Культ

Глава 13

Когда Карина размышляла о чем-то – событиях, людях, явлениях, – она иногда представляла себе, какого они цвета. Впечатления прошедшего дня могли быть, например, цвета пожухлой травы, или грозовых облаков на закате, или глубокого ультрамарина, как океанские волны в хорошую погоду. Страшная трагедия в клубе «Селедка» вспыхивала тревожным синим и голубым, как проблесковые маячки полицейских машин или огни стробоскопов; рабочие смены в интернате, неважно, дневные или ночные, – как правило, цвета топленого молока, в который иногда подмешивались чуть более темные оттенки. Петербург был желтоватого цвета обшарпанных, пропитанных сыростью стен во дворах центра города, Северосумск – усыпляюще серый, как небо над пасмурным морем; их квартира светилась уютно-янтарным, хотя в последнее время цвет этот и потускнел, словно внутри янтаря притаился окаменевший тысячелетия назад доисторический паразит. Люди тоже имели цвета: Леокадия Адольфовна, например, была розовой, с белыми прожилками, как пастила. А. Л. почему-то виделся темно-зеленым, хотя ничего в его облике ассоциации с таким цветом не вызывало: это был цвет густого елового леса в солнечный полдень, когда воздух дрожит от зноя, а из темных глубин под ветками бора тянет холодком и загадками, манящими и немного пугающими одновременно.

Иногда Карина думала о том, какого цвета ее жизнь.

Лет до тринадцати она была цвета тревожных ночных сумерек. Может быть, в самом начале в ее жизни присутствовали и другие цвета, но она их не помнила. Мама Карины начала выпивать сразу после ухода отца из семьи, когда дочери только исполнилось три, а уже через год стала настоящей алкоголичкой с приступами паники, бредом и устрашающими галлюцинациями. Первые воспоминания: Карина сидит на диване в большой комнате, за окном темно, в квартире включен весь свет, в ванной почему-то льется вода – шумит, как небольшой водопад. В руках зажаты игрушки – куколка и пирамидка. Из коридора доносится мамин смех, звонкий, заливистый, неестественный и такой страшный, что Карина плачет. Мама вбегает в комнату: черные волосы растрепались, глаза вытаращены, в руках большой таз с водой. Она разом выплескивает всю воду на пол и отскакивает, глядя на только ей видимое пламя. Карина плачет сильнее. Мать стоит, опустив голову, с пустым тазом в руке, а потом переводит взгляд на дочь, улыбается так, что от ужаса бегут по коже мурашки, и спрашивает: «Ребенок, ты чей?»

Примерно тогда же, в четыре года, Карине начали сниться страшные сны. Это были не те кошмары, в которых убегаешь от чудища, тонешь в болоте или падаешь с высоты; нет, в этих снах она всегда оставалась в своей комнате, но к ней приходили «гости» – так она их называла, – описать которых она бы не смогла, да и никто бы не смог. Казалось, что сущности эти были сотканы из ужаса, тьмы и угрозы. Карина просыпалась, задыхаясь от крика и слез, но сон утягивал ее вновь, как воронка на месте кораблекрушения увлекает не успевших отплыть моряков, глаза закрывались, чтобы снова открыться во сне и увидеть «гостей», набившихся в комнату, как осьминоги в слишком тесный аквариум. Звать маму было бессмысленно; жаловаться некому; и у Карины не было другого выхода, кроме как привыкнуть к «гостям», не причинявшим ей зла, а потом даже как будто бы подружиться. Так ночные кошмары стали ее первыми и единственными друзьями.

Мать лишили родительских прав, когда Карине исполнилось пять лет. Она отправилась в детский дом, и в этом ей, можно сказать, повезло: в те времена, двадцать один год назад, многие дети, оказавшиеся в ее положении, до детских учреждений не добирались. Кто постарше превращались в беспризорников с пустыми глазами, шныряющих по дворам разрушающихся домов и возле вокзалов и прячущих пакет с клеем под грязной курткой с чужого плеча; кто помладше и вовсе исчезали бесследно.

Детский дом располагался за городом; Карина помнила высокие потолки, холодные коридоры, всегда влажные простыни и вонь тушеной моркови. Друзьями и подругами она не обзавелась: другие дети ее недолюбливали и побаивались, да и она не стремилась к общению; ей вполне хватало своих игр, фантазий и «гостей» по ночам. Жизнь была размеренной и монотонной – до тех самых пор, пока в десять лет Карину не изнасиловали мальчишки.

Их было четверо, самому старшему четырнадцать лет, а младшему двенадцать. Это случилось летом, во время прогулки в примыкающем к детскому дому огромном, похожем на дикий лес парке. Они натолкнулись на Карину случайно: обычно она забиралась в самую глушь, разговаривала сама с собой, рассказывая придуманные на ходу сказки, рассматривала листья, жучков, траву, деревья и небо или играла. С игрушками в детском доме дела обстояли не очень, и Карина играла палочками и камешками – для ее воображения их было достаточно. Наверное, сначала мальчишки и не собирались ничего такого с ней делать, просто хотели помучить, как поступили бы, попадись им в руки беспомощный зверек или лягушка. Вот и Карину они сперва просто стегали прутьями, потом били – несильно, шлепками, а потом, раззадорившись все больше и больше от того, что она не плакала, не кричала, а только скалилась молча и пыталась сопротивляться, сорвали одежду… в общем, так получилось. Карина ничего не рассказала тогда воспитателям – взрослым бессмысленно жаловаться на свои беды, она это знала, – и мальчики поняли, что им все сойдет с рук. Насилие продолжалось три года, и Карина не смогла бы сказать точно, сколько раз они ловили ее в темных пустых закоулках холодного дома.

Закончилось все, когда Карине исполнилось тринадцать. К тому времени из четырех малолетних насильников в детдоме осталось трое: самый старший уже покинул приют. Был день ее первых месячных; из наблюдений за старшими девочками она знала, что делать: неуклюже набила истерзанное влагалище кусками ваты и уснула, чувствуя себя нафаршированной непропеченной уткой, из внутренностей которой сочится кровь. В ту ночь к ней опять пришли «гости», но что-то теперь изменилось. Карина тогда поняла, отчетливо, ясно и четко, что может не только разговаривать со своими жуткими визитерами, но и управлять ими. Тени склонились над ней, будто ожидая приказов, шептали неслышными голосами, учили, что нужно делать и как поступать. На следующий день она набрала камешков, дала им имена, перед сном положила себе под подушку и дождалась «гостей». Утром одного из малолетних насильников нашли мертвым – он лежал под кроватью, обернув голову в одеяло, как будто пытался спрятаться от кого-то. Другой нечленораздельно мычал, выкатывая глаза, и ворочался в простынях, пропитанных мочой и калом. Третий сумел убежать, выбив табуреткой окно, – Карина тогда еще не вполне овладела навыком посылать «гостей» к нужной цели и формулировать им задачу. Только потом, через несколько лет, «гости» перестали приходить к ней, когда им вздумается: она сама звала их и говорила, что нужно сделать.

С того дня к грязно-синему унылому фону добавился аспидно-черный – цвет жажды мести. Двое сумели уйти от возмездия, и это было неправильно. Если бы на протяжении последующих десяти лет кто-то вздумал спросить Карину о смысле жизни – и если бы она решила сказать правду, что вряд ли, – то ответом, вне всяких сомнений, была бы месть. Это желание, черное, как пустота, сидело в ней, будто обломок клинка, застрявшего в ране, или осколок от разорвавшейся бомбы: человек живет, ходит, работает, говорит – но ни на секунду не забывает о том, что носит у самого сердца. Возможно, так бы прошла и вся жизнь, а может быть, что черное, острое, злое и вовсе исчезло бы, растворилось со временем, если бы не встреча с Валерией, которая привела ее в ведьминский ковен, хотя иногда Карина думала, что привела ее туда не эта женщина, ставшая лучшей подругой, а как раз жажда мщения – так магнитная стрелка всегда поворачивается в сторону полюса, указывая направление. Стремление к возмездию было удовлетворено, последний из пропавших, казалось, бесследно злодеев оказался в ее власти, привязанный ремнями к койке в психиатрической больнице, мучимый самыми жуткими, невыносимыми видениями и кошмарами, какие только могли предложить Карине «гости», – и если ради этого необходимо было получить метку в виде трезубца, смотреть, как перерезают горло младенцу, целовать в задницу Хозяйку Шабаша и мазаться вываренным из детского трупика жиром, то Карине тогда это не казалось слишком высокой ценой.

Ведь с достижением главной цели жизни сама она теряет смысл и ценность.

Последующие два года были цвета непроницаемой ночи, цвета смерти, которая порой наступает еще до того, как умерло тело. А потом вдруг все изменилось: зловещий и неуловимый Инквизитор, одну за одной неумолимо истребляющий сестер ковена, пожар и взрыв в подвале Виллы Боргезе, гибель Валерии, спасение от неминуемой смерти – и вот она уже сидит, прижимая сумку к груди, в купе выбранного наугад поезда дальнего следования, отправляющегося куда-то на край земли, в город на берегах холодного северного моря. Карина тогда не успела еще осознать свое возвращение к жизни, как часто бывает, когда очнешься от долгого тяжелого сна, она едва открыла глаза – и первым, кого она увидела перед собой, был Аркадий.

Какими цветами раскрасить свою жизнь последних нескольких месяцев, Карина затруднялась представить: их было так много, они так тесно переплетались друг с другом, что выделить какой-то один казалось решительно невозможно. Ясно только, что все они были живыми, теплыми, яркими: так случается, когда сходит снежный покров и земля расцветает весенними красками – только что все было монотонно белесым и серым, а потом в одночасье становится зеленым и красным, и желтым, оранжевым, фиолетовым, розовым, голубым, сиреневым и бог знает каким еще. Это радовало и немного пугало одновременно, так же, как и ее чувство к Аркадию: нежность и опасение, притяжение и настороженность, доверие – и понимание того, что он что-то скрывает, совсем как тот самый еловый бор в яркий полдень.

Карина говорила себе, что никаких особенно страшных и порочных тайн у А. Л. быть не может. Да, странно, что университетский преподаватель меняет жизнь и карьеру в Санкт-Петербурге на прозябание в Северосумске, но поводы к тому могли быть вполне понятные: тяжелый развод с женой, неприятности на работе, плохие долги – но ведь это дело житейское. Хуже было с другими секретами, которые появились в последние дни и были связаны с событиями в Северосумске, их общим чувством приближения зла и попытками разобраться в происходящем: недомолвки, странные поездки в Михайловск, туманные отговорки в ответ на прямые вопросы – причины этого Карина понять не могла. Она только гнала, как умела, неприятное чувство растущего недоверия, которое мешало сделать последний шаг навстречу друг другу, но также и понимала, что шаг этот необходим и совершить его надо как можно скорее, потому что к весеннему разноцветью снова стала примешиваться черная пустота и противостоять ей можно было лишь вместе.

За четыре дня этой недели Карина отработала четыре полные смены. Отчасти это было вызвано тем, что она и сама охотно выходила вне графика – лишних денег у них с А. Л. не водилось, а за переработки платили по двойному тарифу; отчасти тем, что последствия жуткой стрельбы коснулись и их интерната: у одной из медсестер погиб в «Селедке» племянник, и она была вынуждена меняться сменами, чтобы поддерживать родную сестру, совсем потерявшуюся от горя. Как и во всем городе, в интернате наступил странный, цепенящий покой; смены были тихими, сонными, размеренный распорядок не нарушался внезапными происшествиями, критическими ухудшениями состояния пациентов или пусть и вполне ожидаемой, но всегда горькой смертью. Между отбоем и временем, когда ночь останавливает время и мир замирает, Карина подолгу беседовала с Леокадией Адольфовной. Старушка ложилась спать поздно, а поднималась чуть свет: некоторые старики стараются прожить сознательно каждый час из немногих оставшихся дней и экономят на сне, понимая, что скоро уснут навсегда.

Карина думала, что их ночные беседы цвета ветхих страниц и потертых кожаных переплетов старых книг из забытой библиотеки. Все слова в них, когда-то значительные и глубокомысленные, давно перестали быть важными; чувства выцвели; знания обесценились; все, что составляло когда-то суть и смысл человеческой жизни, придавало ей силы и красоты, сегодня стало не более чем бумажной пылью – и вот уже наследник, обнаружив собрание древних бумажных сокровищ в квартире почившего прадеда, продает их скопом и по дешевке, сетуя, что вырученных денег не хватит на новый смартфон.

– Знаешь, моя милая девочка, ведь я прожила в этом городе всю свою жизнь, – говорила Леокадия Адольфовна, глядя в окно на редкие огни заводов и доков. – Мой отец был из тех Успенских, которые его основали. Помню, как мы с мамой шли по улицам, а все встречные снимали шапки и кланялись! Я видела, как ставили первые, еще деревянные, дома, настилали вдоль улиц узкие тротуары в две-три доски, а пристани были еще из толстых сосновых бревен, и рыбаки ходили в море на веслах и под парусами.

Карина вспоминала про другие рассказы старушки и про поход в местный краеведческий музей, где ни о каких Успенских вовсе не упоминалось, снова прикидывала, сколько той может быть лет, но не перебивала, только прислушивалась через открытую дверь к тишине коридора на случай, если кому-то понадобится за чем-то прийти среди ночи на пост медсестры или заголосит, застонет кто-нибудь из пациентов. Но было тихо; даже крысы, устраивавшие порой шумную возню в старых стенах, не издавали ни звука.

– Ах, какой это был прекрасный город! – И на глазах пожилой приятельницы Карины наворачивались слезы. – Какие сильные люди тут жили! Знаешь, моя девочка, нужно быть очень сильным и смелым человеком, чтобы жить у моря на самом краю земли, а еще надо обязательно быть очень добрым, потому что иначе можно легко оступиться. Один неправильный шаг – и вот ты уже не на краю, а за краем, откуда если и возвращается кто, то очень редко… Вот как ты, например.

И посмотрела на Карину удивительно острым взглядом прищуренных глаз. Та вздрогнула и заерзала на табурете, а Леокадия Адольфовна как ни в чем не бывало снова повернулась к окну и, покачивая седыми кудряшками, добавила:
– А еще иногда из-за края может что-то прийти, но только если его позовут. Раньше такое редко случалось, а сейчас постоянно.

На следующую ночь, когда Леокадия Адольфовна рассказывала что-то о бале по случаю коронации последнего русского государя, Карина решила поговорить с ней о яме. Начала она осторожно:
– Леокадия Адольфовна, вы сказали, что этот город был раньше лучше. Что-то ведь изменилось в нем, да? В последнее время все стало хуже?
– Хуже стало уже давно, и не только здесь, – печально сказала старушка. – Весь мир стал другим, потому что в нем почти не осталось любви. Знаешь, что такое любовь?

И, когда Карина промолчала, сама ответила:
– Когда в жизни у человека есть что-то более важное, чем он сам, – это и есть любовь. А любви не осталось, потому что не стало того, что можно любить. Все какое-то ненастоящее, как в спектакле, где у актеров фальшивые чувства, чужие мысли, а вместо крови, фруктов, вина – крашеный реквизит.

Зашуршали и тут же смолкли в пустотах за стенками крысы. Через тонкие перекрытия с первого этажа донесся протяжный стон и тут же затопали шаги дежурной сестры. Карина снова спросила:
– Помните, вы говорили про волка, лиса, филина и медведя? Которых мне нужно остерегаться?
– А, эти. – Леокадия Адольфовна махнула рукой и посмотрела в окно, куда-то во тьму. – Маленькие зверята заигрались в опасные игры… Глупые, бедные дети…
– А где они играют? В яме?
Леокадия Адольфовна пожала плечами.

– Ну да, в земле. Но это неважно. Могли бы этим заняться и где придется: в заброшенном доме, там, где раньше стоял рыбацкий поселок, в подвале, на чердаке, да хоть и у себя в детской комнате. Плохо то, что они призвали Ее из-за края, случайно, наверное, а этого нельзя было делать, ни в коем случае нельзя. Думали, что могут с Ней справиться, что будут кормить Ее понарошку, а Она – выполнять их желания. А теперь уже поздно, теперь им с Нею не совладать. Да я говорила уже тебе об этом однажды.

– Кого призвали, Леокадия Адольфовна?
– То, что стоит у двери и ждет. То, что всегда голодно и никогда не насытится. То, что откликается на любой зов, приходит и остается, пока не вывернет всю жизнь наизнанку. Оно входит дверями страстей и действует через порок и изъяны. Оно там, где двое или трое подкармливают ее своими душами, а значит – везде…

«Почему с такой готовностью откликается на зов только зло? Почему ничего доброго и светлого не дозовешься на помощь, даже когда она так нужна?» – подумала Карина, и, к ее огромному удивлению, Леокадия Адольфовна ответила:

– Не думай, что то, что называют добром, глухо к человеческому зову. На самом деле оно откликается каждый миг, всегда старается быть рядом с нами: когда мы просыпаемся утром, когда благополучно приходим домой после трудного дня, когда счастливо избегаем бед – и тех немногих, о которых знаем, и неисчислимых, других, о которых нам неизвестно, но которые могли бы случиться… Просто люди куда чаще зовут Ее, чем Его, вот Она и приходит – ничего не поделаешь…

Леокадия Адольфовна озабоченно покачала головой и погрозила пальцем во тьму.
– Ходит там, ждет, ищет… Будь внимательна, моя милая девочка, не открывай Ей дверей, не впускай… Сама не заметишь, как Она и тебя начнет есть. Тем более что ты Ей знакома.
Леокадия Адольфовна повернулась к Карине, медленно протянула руку и чуть коснулась пальцем ее бедра.

Карине стало холодно и неуютно, как будто кто-то уставился ей между лопаток тяжелым, немигающим взглядом, плечи невольно передернулись, и по всему телу пробежали такие мурашки, что даже соски напряглись под плотной тканью бюстгальтера.
– Ее можно отправить обратно? Можно справиться? Что нужно делать?

Но взор Леокадии Адольфовны потускнел, голубые глаза подернулись той пеленой, которой, как полупрозрачной шторой, прикрывает взгляд уставший рассудок, и она принялась рассказывать что-то о террариуме, который видела в Петербурге, о крокодилах, которые не знают привязанности и от голода могут съесть своего хозяина, потом почему-то о сказке про Емелю и щуку, а позже и вовсе задремала, неразборчиво бормоча и склоняясь головою на грудь. Карина помогла ей раздеться, бережно уложила в постель, погасила свет и вышла.

В четверг, под конец смены, уже утром, Карина по обыкновению зашла к Леокадии Адольфовне попрощаться. Та сидела на краешке кровати, бодрая, свежая, освещенная блеклым утренним солнцем.
– Подожди-ка, не убегай, присядь. Я тебе что-то скажу.
После всех полуночных разговоров, пугающих и тревожных, этим утром старушка казалась удивительно благостной и словно омытой солнечным светом. Она взяла Карину за руку и неожиданно спросила:
– Ты замужем?
Карина смутилась.

– Нет… то есть у меня есть мужчина… но мы не муж и жена…
– Ты его любишь? – продолжала допытываться Леокадия Адольфовна.
– Да. – Этот ответ прозвучал твердо.
– Так за чем же дело стало?
– Я не знаю, – ответила Карина и удивилась.

И в самом деле, за чем? Ведь речь шла не о каких-то формальностях, а именно о том последнем, решающем шаге, который она давно должна была, но не решалась сделать. Почему-то сейчас Карине все показалось очень простым, понятным, естественным, как будто она не получила ответ на вопрос, а сам вопрос пропал, растворившись в легкой дымке раннего утра.

Леокадия Адольфовна снова улыбнулась и похлопала ее по руке. Повинуясь радостному чувству, Карина поцеловала старушку в мягкую щеку, обняла порывисто, но осторожно и выскочила из комнаты.

Она так много рассуждала о взаимном доверии – но кому доверяют обычно? Самым близким: родителям, братьям и сестрам, а еще мужу или жене. Как могла она сама сомневаться, переживать, что А. Л. недоговаривает или скрывает что-то, если не давала ему повода воспринимать себя не как подопечную, приемную дочь, ученицу, а как жену? Да, они оба испытывали взаимное притяжение, нежность, духовную близость, которая особенно ярко проявилась в дни последних событий, но нужно было еще и другое: то, что проявлялось таким напряженным томлением – до дрожи, до раздражения, что пугало, манило, о чем не хотелось думать и к чему то и дело возвращались их мысли.

Все материалы, размещенные в боте и канале, получены из открытых источников сети Интернет, либо присланы пользователями  бота. 
Все права на тексты книг принадлежат их авторам и владельцам. Тексты книг предоставлены исключительно для ознакомления. Администрация бота не несет ответственности за материалы, расположенные здесь