Лаборатория счастья

(с) Леонид Баранов

  У главного агронома Евгения Артуровича Берлица – свой отдельный кабинет. Единственный на ферме. Только кабинетом его назвать сложно. Так, норка без углов и ровных линий, стол стоит косо, на брошенных на бугристый каменный пол деревянных паллетах. Так же косо стоит шкаф со стеклянными дверьми, забитый под завязку, так, что, кажется, вот-вот лопнет по швам, какими-то гроссбухами, книгами, альбомами и свернутыми в мятые рулоны полотнищами ватмана и миллиметровки. И если в любых других помещениях Полярной области, в том числе и на ферме, я чувствовал присутствие пусть странного, искаженного, но XXI-го века, то здесь он еще не наступил, и, вероятно, уже никогда не наступит.

- Хотите чаю? - агроном сидит на стуле и протирает очки носовым платком. Одна из ножек стула висит между досками паллет.

- Спасибо, Евгений Артурович, меня уже Корень напоил. Боюсь, больше некуда.

- Много чаю, Павел не бывает, - улыбается агроном, - помните, как у Лазарчука с Успенским: «Они пили чай и разговаривали о пустяках, а в это время рушились их судьбы»… Вся суть русской литературы и русского чаепития в одном предложении.

 Я машинально достаю диктофон и кладу его на косую столешницу. Приобретенный рефлекс, реакция на трудноопределимые признаки, по которым мой мозг сам определяет, что диктофону пора лечь на стол.

- Евгений Артурович, вы ведь интеллигентный человек, городской, насколько мне известно. Вы не очень вписываетесь в фермерский образ жизни.

- Почему? – искренне удивляется агроном. – Мне здесь хорошо, уютно очень. Я делаю полезное дело. И есть время книжки почитать. Детективчик вот новый принесли. Молоко опять же всегда свежее. Так что… я вроде как - деревенская интеллигенция, Павел.

 Евгений Артурович заливается довольным скрипучим смехом. Потом вдруг становится серьезным.

- Я, знаете, вспоминаю часто один момент. Не очень хороший, вы уж извините... Я, мальчишкой, очень любил к деду ездить. Он у меня был старый партработник. Коммунист. Коминтерновец… Вы, Павел, наверное, и не знаете, что это такое.

- Знаю, Евгений Артурович. Аксенова читал. Гроссмана.

- Ну вот, тогда и остальную часть истории знаете. Правда, вы по книжкам, а я… да и я в основном по книжкам, что я тогда понимать мог? Дед был очень строгим человеком, очень сухим. Фанатик своего дела, знаете ли, в революцию верил не просто всем сердцем, всем естеством. А такие люди, они… Слегка машинами становятся, что ли? Чувства не показывают, не позволяют себе их показывать. Но при мне он вдруг другим совсем становился. Смеялся, играл... Этак счеты переворачивал костяшками вниз, клал сверху гроссбух, а на него меня сажал. И вот таким вот, как говорят, «макаром», катал меня. Все удивлялись. И умилялись. А я всегда чувствовал, что я вот этому важному старику очень нужен. Мелкий был, а понимал. По-детски, разумеется, не формулируя даже. А потом однажды… помню, как ехали с мамой на трамвае… Уже война шла. Я не совсем ее осознавал, скорее… чувствовал страх других людей, взрослых. И вот едем, мама почему-то плачет, и папа серый такой сделался. А когда приехали, у деда в доме все вверх дном, во дворе дома следы от шин – прямо через цветник. Книги валяются, ковры сдернуты со стен, ящики из шкафов выкорчеваны. С тех пор я деда своего не видел… И нужным себя не чувствовал. Жил, работал, вроде все, как у всех, а вот этого чувства нужности не было.

 Агроном замолкает, глядя куда-то сквозь каменную толщ Столпа. В глазах туман, пальцы непроизвольно мнут висок под седой прядью. Потом, так же внезапно, на изрытое морщинами лицо Евгения Артуровича возвращается улыбка.

- Я все время думал, что сверши я нечто великое, и эта нужность появится. Ошибался, конечно. Вовсе не так все в жизни устроено, Павел. Не по человеческой логике, по высшей. Сверхматематика, к законам которой мы пока даже и не приближаемся. Вот и зовем ее Богом от незнания. Так вот, я ее, эту нужность, здесь нашел. Среди буренок, парников с огурчиками, грядок с чесночком… Со свежим молочком. В малом. Незаметном... Вы, кстати, не курите?

- Нет, бросил.

- А я, знаете, никак не брошу.

 Агроном встает и вручную раздвигает жалюзи системы вентиляции.

- Вы уж там не говорите никому, что я прямо тут дымлю. Бегать каждый раз не набегаешься.

 Я забираю со стола диктофон, который так и не включил.

- Не волнуйтесь, не скажу. Завтра снова за мхом полетим?

- А как же! – щелкая зажигалкой, отвечает агроном. – Коровкам без него никак, тоскуют. А тоска она, что у людей, что у коров – одинаковая.

  Обратно я еду в одиночестве, стараясь держаться точно по центру стальной коробки фуникулера и не думать о бездонной пропасти под ногами. За весь этот день я так ничего и не записал. Ни строчки в блокноте, ни слова на пленке. Гудериан, конечно, будет ворчать, но я почему-то не чувствую разочарования. День получился странный, многогранный, и по-своему яркий. Излишне серьезный паренек Клод, простой техасский мужик Ллойд по прозвищу Корень, уверенная женщина-пилот Лили Карасон, обретший почти библейскую нужность через дела малые агроном Евгений Артурович Берлиц… И все это здесь, вокруг меня. Для того чтобы увидеть, услышать, узнать таких разных людей, мне не пришлось высаживаться на укутанный снежным штормом Жернов, не пришлось преодолевать гигантские расстояния, не спать ночами и договариваться заранее об интервью. Нужно было просто… жить той жизнью, которой я сейчас живу и непрестанно вертеть головой во все стороны, словно пилоту самолета этажерки времен Первой мировой войны. Потому что никогда не знаешь, откуда оно налетит – интересное, требующее немедленно возложить диктофон на стол.

 Я вздрагиваю от этой мысли, и торопливо, совсем забыв о страхах, сажусь прямо на железный пол фуникулера, вытаскиваю из кармана блокнот и начинаю судорожно, чтобы не дай бог мысль не потерялась, записывать.

 Потом, уже по прибытии к стапелям техотдела Полярной области, я лечу со всех ног к себе в комнату, и дописываю там. Затем перепечатываю на стрекочущем «Ундервуде» и несу в редакцию.

 Гудериан стоит посреди полупустого помещения и встречает меня грозным взглядом.

- Клюефф, ты думаешь, я не знаю, что высадки на Жерноф сегодня не было?

- Нет, не думаю. Добрый вечер...

- Тогда где ты пропадал фесь ден?

- На ферме. Я же не виноват, что высадка сорвалась. А материал нужен был. Думал, что там найду.

- И как ше?

- Ну… не сказать, чтобы это было то, зачем я спускался, но – вот.

 Я протягиваю Гудериану только что отпечатанные листы.

- Статья?

- Скорее, очерк.

 Гудериан усаживается своей генеральской задницей на мой стол и читает. Я стою и ожидаю приговора.

- Хм. Литературщина, - бормочет Гудериан, - но не плохо. Софсем не плохо. Хотя и не то, что требовалось. Когда будет следующая фысатка?

  Мэдмэп, Линда, Тамара, Могвай и Буханыч ждут меня в «Тяни-Толкае». Еще в дверях я делаю знак Человеку-Генри, и тот понимающе кивает. Кружка пива появляется на столе одновременно с моими локтями. Я целую Линду, и вытягиваюсь, устало откинувшись на спинку стула.

- Ну, - спрашивает Мэдмэп, - Гудериан тебя бил? Он обещал, что побьет. Я даже хотел остаться, посмотреть.

- Нет, - я улыбаюсь и отпиваю ледяного пива. – Не только не бил, но даже похвалил.

- Сдает цербер, - с наигранной печалью вздыхает Мэдмэп, - в лучшие-то годы, когда его только из бутылки выпустили, он замки рушил и возводил. А теперь измельчал.

- О чем сегодня писал, Пашок? – спрашивает Буханыч.

- Да обо всем сразу. О всех нас, о техотделе, о Лаборатории, о тебе.

- Обо мне? - тут же настораживается Буханыч, - А что я опять наделал.

 Я делаю серьезное лицо.

- Лучше тебе пока не знать, Буханыч. Завтра из статьи узнаешь. Но помни, я сделал для вас все, что мог.

 Буханыч медленно отодвигает пиво.

- Не надо, выходит, пить сегодня. Если завтра Мистер Тако вызовет на ковер, не хорошо будет выхлопом дышать.

 Я подвигаю кружку обратно.

- Да пошутил я, Буханыч. Все отлично. Собственно, об этом и статья. Все отлично, понимаешь? Все, как должно быть.

- Вот уши бы тебе накрутить, пошутил он... Это ж первое пиво после работы! Кто с такими вещами шутит?