно с опаской выбираю маршруты, говорю жене: «Давай пройдем лучше там, а не здесь». В зоне бесплатного Wi-Fi всегда собираются ребята с Кавказа. Может, у них и нет никакой бомбы, но я все равно вглядываюсь, запоминаю каждое лицо — словно фотографирую в голове — и забываю через две минуты.