Лондон

1597 год

Весеннее утро успело ознаменоваться петушиными боями. Теперь же травили медведя. Круглая площадка театра «Куртина», откуда временно убрали актерские подмостки, имела футов пятьдесят в поперечнике. Она пребывала в кольце деревянных галерок, стоявших двумя высокими ярусами. Медведя посадили на цепь, крепившуюся к стоявшему в центре шесту, – достаточно длинную, чтобы зверь налетал на барьеры в ногах у зрителей. Медведь был отменный: уже завалил двух мастифов из трех, натравленных на него, и их растерзанные, кровоточившие тела валялись в пыли. Но последний пес устроил отчаянный бой. Тычок могучей медвежьей лапы отправил его в полет через площадку, но он не сдавался. Уворачиваясь и прыгая, нападал снова и снова, пытаясь вцепиться медведю в заднюю часть, приводя его в неистовство и даже дважды вцепившись в горло, когда тот устал. Толпа ревела: «Молодчина, Проказник! Задай ему, малыш!» Медведей убивали редко, но самых отважных псов зачастую спасали для новых боев. Когда мастифа отозвали, аудитория разразилась одобрительными криками.

«Добрая битва! Храбрая псина!» – никто не выкрикивал с пылом бо́льшим, чем симпатичный юноша в галерее – с золотисто-каштановой шевелюрой, окруженный друзьями, которые вторили его возгласам. Он явно принадлежал к породе городских щеголей. Его дублет был богато расшит, плотно пригнан и – такова была мода – образовывал жесткий пояс, охватывавший талию. И хотя некоторые молодые люди предпочитали, как встарь, средневековые рейтузы, исправно подчеркивавшие стройность ног заодно с ягодицами, он выбрал новейший стиль: шерстяные чулки, поверх которых надевались галлигаскины – широкие короткие штаны с тесемчатыми завязками на коленях. На ногах – вышитые туфли, упрятанные в гамаши, чтобы не запачкать. Шею облегал накрахмаленный гофрированный воротник белее снега. Плечи покрывала короткая пелерина в тон колету. Этот стиль, перекликавшийся с испанским боевым облачением, придавал ему вид одновременно элегантный и мужественный.

На поясе висела рапира с золотой чеканкой на головке эфеса, сзади имелся соответствующий кинжал. Молодой человек был в перчатках из мягкой надушенной кожи и в правом ухе носил золотую серьгу. Голову венчала высокая шляпа с полями и тремя роскошными, подобными брызгам, перьями, прибавлявшая добрый фут роста. В таких нарядах и запечатлелись навеки мужчины конца Елизаветинской эпохи. Но для полноты картины имелась еще деталь. Этот предмет Эдмунд Мередит, усвоив положенную небрежность, держал в правой руке. Длинная глиняная резная штуковина: трубка.

За несколько лет до того Уолтер Рейли, фаворит королевы, научился у американских индейцев курению табака и привез его в Англию. Вскоре дорогое виргинское растение произвело фурор среди модников, подобных Эдмунду Мередиту, и он был не одинок. Ему не нравился вкус, но он всегда бывал с трубкой на людях, дабы не обонять простолюдинов с их вонью, подлинной или мнимой, – «луков и чесноков», как он выражался.
И в перерыве перед появлением на площадке бойцовых петухов Эдмунд Мередит улыбнулся друзьям:

– Шекспир уступает. Я собираюсь занять его место.
Он кичливо приосанился. Молодые Роуз и Стерн, такие же щеголи, зааплодировали. Уильям Булл прикинул, вернет ли он свои деньги. Катберт Карпентер содрогнулся, ибо очевидно отправлялся к чертям. Джейн Флеминг гадала, возьмет ли Эдмунд ее в жены. А Джон Доггет ухмыльнулся, благо всяко не имел никаких забот.
Никто не заметил чернокожего мужчину позади.

Эдмунд Мередит мечтал блеснуть перед миром. Других желаний у него не было, и ни к чему другому он не стремился. Но в этом единственном честолюбивом порыве он отличался целеустремленностью. Если мир – сцена, он собирался сыграть красиво. Эдмунд всегда знал, что в тихом старом Рочестере ему не место, но отец, слава богу, оставил ему скромный доход, достаточный для одинокого джентльмена. И вот он прибыл в Лондон.

Но куда податься? Чем поразить мир юнцу? Существовал, конечно, королевский двор – широкая дорога к почету и богатству. Но, как выяснили его отец и дед, на ней была высока вероятность фиаско и унижения. Тогда – закон и право. Судебных процессов в шумном Лондоне шло больше, чем когда-либо прежде, и лучшие адвокаты сколачивали огромные состояния. Поэтому Эдмунд стал посещать «Судебные инны» и почти доучился, но рассудил, что юриспруденция слишком суха и нудна для него. Его родственники Буллы были пивоварами, однако он поклялся, что «никогда не замарает рук торговлей».

Эдмунд любил сочинять стихи. «Значит, стану поэтом», – заявил он. Однако поэт нуждался в покровителе. Без оного тебя не замечали ни двор, ни свет; книгопечатники платили гроши даже за сотни экземпляров. Но богатый покровитель, довольный стихами, посвященными ему и даровавшими бессмертие его благородному дому, бывал поистине щедр. Говорили, что за одну удачную поэму «Венера и Адонис» граф Саутгемптонский заплатил Шекспиру столько, что обеспечил его на всю жизнь. Одна беда – покровители были также ненадежны. Бедняга Спенсер, поэт не меньше Уилла Шекспира, годами отирался при дворе и не заработал ни пенни.

Но оставался театр. Захватывающее действо, едва ли существовавшее даже в детские годы Эдмунда. Ходили лицедеи, разыгрывавшие библейские сцены по религиозным праздникам, встречались молодцы, что плясали и пели у трактиров вроде «Джорджа», а всякому образованному человеку, конечно, бывали известны пьесы античных времен. Сцены из них иногда разыгрывали при дворе. Но видные аристократы, желавшие порадовать королеву, только недавно завели моду поощрять актерские труппы к представлениям более сложным. Актеры, вдохновленные высокими покровителями, стали искать себе дела. Вскоре им захотелось подходящих пьес. Они начали нанимать авторов, и через несколько лет, словно по волшебству, родился английский театр.

Иные говорили, что эта мода скоро пройдет, но Мередит считал иначе. Публика стекалась на спектакли не только при дворе, но и вообще в Лондоне. Лучшие актеры, ранее бывшие немногим больше бродяг или слуг, становились народными героями. Авторам хорошо платили. Если пьеса имела успех, то представления ради перед драматургом распахивались двери знатнейших домов. А некоторым ученым мужам вроде Бена Джонсона удавалось и двор покорить своим искрометным умом. Так и Марло – увы, погибший в молодости – писал трагедии столь звучные, что его сравнивали с древними греками.

И был Шекспир. Мередит любил обоих братьев Шекспир. Но чаще он встречался с Недом, который неплохо исполнял небольшие роли; Уилл был вечно так занят, что представал мимолетным видением. Но если уж он присоединялся к застолью, то становился сотрапезником хоть куда. Он написал ряд комедий, встреченных хорошо, и несколько исторических пьес о Плантагенетах.
– Напыщенная чушь, но людям нравится, – оценил Эдмунд.

Уилл Шекспир пока не брался за трагедии, и Эдмунд полагал, что это ему не по силам. За исключением одной удивительной пьесы, которую играли снова и снова, – «Ромео и Джульетта». Ее знал весь Лондон.
– Не сомневаюсь, что ему кто-то помог, – твердил Эдмунд.
С тех пор тот не создал ничего подобного.
– Ему хватает ума сознавать свои пределы, – говорил Эдмунд друзьям.

Лысевшая куполообразная голова позволяла заподозрить в Шекспире человека ученого, однако это было бы ошибкой. «Немного разумею по-латыни, а греческого не знаю вовсе», – признавал тот легко. Шекспир был всего лишь актером с блестящим умом, и Мередита втайне не покидало чувство, что сам он был тоньше и справился бы лучше.

Он взялся за дело больше года назад, когда добавил в комедию несколько строк и получил хвалебные отзывы. Такой подработкой не брезговали даже успешные авторы вроде Шекспира, и Эдмунд был чрезвычайно доволен собой. Через несколько месяцев ему доверили целую сцену, потом еще. Признали, что он сумел вложить остроумные реплики в уста таких же юных франтов, каким был сам. Но полгода назад труппа лорда Чемберлена – та самая, для которой писал Шекспир, – выразила принципиальную готовность получить от него целую пьесу и заплатить, если та будет принята, по полной стоимости, то есть шесть фунтов.

– Готово дело?
Он улыбнулся, взглянув сверху вниз на стоявшую рядом рыжеволосую девушку.
– Почти.
Пьеса, хотя и по его сугубо личному мнению, получилась шедевром: никакого грубого юмора для толпы – лишь утонченное остроумие для придворных и знатоков. В ней был выведен похожий на него юноша. Она называлась «Каждый крепок своим умом». В последние месяцы девушка уже ознакомилась со всеми этапами его труда, и теперь он делился с ней заключительными сюжетными ходами.

Джейн Флеминг нравилась Эдмунду Мередиту по нескольким причинам. Ей было пятнадцать – достаточно молодая, чтобы представлять интерес и быть воспитанной таким, как он. Опять же милая, но не той красотой, какая привлекала сонм ухажеров-соперников. Ее семья имела отношение к театру, и Джейн разделяла страсть Эдмунда. И хоть семейство было небогатое, ее ожидало вполне приличное наследство от дяди.
– Хватит, чтобы содержать семью, – поделился он с родней, Буллами.

– Странно, что ты не ищешь себе по-настоящему богатой наследницы или вдовушки, – сказал ему один из тех, кто ведал о его честолюбии.
Ведь так делали и величайшие люди при дворе. Но Эдмунд знал себе цену.
– На меня будут смотреть свысока, – возразил он. – Я окажусь на содержании.
Он был слишком горд, чтобы смириться с этим. Возможно, со временем он и женится на Джейн Флеминг.
Тут подал голос чернокожий мужчина, стоявший сзади:
– Пожалуй, молодой мастер, я приду взглянуть на вашу пьесу.

Они обернулись и обнаружили перед собой донельзя странного малого, какого не видели в жизни.

Это было трудно описать. Помимо негроидных черт, в глаза бросался цвет кожи, которая имела насыщенный коричневый тон. Длинные черные волосы свисали тяжелыми локонами. Кожаный камзол без рукавов достигал колен; кожаные башмаки, красные бриджи и белого льна сорочка. На запястьях блестели золотые браслеты. Вместо шпаги при незнакомце – длинный кривой кинжал. Мужчине было лет тридцать пять, но зубы все оставались на месте – такие же белоснежные, как сорочка, а небрежная, почти ленивая повадка выдавала под ней безупречное тело атлета. Чернокожие были редкостью в Лондоне. Глаза сияли небесной голубизной. Звали сие чудо Орландо Барникель.

Его привез в Лондон один из Барникелей Биллингсгейтских, мореплаватель, путешествовавший на юг: взял юнгой и жизнерадостно заявил удивленной родне: «Это мой!» Других объяснений он не дал, но голубые глаза мальчика как будто подтверждали его слова; спустя десять лет и несколько выгодных путешествий мореплаватель умер, оставив Орландо крохотное наследство, достаточное для приобретения доли в судне, на котором он сам ходил капитаном. Меткий стрелок с телом сильным и гибким, как у змеи, быстрый, как пантера, он обошел семь морей с командой, набранной из всех европейских портов.

Орландо, разумеется, был пиратом. В другом столетии его бы повесили, но так же, скорее всего, поступили бы с сэром Френсисом Дрейком и множеством прочих английских героев. Однако теперь у островного королевства возникли иные заботы. Ему предстояло разорить испанцев. И коль скоро личности вроде Дрейка делились с королевой добычей, то обретение в открытом дальнем море французских или каких-то иных трофеев могло подвигнуть на ненужные вопросы только глупца. Да и знала Елизавета, что этих псов морских «нельзя обуздать, их уносит ветром». Разгром великой Армады приуготовили Орландо и многие ему подобные.

Несмотря на темную кожу, душой он был викинг. В Лондоне объявлялся от случая к случаю, но всякий раз, когда прибывал в порт, спешил на Биллингсгейтский рынок к огромной рыбной лавке Барникелей. А те, изрядно гордые родством с диковинным авантюристом, всегда были рады его принять. Кое-кто в Биллингсгейте именовал его Мавром, имея в виду темный цвет кожи. Но все, кто плавал с ним, да и те, кто просто боялся его, прозвали иначе – Черным Барникелем.

Эдмунд Мередит ничего об этом не знал. Сперва он удивленно уставился, но поспешил улыбнуться, заметив, что за ним наблюдают два других щеголя. В конце концов, такому, как он, вполне естественно развлечься беседой с чудным незнакомцем.
– Вам угодно видеть мою пьесу, сэр? – начал Эдмунд, покосившись на спутников. Черный Барникель медленно кивнул. – В таком случае благодарю за любезность. И все же ничем не могу вам помочь.
– По причине?..
– Ну как же, сэр, по той причине, что она не для глаз.

Барникель рассматривал его, другие же двое покатились со смеху, так как поняли, о чем шла речь.

В елизаветинском Лондоне имелись две разновидности пьес. Простому стаду нравились представления: битва, поединок на шпагах – актеры были подкованы в этом деле. Бывало, что и пушка палила. Они любили плоские шутки скоморохов-импровизаторов; каждая пьеса, независимо от содержания, заканчивалась потехой – песней и пляской. Такие пьесы, как выражались Мередит и его друзья, писались «для глаз». Но для разборчивой, более близкой и утонченной публики существовали иные, полные острот и благопристойных оборотов. Эдмунд трудился как раз над такой пьесой – не «для глаз, а для ушей».

– Ее не сыграют? – мягко осведомился мореход.
– Нет, сэр, представьте!
– Я пришел в «Куртину», – сказал Барникель.
– В таком случае вы ее ни увидите, ни услышите.
– Куда же мне сходить?
– Да к черту, например! – рассмеялся Эдмунд и легко продолжил: – Но если вы склонны хоть что-то послушать, то я советую монастырь.
И маленькая компания разразилась аплодисментами.

Эта шуточка не была лишена остроумия, так как в Лондоне существовало не только два вида пьес, но и два вида театров. Большинство представляло собой открытые площадки, окруженные галереей. Из двух таких в Шордиче, «Театра» и «Куртины», соседний «Театр», где хозяйничали Шекспир и люди Чемберлена, был заведением умеренно приличным и ведал пьесами, но «Куртина» отводилась под развлечения грубые и слыла такой медвежьей ямой, что даже использовалась как оная – сегодня, например. Единственным достоинством этих шумных строений без крыши было то, что выступающим удавалось привлечь немалую публику и обеспечить сбор, однако мечтой любого серьезного актера было выступление в помещении перед тихой и внимательной аудиторией. Именно к этому и стремилась труппа Чемберлена, когда в 1597 году истек и не продолжился срок аренды «Театра».

Это был смелый ход. Закрытые представления для избранных давались иногда школярами, но драму серьезную, профессиональную, назначенную к исполнению при закрытых дверях готовили впервые в истории. Решили играть пьесы лишь самые утонченные, для чего подыскали и обустроили отличный зал в Блэкфрайерсе, на территории бывшего монастыря. Эдмунд надеялся поставить свою пьесу в этой изысканной обстановке в том же году, когда представлениям дадут ход.

Глаза Барникеля сделались чуть не сонными, покуда он изучал компанию. Пивовар, плотник и молодой Доггет его не заботили. С интересом он отметил веснушчатую бледную кожу и пышную рыжую шевелюру девушки. Он повидал всяких людей, плавал с ними, кого-то даже убивал, но этот смышленый юный хлыщ оказался в новинку. Его не особенно задели издевательские загадки. Лондон был полон остряков, и даже самая грубая театральная публика жаждала, чтобы клоуны развлекли ее шутками и головоломками. Но за словами Мередита он различил презрение.

– Сдается, вы насмехаетесь надо мной, – заметил он кротко, с легкостью выхватил кинжал и задумчиво его изучил. – Говорят, он остер.
Щеголи взялись за эфесы шпаг, но Эдмунд, если и ощутил опасность, был слишком крепок духом, чтобы показать это.
– Я и не думаю насмехаться, сэр, – ответил он. – Но предупреждаю, что мое перо неизбежно острее вашего кинжала.
– Как же это?
– Помилуйте, сэр, кинжалом вы можете лишить меня жизни, – рассмеялся Эдмунд. – Зато пером я могу даровать вам бессмертие.

– Пустые слова, – пожал плечами моряк. – Для сцены.
Но спорить с Мередитом было не так-то легко.
– Что такое наш мир, если не сцена, сэр? – вопросил он. – И после нашей жизни что останется? За что нас вспомнят? За наше ли богатство? Деяния? Надгробие? Но дайте мне театр, пусть даже такую яму. – Он сделал широкий жест рукой. – Я сохраню жизнь в этом круге, сэр! – воскликнул он. – Я могу показать человека, его поступки, качества, саму его суть!

Черный Барникель продолжал рассматривать маленькую компанию.
– Не хотите ли вы сказать, что можете написать пьесу обо мне? – спросил он с любопытством.
– Так точно, сэр, – откликнулся тот, – и это только возвеличит мое перо. Ибо я в состоянии не только сделать вас бессмертным, – улыбнулся Эдмунд. – Я, как волшебник, могу придать вам любую форму, сэр, превратить вас во что угодно.
Мореход прикрыл веки.
– Я не поспеваю за вами, – сказал он.

– Но нет же, вы поспеете – мало того, вы повлечетесь, подобно псу на поводке! – жизнерадостно продолжил Эдмунд. – И вот почему. Мое перо способно сделать из вас кого пожелает. Быть может, героя или с неменьшим успехом – болвана; того, кто любил с разумением, или беспомощного рогоносца. Капитана или труса, красавца или урода. На сцене, сэр, в руках поэта персонаж подобен медведю, посаженному на цепь. – И он победно улыбнулся.

Джейн, взиравшая на Эдмунда, восхищалась его красотой и умом. Чернокожий незнакомец порядком ее напугал, хотя она и поглядывала на него украдкой, не будучи в силах сдержаться.
Черный Барникель молчал. Если он воспринял сказанное как угрозу или оскорбление, то ничем не показывал. Однако, случись Эдмунду или Джейн присмотреться, они бы заметили своего рода дымку, подернувшую его глаза. Лишь после паузы он глухо буркнул:
– Коли так, я буду на вашей пьесе, молодой мастер.

Небольшое зеленое предместье Шордич находилось на севере выше Мурфилдса, в полумиле от города. Именно здесь располагались оба театра. Для Джейн Флеминг это было также местом, которое она всю жизнь называла домом.

Войдя часом позже в родительское жилище, она не могла сдержать улыбку. Девушка знала, что за родителями водились странности. «Не будь как они», – заклинал ее дядя. Но она любила их именно такими. И улыбалась, потому что дом был подобен отцу: маленький и узкий. Имея в ширину лишь восемь футов и высоту всего в два этажа, он был зажат между двумя зданиями побольше сразу за «Театром». И всегда битком набит тряпьем.

Габриель Флеминг работал на Чемберлена и служил хранителем артистической уборной – театрального помещения, где переодевались актеры. В театре находилась и вся его семья: жена Нэн и Джейн, ему помогавшие, и даже братик Джейн Генри, который только-только вышел на сцену, исполняя, как было заведено, женские роли. Что до костюмов, то из соображений безопасности Габриель предпочитал хранить бо́льшую часть театрального гардероба дома.

Порядка не было и в помине. Родители сновали между домом и театром, актеры вваливались в любое время, и Джейн привыкла к веселой неразберихе. Скучать не приходилось. Осенью и зимой наступал самый сезон, и кульминацией, если труппа оказывалась избранной, бывало рождественское выступление перед королевой. В Великий пост, когда играть запрещалось, Джейн с матерью перебирали весь гардероб, отстирывали его, штопали, чинили, благодаря чему Джейн стала первоклассной швеей. После Пасхи представления возобновлялись. Но лучше всего было летом, ибо труппа в полном составе отправлялась странствовать. Выстраивались фургоны: один нагружали переносной сценой и реквизитом, в другом ютились родители Джейн с костюмами – он же служил артистической уборной на каждой стоянке. Они покидали Лондон и неделями разъезжали по графствам. На подступах к городам актеры шли вперед, возвещая о своем прибытии трубой и литаврами. Собирали сцену, как правило, во дворе гостиницы, чтобы публике приходилось платить за вход; несколько дней отыгрывали репертуар, пока не наступало время двигаться дальше. Иногда же сворачивали, чтобы сыграть в благородном доме. И Джейн всей душой любила свободу дороги, новые виды и звуки, атмосферу приключения.

– Тебе следует расстаться с театром.

Неудивительно, что ее добрый дядюшка качал головой. Семья Флеминг была осторожна и тем гордилась. Когда роспуск монастырей сокрушил их прежнее ремесло, они занялись галантереей. «Она-то будет повернее религии», – торжественно заявил дед Джейн и передал этот надежный мелкий бизнес троим вогнутолицым сыновьям. Зачем Габриель променял его на зыбкий мир театра, для двух его братьев навсегда осталось загадкой. Старший, имевший свою семью, перестал с ним общаться, но Дядя, как называла его Джейн, оставшийся холостяком, назначил себя ей в опекуны. Он постоянно давал советы и, поскольку не сомневался, что Габриель умрет нищим, обещал ей и маленькому Генри наследство.

Все материалы, размещенные в боте и канале, получены из открытых источников сети Интернет, либо присланы пользователями  бота. 
Все права на тексты книг принадлежат их авторам и владельцам. Тексты книг предоставлены исключительно для ознакомления. Администрация бота не несет ответственности за материалы, расположенные здесь