Кристина

— Не беспокойся, все так, как и должно быть, — улыбнулся я, обошел прилавок справа и приблизился к кассе. Один щелчок, и черный пластмассовый ящик, плотно утрамбованный купюрами, предстал моим глазам во всем своем великолепии.

— Рик, здесь же везде камеры! — тихо воскликнула Кристина. — Нас поймают!

— Я уже обо всем позаботился, — ответил я, вынимая купюры из ящика и укладывая их в карманы куртки.

— Рик! — взмолилась она.

Я вышел из-за прилавка и взял ее за руку:

— Идем, — я потянул ее к выходу.

Она неуклюже кивнула продавщице:

— До свидания...

Но девчонка в сером платье продолжала вытягивать из лотка кольца и примерять их на несуществующую руку.

Мы вышли на улицу, прошли два квартала, и лишь после этого я завершил иллюзию и включил камеры.

Еще два квартала спустя Кристина решила заговорить:

— Что это было?

— Какая тебе разница? — я сверкнул на нее глазами. — На твоих пальцах с десяток колец, каждое из которых стоит больше, чем квартира в центре, а в моих карманах денег столько, что мы можем спокойно скупить полгорода.

— Рик, но это же воровство! Нас поймают! Продавщица видела нас вместе...

— Ты уверена? — я усмехнулся и свернул в переулок.

— Что ты хочешь этим сказать? — с недоверием взглянула на меня Кристина.

— Пропажу денег она обнаружит не раньше, чем откроет кассу, а произойдет это ближе к вечеру — ювелирные магазины не те места, куда народ валит толпами. У них если в день бывает один покупатель, уже хорошо. Вместо тебя она видела даму средних лет со светлыми волосами, серыми глазами и надменным выражением лица — это все, что она сможет о ней рассказать. Камеры наш приход и вовсе не зафиксировали, потому что те, что находятся на улице, были неисправны, камеры в зале висят больше для красоты, камера позади прилавка передает сигнал на монитор, но запись не ведется, а скрытая камера в центре зала также почему-то не работала...

— Как... ты это сделал? — она смотрела на меня с испугом.

Я обнял ее за талию и нырнул рукой ей под юбку:

— Тебе не все равно? — она послушно чуть расставила ножки, и мои пальцы тут же проникли в ее влажную щелку.

Она тихо застонала:

— Я... мне... — я проник глубже. Ее дыхание участилось. — Рик, я... люблю тебя...

Я поцеловал ее в губы, пытаясь заглушить ее прерывистые всхлипы и слова. Любит она, как же! Ты не меня любишь, детка, а лишь то, что я с тобой делаю.

Я аккуратно уложил ее на землю, не выходя из нее, и свободной рукой расстегнул ширинку. Нравится тебе, шлюшка, когда тебя трахают в грязной подворотне? Значит, так и будем с тобой поступать.

Она крепче обняла мои плечи, когда я быстро вынул из нее пальцы и вошел в нее одним сильным толчком. Она не вскрикнула, но ее дыхание участилось. А потом она застонала. Сначала тихо, потом все громче, пока не перешла на крик. Я стиснул зубы и зажмурился...

Не останавливаться, не оборачиваться, не возвращаться — я жил согласно этим принципам всю свою жизнь, сколько себя помню. Там, в другом мире, где я был вовсе не разыскиваемым преступником, вором и аферистом, а настоящим дворянином, меня научили, что это единственный способ выжить. Когда я стал вором? Почему я оставил свой дом, свой мир? Как же ее звали? Не помню. Помню,...

что у нее были разноцветные глаза. Не в том смысле, что один глаз серый, а другой зеленый. Ее радужки были действительно радужными, похожими на наше небо. Больше я о ней ничего не помню. О нашей связи стало известно — кому? Не важно. И я вынужден был бежать. Я помню, что шел дождь, а потом мир вокруг меня сжался, как фольга. Я не знаю, сколько времени прошло до того, как все пришло в норму, но когда мир распрямился, я был здесь среди изумрудной зелени, засаженных виноградниками холмов, обдуваемых со всех сторон ветрами, под изумительно чистым лазурным небом и большим золотым солнцем. Я был очень голоден и слаб. Несколько раз я терял сознание, поэтому дальнейшее я помню урывками. Меня везли на телеге. Потом я очнулся в каком-то сарае на сеновале. Девчонка с рыжими волосами в легком ситцевом платьице поила меня молоком из небольшого черпака. Я помню, как отобрал у нее черпак, одним махом осушил его, а ее завалил тут же в сено. Она пыталась вырываться первые пару минут, а потом затихла, стала отвечать на мои поцелуи и двигаться навстречу мне. Я был ее первым мужчиной. Крови тогда из нее вылилось, как из коровы во время родов, но она ни о чем не жалела. А я тем более не жалел. Утром, когда она еще спала, зарывшись с головой в сено, я ушел, прихватив с собой ружье из дома ее отца и кое-какие деньги.

Потом был Париж. Художница с Монмартра. Тонкая, как береза, чувственная, как слон во время гона, и развратная, как целый полк стареющих проституток. Она была очень богатой наследницей какого-то магната, поэтому она могла позволить себе писать плохие полотна золоченой кистью и красками с алмазной пылью. Ее картины никто не покупал, потому что это была невероятно дорогая мазня, но она считала себя непризнанным гением. Я несколько раз обворовывал ее под ноль и сбегал на площадь Пигаль, где спускал все до сантима. Но громилы ее папаши находили меня и возвращали. Каждый раз она грозилась сдать меня в полицию, но ни разу не выполнила свою угрозу, потому что у нас был самый дикий секс за всю ее жизнь — уж я-то знаю приемы, как довести любую даже самую искушенную даму до исступления, заставить ее сорвать голос и переломать все ногти о мою спину.

Напоследок я обворовал ее отца — перевел почти все деньги с его заграничных счетов на счет несуществующей компании, а потом обналичил их в его же собственном банке. Такую наглость он не смог мне простить, поэтому меня сейчас разыскивает не только французская полиция, но и Интерпол.