Купить хмурый кайф Вяземский
Купить хмурый кайф ВяземскийМы профессиональная команда, которая на рынке работает уже более 2 лет и специализируемся исключительно на лучших продуктах.
У нас лучший товар, который вы когда-либо пробовали!
Наши контакты:
Telegram:
E-mail:
stuffmen@protonmail.com
ВНИМАНИЕ!!! В Телеграмм переходить только по ссылке, в поиске много Фейков!
Внимание! Роскомнадзор заблокировал Telegram ! Как обойти блокировку:
http://telegra.ph/Kak-obojti-blokirovku-Telegram-04-13-15
Борис Рыжий Борис Борисович Рыжий родился 8 сентября года в г. Челябинске в семье горного инженера. В связи с переводом отца по службе в году семья переехала в г. Свердловск и поселилась в заводском районе Вторчермет, население которого и уклад жизни хорошо описаны в стихах Бориса. В 14 лет он был чемпионом города по боксу и имел соответствующий имидж у сверстников. В году он пошел в школу, которую закончил в ом. В том же году Борис поступил в Свердловский Горный Институт и женился. В ом у него родился сын. Стихи начал писать рано, с 14 лет. В Горном Институте до сих пор крепки литературные традиции, стихи печатаются в институтской газете, выпускаются поэтические сборники, существует поэтический семинар. В году после успешного окончания аспирантуры он стал младшим научным сотрудником; опубликовал 18 работ по строению земной коры и сейсмичности Урала и России. Начало года в смысле поэтических успехов и научных достижений было, пожалуй, лучшим в его жизни. Всего им было написано более стихотворений, из которых издано около Некоторое время он был литературным сотрудником журнала 'Урал', вел рубрику 'Актуальная поэзия с Борисом Рыжим' в газете 'Книжный клуб'. Участвовал в международном фестивале поэтов в Голландии. Борис погиб повесился 7 мая года. Будет теплое пиво вокзальное, будет облако над головой, будет музыка очень печальная - я навеки прощаюсь с тобой. Больше неба, тепла, человечности. Больше черного горя, поэт. Ни к чему разговоры о вечности, а точнее, о том, чего нет. Это было над Камой крылатою, сине-черною, именно там, где беззубую песню бесплатную пушкинистам кричал Мандельштам. Уркаган, разбушлатившись, в тамбуре выбивает окно кулаком как Григорьев, гуляющий в таборе и на стеклах стоит босиком. Долго по полу кровь разливается. Долго капает кровь с кулака. А в отверстие небо врывается, и лежат на башке облака. Я родился - доселе не верится - в лабиринте фабричных дворов в той стране голубиной, что делится тыщу лет на ментов и воров. Потому уменьшительных суффиксов не люблю, и когда постучат и попросят с улыбкою уксуса, я исполню желанье ребят. Отвращенье домашние кофточки, полки книжные, фото отца вызывают у тех, кто, на корточки сев, умеет сидеть до конца. Как сказал тот, кто умер уже, безобразное - это прекрасное, что не может вместиться в душе. Слишком много всего не вмещается. На вокзале стоят поезда - ну, пора. Мальчик с мамой прощается. На прощанье страшнее рассвет, чем закат. Идет на работу кондуктор, шофер на работу идет. Фабричный плохой репродуктор огромную песню поет. Плохой репродуктор фабричный, висящий на красной трубе, играет мотив неприличный, как будто бы сам по себе. Но знает вся улица наша, а может, весь микрорайон: А я, собирая свой ранец, жуя на ходу бутерброд, пускаюсь в немыслимый танец известную музыку под. Как карлик, как тролль на базаре, живу и пляшу просто так. Шумите, подземные твари, покуда я полный мудак. Мутите озерные воды, пускайте по лицам мазут. Наступят надежные годы, хорошие годы придут. Крути свою дрянь, дядя Паша, но лопни моя голова, на страшную музыку вашу прекрасные лягут слова. Двадцать лет его взгляд упирался в забор, чай грузинский ходила кидать проститутка. Стариков помянуть бы, чтоб пухом земля, но пока будет музыка, девочки, танцы. Лужа крови смешается с лужей вина, издеваясь, Шопена споют музыканты. Двадцать лет я хожу по огромной стране, где мне жить, как и Вам, довелось, дядя Саша, и все четче, точней вспоминаются мне Ваш прелестный костюм и улыбочка Ваша. Вспоминается мне этот маленький двор, длинноносый мальчишка, что хнычет, чуть тронешь, и на финочке Вашей красивый узор: Прижимается муза ко мне: Духовые, ударные в плане вечного сна. О мои безударные 'о', ударные 'а'. Отрешенность водителя, землекопа возня. Не хотите, хотите ли, и меня, и меня до отверстия в глобусе повезут на убой в этом желтом автобусе с полосой голубой. Вот и я, твои целую губы: Беззубый, перекрикивая птиц, пропойца под окошком пел о том, как много в мире тюрем и больниц. Окраинные слушали дворы такого рода песни до утра. Потом настал мучительный рассвет, был голубой до боли небосвод. Одна стремится вопреки убить, другая воскрешает вопреки. Мешает свет уснуть и, может быть, во сне узнать, как звезды к нам близки. Прелестница, да плюньте вы на это. Живой он, верно, милый был старик, возил вас в Переделкино, наверно. Живите жизнь и не читайте книг, их пишут глупо, вычурно и скверно. Вам двадцать лет, уже пристало вам пленять мужчин голубизною взора. Где смерть прошлась косою по кишкам, не надо комсомольского задора. Знаю я на Руси невеселое место, где веселые люди живут просто так, попадать туда страшно, уехать - бесчестно, спирт хлебать для души и молиться во мрак. Там такие в тайге расположены реки, там такой открывается утром простор, ходят местные бабы, и беглые зеки в третью степень возводят любой кругозор. Ты меня отпусти, я живу еле-еле, я ничей навсегда, иудей, психопат: Дозморову Над головой облака Петербурга. Вот эта улица, вот этот дом. В пачке осталось четыре окурка - видишь, мой друг, я большой эконом. Что ж, закурю, подсчитаю устало: Долго еще нам идти вдоль канала, жизни не хватит, вечности нет. Помнишь ватагу московского хама, читку стихов, ликованье жлобья? Нет, нам нужнее 'Прекрасная дама', желчь петербургского дня. Нет, мне нужней прикурить одиноко, взором скользнуть по фабричной трубе, белою ночью под окнами Блока, друг дорогой, вспоминать о тебе! КИНО Вдруг вспомнятся восьмидесятые с толпою у кинотеатра 'Заря', ребята волосатые и оттепель в начале марта. В стране чугун изрядно плавится и проектируются танки. Житуха-жизнь плывет и нравится, приходят девочки на танцы. Привозят джинсы из Америки и продают за пол-зарплаты определившиеся в скверике интеллигентные ребята. А на балконе комсомолочка стоит немножечко помята, она летала, как Дюймовочка, всю ночь в объятьях депутата. Но все равно, кино кончается, и все кончается на свете: Я все придумал сам, что записал, однако что-то было, что-то было. Пришел я как-то к дочери поэта, скончавшегося так скоропостижно, что вроде бы никто и не заметил. Читал его стихи и пил наливку. В стихах была тоска, в наливке - клюква, которую вылавливать сначала я ложечкой пытался, а потом, натрескавшись, большим и средним пальцем, о скатерть вытирая их. Сиренью и яблонями пахло в той квартире. А Анна говорила, говорила - конечно, дочь поэта звали Анной, - что папа был приятель Евтушенки, кивала на портретик Евтушенко, стоявший на огромнейшем комоде. Как выше было сказано, сиренью и яблонями пахло в той квартире. Есть люди странные в подлунном мире, поэтами они зовут себя: И Анны, словно бабочки, порхают, живут в стихах, стихов не понимают. Стоят в нарядных платьях у дверей, и жалобно их волосы колышет сиреневый и яблоневый ветер. А Анна говорила, говорила, что, разбирая папины архивы, так плакала, чуть было не сошла с ума, и я невольно прослезился - хотя с иным намереньем явился, поцеловал и удалился вон. Как бойко, твою мать. И комом в горле дикая тоска: Ты в пионерский лагерь отъезжал: Тут, в зеркале, с порезанной губой. В черную ночь уходит в белом плаще, вообще одинок, одинок вообще. Вообще одинок, как разбитый полк: Вот мы сидим в кафе и глядим в окно: Вспомнить пытаемся каждый любимый жест: Как говорить о Бродском при нем нельзя. Завтра мне позвоните, к примеру, в час. Но мы уже летим в стеклянном шаре. После многодневного запоя синими глазами мудака погляди на небо голубое, тормознув у винного ларька. Боже, как все мило получалось: Да, сентиментален, это точно. Слезы, рифмы, все, что было, - бред. Водка скиснет, но таким же точно небо будет через тыщу лет. И сердца стук бесчеловечен, предельно тверд, не мелодичен. В подвальчик проливает месяц холодный свет, а не прощальный. И пиво пьет обрюзгший немец, скорее скучный, чем печальный. Он, пересчитывая сдачу, находит лишнюю монету. Он щеки надувает, пряча в карман вчерашнюю газету. В его башке полно событий, его политика тревожит. Выходит в улицу, облитый луной - не хочет жить, но может. В семнадцать лет страдает Вертер, а в двадцать два умнеет, что ли. И только ветер, ветер, ветер заместо памяти и боли. Пропойца на скамейке в парке спал, подстелив газетный лист. Я тоже стану музыкантом и буду, если не умру, в рубахе белой с черным бантом играть ночами, на ветру. Чтоб, улыбаясь, спал пропойца под небом, выпитым до дна. Спи, ни о чем не беспокойся, есть только музыка одна. Зависло солнце над заводами, и стали черными березы. Я жил тут, пользуясь свободами на смерть, на осень и на слезы. Спецухи, тюрьмы, общежития, хрущевки красные, бараки, сплошные случаи, события, убийства, хулиганства, драки. Пройдут по ребрам арматурою и, выйдя из реанимаций, до самой смерти ходят хмурые и водку пьют в тени акаций. Какие люди, боже праведный, сидят на корточках в подъезде- нет ничего на свете правильней их пониманья дружбы, чести. И горько в сквере облетающем услышать вдруг скороговорку: Из второго цеха- гости. День рождения у Кости и кончается вино: И бегу, забыв весь свет, на меня одна надежда. Мне почти семнадцать лет. И обратно- по грязи, с водкою из магази Это шкафчик, о который били Костю головой? Раз, два, три, четыре, пять и- в машину, вашу мать. После дня трудового над могилой впечатляюще унылой почему-то плачу я: Снег ложится на башку. Не в плане не лишённой красоты, но вычурной и артистичной позы, а потому что там мои кенты, их профили из мрамора и розы. На купоросных голубых снегах, закончившие ШРМ на тройки, они споткнулись с медью в черепах как первые солдаты перестройки. Пусть Вторчермет гудит своей трубой. А женщина, что не была со мной, альбом откроет и закурит важно. Она откроет голубой альбом, где лица наши будущим согреты, где живы мы, в альбоме голубом, земная шваль: Из фотоальбома Тайга — по центру, Кама — с краю, с другого края, пьяный в дым, с разбитой харей, у сарая стою с Григорием Данским. Мы много пили в эту осень агдама, света и росы. Роится над башками гнусь. А-ну, давай-ка, ай-люли, в кабину лезь и не юли, рули вдоль склона неуклонно, до неба синего рули. Фонтаном грязь из-под колёс. И так вольготно и отрадно, что деться некуда от слёз. Как будто кончено сраженье, и мы, прожжённые, летим, прорвавшись через окруженье, к своим. Но фотографию найду, и повторяю как молитву такую вот белиберду: А что касается мёртвых, вовсе сведений мало. Эля, ты стала облаком или ты им не стала? Вспомню о средней школе — съездить туда, что ли? Ты тоже ушла поневоле. Прямо с белых ступеней ушла в царство тйней. Я распустил нюни как мудозвон-Евгений. Так, чтобы люди разные плакали и читали. В середине апреля, горе мое, прости же за юношеские вирши, прими благосклонно взрослые с меньшей долею фальши. С большею долей смеха и культурного эха. Деревья стоят чёрные на фоне белого снега. Фигово жили, словно не были. Пожалуй так оно, однако гляди сюда, какими лейблами расписана моя телага. Пятирублёвка, что надорвана, изъята у Серёги Жилина. Загар бронёю на узбеке. Я проиграю в поединке, но выиграю в дискотеке. Пойду в общагу ПТУ, гусар, повеса из повес. Меня обуют на мосту три ухаря из ППС. И я услышу поутру, очнувшись головой на свае: И ты идёшь почти вслепую от пункта А до пункта Б под мрачную и духовую. И гражданам свободной воли оттуда музыка слышна. И ты поморщился от боли. А ты по холоду идёшь в пальто осеннем нараспашку. Ты папиросу достаёшь и хмуро делаешь затяжку. Но снова ухает труба. Всё рассыпается на части от пункта Б до пункта А. И ты поморщился от счастья. Как будто только что убёг, зарезал суку в коридоре. Вэвэшник выстрелил в висок, и ты лежишь на косогоре. И пахнет прелою листвою. И пролетают облака над непокрытой головою. Бюст очень даже натурален. Я думаю, Лысов доволен. Я знал его от подворотен до кандидата-депутата. Он был кому-то неугоден. А я любил его когда-то. С районной шушерой небрежен, неумолим в вопросе денег. Со мною был учтив и нежен, отремонтировал мне велик. Он многих, видимо, обидел, мне не сказал дурного слова. Я радовался, если видел по телевизору Лысова. Я мало-мало стал поэтом, конечно, злым, конечно, бедным, но как подумаю об этом, о колесе велосипедном — мне жалко, что его убили. Что он теперь лежит в могиле. А впрочем, что же, жили-были В затылок Женю застрелили. Седьмое Ноября Ничего не будет, только эта песня на обветренных губах. Утомлённый мыслями о мета- физике и метафизиках, я умру, а после я воскресну. И назло моим учителям очень разухабистую песню сочиню. По скверам и дворам чтоб она шальная проносилась. Чтобы время вспять поворотилось, и былое началось опять. Выхожу в телаге, всюду флаги. Курят пацаны у гаража. И торчит из свёрнутой бумаги рукоятка финского ножа. Как известно, это лучше с песней. По стране несётся тру-ля-ля. Эта песня может быть чудесней, мимоходом замечаю я. По трактирам хлебали пиво да актёрок несли со сцен. Чем оправдывалось всё это? Тем оправдывалось, что есть за душой полтора сонета, сумасшедшинка, искра, спесь. Обыватели, эпигоны, марш в унылые конуры! Пластилиновые погоны, револьверы из фанеры. Вы, любители истуканов, прячьтесь дома по вечерам. Мы гуляем, палим с наганов да по газовым фонарям. Тем, что завтра на смертный бой выйдем трезвые до рассвета, не вернётся никто домой. Расплескался по ветру флаг. А всегда только так и было. И вовеки пребудет так: Вы — стоящие на балконе жизни — умники, дураки. Мы восхода на алом фоне исчезающие полки. Старик, что судил Амальрика в тагильском районном суде, шарманку беззубую снова заводит, позорище, блин: Не знаем и знать не хотим. Погиб за границей Амбльрик, загнулся в неведомых США. Тут плотник, таксист и пожарник, и ваша живая душа. Жизнь, сволочь в лиловом мундире, гуляет светло и легко, но есть одиночество в мире и гибель в дырявом трико. Проветривается палата, листва залетает в окно. С утра до отбоя ребята играют в лото-домино. От этих фамилий, поверьте, ни холодно, ни горячо. Судья, вы забыли о смерти, что смотрит вам через плечо. Я придумал его, потому что поэту не в кайф без героя. Я его сочинил от уста- лости, что ли, ещё от желанья быть услышанным, что ли, чита- телю в кайф, грехам в оправданье. Я за чтением зренье садил да коверкал язык иностранным. Мне бы как-нибудь дошкандыбать до посмертной серебряной ренты, а ему, дармоеду, плевать на аплодисменты. Это, бей его, ребя! Душа без посредников сможет отныне кое с кем объясниться в пустыне лишь посредством карандаша. Воротник поднимаю пальто, закурив предварительно: Синий луч с зеленцой по краям преломляют кирпичные стены. Слышу рёв милицейской сирены, нарезая по пустырям. Тогда, наверно, вырвется вовне, потянется по сумрачным кварталам былое или снившееся мне — затейливым и тихим карнавалом. Пьеро, сложивший лодочкой ладони. Шарманщик в окруженьи голубей. Два прапорщика из военкомата. Киношные смешные мертвецы, исчадье пластилинового ада. Весталка, что склонялась надо мной, и фея, что мой дом оберегала. Я сам не знаю то, что знает память. Идите к чёрту, удаляйтесь в ночь. От силы две строфы могу добавить. Одна с косичками, другая в платье строгом, закрашена у третьей седина. За всех троих отвечу перед Богом. Озвучит сей предмет музыкою, что мной была любима, за три рубля запроданный кларнет безвестного Синявина Вадима. Где когда-то бывать мне пришлось, попроведаю точки пивные. Чего было, того уже нет, и поэтому очень печально — заявил бы уральский поэт. У меня получилось случайно. А теперь кто дантист, кто говно и владелец нескромного клуба. А мне всё равно. Обнимаю, целую вас в губы. И иду, как по Дублину Джойс, смрадный ветер вдыхаю до боли. That is why I rejoice. I remember my childhood only. Соль жизни в постоянных поворотах, всё остальное тлен, вернее прах. Блондинка двадцати двух лет глядит в окно, изрядно беспокоясь: Который час я на неё смотрю, хотя упорно не смотреть стараюсь. А тут обмяк, открыто улыбаюсь: Как жаль, что так рано закончилась жизнь Высший балл тебе, парень! На это произведение написаны 3 рецензии , здесь отображается последняя, остальные - в полном списке. Все авторские права на произведения принадлежат авторам и охраняются законом. Перепечатка произведений возможна только с согласия его автора, к которому вы можете обратиться на его авторской странице. Ответственность за тексты произведений авторы несут самостоятельно на основании правил публикации и российского законодательства. Вы также можете посмотреть более подробную информацию о портале и связаться с администрацией. Ежедневная аудитория портала Стихи. В каждой графе указано по две цифры:
Юрий Вяземский: Великий Любовник: Юность Понтия Пилата
В истории экстази почти не оказалось правды
BIGLIST.RU: напольное в Москве
Уральские Поэты. Борис Рыжий
Трамадол с димедролом как колоть
Компания Легал, ООО, юридическая компания на карте Новосибирска
Политика защиты и обработки персональных данных
Не пей из-под крана в Колорадо – кайф словишь
Записки перегонщика: путешествие Владивосток - Саратов на грузовике.
Закладки амфетамин в Котельниче
Купить Скорость a-PVP в Зерноград
Продажа домов — Вяземский
Закладки спайс в Красновишерске
Продажа домов — Вяземский
Купить закладки методон в Обнинске
BIGLIST.RU: напольное в Москве
Проверка скорости Интернета, как проверить реальную скорость
Записки перегонщика: путешествие Владивосток - Саратов на грузовике.
Продажа домов — Вяземский
Политика защиты и обработки персональных данных
Закладки шишки в Санкт-петербурге
Записки перегонщика: путешествие Владивосток - Саратов на грузовике.
Фенилпропаноламин, катинон, последствия употребления кустарных наркотиков – мульки
Юрий Вяземский: Великий Любовник: Юность Понтия Пилата
Купить Соль Скорость Новосибирск
Уральские Поэты. Борис Рыжий
Купить BARCELONA Краснозаводск
Продажа домов — Вяземский
Спайс закладки в опт и химках в розница
Записки перегонщика: путешествие Владивосток - Саратов на грузовике.
Shamarc biz обход блокировки роскомзазор, Видео, Смотреть онлайн
Политика защиты и обработки персональных данных
Как купить амфетамин мефедрон метамфетамин или МДМА в Воронеже
Не пей из-под крана в Колорадо – кайф словишь
Абсент в домашний условиях, рецепт абсента 19 века