Компас сердца

7
Неприемлемо

Прямо под большим мозгом и перед мозжечком расположен мозговой ствол. Если представить, что большой мозг – всемирно известная рок-звезда во время концертного турне, то мозжечок будет хореографом, который отвечает за каждое движение, выполняемое мозгом, а мозговой ствол – гастрольным менеджером, следящим за тем, чтобы турне проходило по плану, а у звезды было все, что ей может понадобиться. Мозговой ствол значительно меньше большого мозга, но именно он отвечает за все те функции, что поддерживают жизнедеятельность нашего организма, а заодно служит магистральной линией связи, по которой в обе стороны передаются миллионы сигналов между мозгом и остальным телом.

Мозг начинает формироваться приблизительно через три недели после зачатия, когда закрываются края нервной трубки и под действием первых синапсов центральной нервной системы плод получает возможность двигаться. Следом формируется мозговой ствол, отвечающий за координацию таких жизненно важных функций, как сердцебиение, дыхание и кровяное давление, – обеспечиваются условия для существования за пределами материнской утробы. Высшие отделы головного мозга – лимбическая система и кора головного мозга – в момент рождения довольно примитивны, и лишь со временем жизненный опыт и окружающая среда помогают им развиться должным образом. Процесс формирования и развития высших отделов головного мозга не прекращается никогда (мозг не выходит на пенсию), и каждая жизненная ситуация вносит в него вклад.

Ноэль обратилась в приемное отделение с жалобами на головные боли, тошноту и рвоту. За ней хвостом шли муж и двое детей: четырехлетняя девочка и шестилетний мальчик. В свои тридцать с небольшим Ноэль была на восьмом месяце беременности. Головная боль и тошнота считаются нормальными симптомами в начале беременности, однако их внезапное появление в третьем триместре вкупе с резким повышением давления может свидетельствовать о развитии преэклампсии
[16]

– опасного заболевания, представляющего угрозу как для матери, так и для ребенка. В то утро я был на дежурстве и, когда Ноэль поступила, делал обход больных. Акушера сразу же вызвали, однако он еще не успел добраться до больницы, когда пациентка внезапно потеряла сознание.

К тому времени как я подошел, ей провели интубацию и начали делать компьютерную томограмму мозга. В процессе сканирования все показатели жизнедеятельности сходили с ума, а давление было чрезвычайно нестабильным. Взглянув на томограмму, я увидел на месте мозгового ствола сплошную кровь
[17]

. Ноэль перенесла обширное интрапаренхиматозное кровоизлияние, после чего люди обычно не поправляются. Мы приступили к реанимационным мероприятиям прямо в кабинете компьютерной томографии, но я не питал особой надежды на успех, так как отсутствовали рефлексы мозгового ствола – те непроизвольные движения, которые наблюдаются, когда мозговой ствол функционирует должным образом. Зрачки женщины были расширены и не двигались. Она ни на что не реагировала.

Тело Ноэль оставалось живым, однако мозг ее умер.
Я назначил лекарства для поддержания кровяного давления в пределах нормы и позвонил в операционную, чтобы там все подготовили.
– Вызовите акушера, – крикнул я медсестрам. – Роды нужно принять немедленно, иначе ребенок умрет.

Я бежал по коридору рядом с каталкой, моля бога о том, чтобы акушер поскорее объявился. Операционная бригада подготовилась к экстренному кесареву сечению быстро. Когда мы вкатили пациентку в операционную, педиатр уже был на месте, а вот акушер по-прежнему отсутствовал. Кровяное давление Ноэль начало стремительно падать, а сердечный ритм становился все более неровным
[18]

. Внезапно я заметил, что все смотрят на меня. Время было на исходе. Последний раз я пробовал себя в роли акушера двадцать лет назад, будучи интерном, однако других хирургов в операционной не было. Если я ничего не предприму, ребенок погибнет.
Сомневаться было некогда: надо было срочно делать кесарево сечение и спасать малыша. Мозг Ноэль умер. Долго поддерживать ее кровяное давление мы не сможем.

Мы поместили Ноэль на операционный стол. Анестезиолог быстро ввел наркоз, а я спешно подготовил пациентку к операции. Еще раз я осмотрелся по сторонам, надеясь, что в последнюю секунду зайдет акушер. Внезапно сердце Ноэль начало пропускать удары под характерный писк электрокардиографа. Анестезиолог произнес:
– Давление падает. Препараты больше не помогают. Сделайте что-нибудь.

На лбу у меня проступила испарина, а дыхание участилось. Я почувствовал страх. Тогда я закрыл глаза и принялся медленно дышать. Вдох-выдох, вдох-выдох. Я снова вернулся в лавку чудес. Я взял скальпель и разрезал ткани живота, а затем матку. Погрузив руки в тело Ноэль, я извлек оттуда ребенка. На его лбу виднелся крохотный порез от скальпеля, однако в остальном он был жив и здоров. Я протянул малыша педиатру, перерезал и пережал пуповину и зашил живот.

Сердце пациентки перестало биться через считаные секунды после того, как ребенок родился.
Сложно радоваться рождению, когда оплакиваешь смерть, но разве не к этому в конечном счете сводится наша жизнь?

На медицинском факультете не учат, как сообщить мужу и двум маленьким детям, что их любимой жены и матери больше нет. Как и любой человек, врач не может не чувствовать отголосков боли, которую испытывают родственники пациента. Скорбь, злость, отрицание и отчаяние накатывают волна за волной. Вот почему многие врачи просто говорят: «Я сделал все, что было в моих силах. Сожалею» – и сразу же уходят, оставляя раздавленных горем людей на попечение больничного священника или другого сотрудника больницы. Не так-то легко сказать мужу о том, что его жена умерла. Никакие слова сочувствия не облегчат боль ребенка, который пока не может в полной мере осознать, что мама никогда больше не приготовит бутерброд с арахисовым маслом, не прочитает сказку на ночь, не поцелует и не обнимет после того, как он упадет.

Я отвел мужа Ноэль в сторону и рассказал, что произошло. Он закрыл глаза и разразился жутким плачем, в котором смешались боль и отчаяние. Мне не оставалось ничего другого, кроме как обнять его. Дети, увидев отца плачущим, тоже разрыдались. Я сделал все возможное, чтобы семья Ноэль смогла оплакать свою утрату. Я порывался сообщить мужчине о младенце, но он не слышал ничего, кроме горькой правды о том, что его жены не стало.

Усевшись рядом с ними, я заметил крохотные пятна крови на своем хирургическом костюме. Кровь Ноэль? Кровь со лба ребенка? Имело ли это какое-либо значение? Мы рождаемся и умираем, а все, что происходит между этими двумя событиями, кажется настолько случайным, что бросает вызов логике. Единственное, что мы можем выбрать, – это как реагировать на каждый бесценный момент, дарованный нам. В тот момент не было ничего, кроме боли, и передо мной стоял выбор – предложить утешение и разделить эту боль или развернуться и уйти.

Я остался, хотя и не помню, надолго ли. В любом случае я поддержал этих людей как мог.

Мозг Ноэль умер, и все функции ее организма прекратились. Однако на свет появился ее сын, чей мозг теперь впитывал реалии окружающего мира. Еще один яркий пример вселенской непредсказуемости и несправедливости. Наш жизненный опыт, наше окружение делают нас такими, какие мы есть, и оставалось лишь надеяться, что семья оправится от трагедии и малышу не придется носить на себе невидимые шрамы, оставленные историей его рождения и неожиданной смертью матери.

Эта смерть на операционном столе была не первой в моей практике, равно как не была она и последней. И я не впервые покидал скорбящую семью, унося кровь на своей одежде.
Первый такой случай произошел, когда я учился в колледже, а та семья была моей собственной.
* * *

Узнав о том, что меня приняли в колледж, родители одновременно и обрадовались, и не поверили своим ушам. Я говорил им, что хочу учиться дальше, но не думаю, что они всерьез рассчитывали, будто меня могут зачислить в колледж и я покину их. День моего отъезда уже приближался, когда отец пропал в очередной раз. Стоило впереди замаячить проблеме или какому-нибудь знаменательному событию, как он, будучи не в силах справиться с эмоциями, сбегал, чтобы заглушить страх и тревогу с помощью любимого лекарства – виски. Вечером накануне отъезда я без конца метался по квартире: меня одолевали радостное нетерпение и отчасти беспокойство. Все мои пожитки без труда уместились в большую тканевую сумку, и к моменту, когда пора было ложиться спать, я полностью собрался, готовый вот-вот сбежать на волю. Я даже спал в той одежде, в которой планировал ехать в Ирвайн, чтобы утром впопыхах ничего не забыть. Я не ощущал сантиментов или ностальгии. Все, о чем я мечтал, – поскорее уехать. Отца не было дома почти неделю, и, хотя он знал, в какой день мой автобус отправляется в Ирвайн, я не был уверен, что удастся попрощаться с ним.

Я пытался убедить себя, что мне все равно. Но это не так. Я любил отца со всеми его слабостями и недостатками. Трезвый, он был веселым, умным и добрым. Он был моим отцом.
Часа в три утра я услышал крики, грохот, а потом снова крики. Отец – судя по шуму, пьяный в стельку – стоял у входной двери, запертой изнутри.

Мама дрожа вышла из спальни, и я заметил ужас на ее лице. Широко распахнутыми глазами она смотрела на дверь, которую явно не собиралась открывать, а уши она заткнула руками. Мы начали подумывать о том, чтобы вызвать полицию.

Крик по ту сторону двери становился все громче, и я знал, что вскоре полицию непременно вызовет кто-нибудь еще. Мой автобус отходил через несколько часов, и я не собирался на него опаздывать из-за того, что остаток ночи придется разбираться с полицией. Я шагнул к двери в тот самый миг, когда отец разломил ее практически надвое, пробив ногой дешевую фанеру. Его рука потянулась к дверной ручке.
Очутившись внутри, он заорал с удвоенной силой.

– Черт побери, да кто вы такие, чтобы не пускать меня в собственный дом! – крикнул он, глядя на меня.
От злости его лицо перекосило, а глаза стали безумными. Мама попятилась в угол комнаты, и он мигом переключился на нее:
– Какого черта ты не открыла дверь?
Он начал наступать на маму, которая пятилась до тех пор, пока не уперлась в стену. Раньше я не видел отца таким свирепым. Напившись, он, как правило, просто отрубался. И никогда не поднимал руку ни на кого из нас.

– Не смей подходить ближе, – услышал я собственные слова.
Не знаю, услышал он меня или нет. Так или иначе, он сделал еще один шаг в сторону мамы, которая в своем огромном халате напоминала трепещущую птичку. Я никогда прежде не давал ему отпор. Мы все мирились с его поведением и его пьянством. Но больше я не собирался это терпеть. Не в этот раз.
Я встал между родителями и крикнул как можно громче, чтобы отец обратил на меня внимание:

– Если ты не остановишься, я тебя ударю. Я сделаю это, можешь не сомневаться.
Он пропустил мои слова мимо ушей и шагнул вперед. Тогда я тоже шагнул ему навстречу. Я двигался словно в замедленной съемке или под водой. Сжав руку в кулак, я нацелился ему прямо в нос. Я услышал и почувствовал, как трескается кость. А потом он упал на пол с глухим ударом, будто я только что повалил дерево.

Мама закричала, а я смотрел, как отец падает лицом вниз и во все стороны хлещет кровь. Я ощущал вонь спиртного вперемешку с резким, отдающим медью металлическим запахом. Так пахнет кровь.
А ее было очень и очень много.

К горлу подкатила желчь, и меня неудержимо затошнило. Я бросился в ванную и едва успел добежать до унитаза. Стоя перед ним на коленях, я пробормотал слова, наиболее близкие к молитве из всего когда-либо сказанного мной: «Помоги мне». Я вытер рот рукавом и вернулся в гостиную. Отец по-прежнему неподвижно лежал ничком на полу. Неужели я убил его? Я перевернул отца на спину. Никогда не видел столько крови. Нос его был перекошен влево. «Что же я натворил?! – вертелось в моей голове. – Какой ужас!»

Я услышал, как отец застонал, приходя в сознание, и положил его голову себе на колени. Я не отдавал себе отчета в том, что плачу, пока не увидел, как слеза упала в лужицу свернувшейся крови на щеке отца. Удар его отрезвил. Он медленно поднял на меня глаза: никогда еще мне не доводилось видеть такой взгляд. А потом он произнес:
– Все в порядке. Все в порядке, сынок.
Мама все еще плакала, я же вытер слезы. В тот момент я осознал, что отношения между мной и отцом уже никогда не станут прежними.

Было шесть утра, мой автобус отправлялся в полвосьмого. Мама хлопотала возле отца, который, изрядно протрезвев, сидел на стуле и попивал кофе. В носу у него виднелись ватные шарики. Он снова посмотрел на меня, а затем опустил глаза. Мама сказала, что не хочет, чтобы я опоздал на автобус. Я поцеловал их обоих, обнял и вышел через разломанную входную дверь. Так я покинул родной дом, чтобы отправиться в колледж. Подходя к машине друга, который должен был отвезти меня на автовокзал, я заметил, что брюки мои спереди забрызганы кровью. Времени на то, чтобы вернуться домой и переодеться, у меня не было. Да и в любом случае вся моя одежда лежала в сумке. Я плохо представлял, как другие ребята прощаются с родителями перед первым отъездом в колледж, однако был уверен, что совершенно не так, как я.

Хоть меня и приняли в колледж, я оказался не готов совмещать работу на полную ставку с лекциями и зубрежкой. А еще я занимался греблей, так как твердо вознамерился заполучить куртку с эмблемой колледжа. Год за годом мне, казалось, приходилось стараться больше, чем кому бы то ни было еще, – и все для того, чтобы мне поставили удовлетворительную оценку. Первые пару лет я частенько ездил на автобусе, а иногда и на попутках из Ирвайна в Ланкастер. И пусть я трудился усердно, учебные недели, которые я пропускал, чтобы позаботиться о маме, разобраться с отцом или помочь им решить ту или иную проблему, складывались в месяцы. Когда настало время подавать документы на медицинский факультет, мой средний балл был 3,5 и шансы получить диплом были невелики. Для того, кто хотел стать врачом, я учился из рук вон плохо. В те годы на медицинский факультет принимали со средним баллом около 4,7.

Тем не менее я не терял уверенности в том, что стану врачом. Образ меня в белом халате не был плодом моего воображения – он казался настолько реальным, словно я смотрел на себя в зеркало. Вот уже почти семь лет я методично выстраивал этот образ у себя в голове, и его воплощение в реальность было для меня единственным приемлемым исходом. Впрочем, сокурсники не упускали возможности напомнить, что с моими отметками мне никогда не попасть на медицинский факультет. К сожалению, слишком многие из нас позволяют другим решать, что им под силу или не под силу сделать. Еще один дар, который преподнесла мне Рут, – способность верить в себя и помнить, что не каждый будет желать мне успеха или великих достижений, а также умение спокойно относиться к подобным вещам и не реагировать на них эмоционально.

Процесс подачи документов на медицинский факультет начался, когда я учился на третьем курсе. Я узнал, что первым делом студенты Калифорнийского университета в Ирвайне должны пройти предварительное собеседование, по результатам которого комиссия решит, рекомендовать ли студента к поступлению на медицинский факультет или нет. Я отправился к секретарю комиссии, чтобы договориться о собеседовании.

До сих пор – более четверти века спустя – отчетливо вижу, как она достает папку с моим досье, бегло просматривает его, окидывает меня пренебрежительным взглядом и продолжает перелистывать страницы. Наконец она закрывает папку и говорит:
– Я не стану назначать вам собеседование, это пустая трата времени для всех. Вы ни за что не поступите на медицинский.

Я застыл как вкопанный. Мне необходимо было это рекомендательное письмо! Оно стало бы первым шагом в длинном списке шагов, которые нужно проделать, чтобы поступить на медицинский факультет. После этого мне предстояло заполнить множество бланков, написать несколько эссе, а потом с надеждой ждать приглашения на собеседование, которое проводилось уже на самом медицинском факультете. Впереди меня ждали серьезные испытания, и все, чего я хотел, – это получить возможность их преодолеть.

Еще один урок, который преподнесла мне Рут, – способность верить в себя и помнить, что не каждый будет желать мне удачи и великих свершений.
Я сделал глубокий вдох.
– Да, я понимаю, о чем вы говорите, но мне нужно записаться на собеседование.
– Этого я сделать не могу. Вы не подходите. – Она постучала пальцем по моему досье.

Я знал, что досье не могло дать верного представления обо мне. Оно не было мной. В нем не указывалось, что я работал по двадцать пять часов в неделю с полной нагрузкой. В нем не указывалось, сколько раз мне приходилось уезжать из колледжа, чтобы разобраться с семейными неурядицами. В нем не указывалось, что каждый день я вставал в пять утра, чтобы позаниматься греблей. Там было указано только одно – мой средний балл. И если это единственный критерий для получения рекомендательного письма, то секретарь действительно права. Мне никогда не поступить на медицинский. Но это досье не было мной.

Рут научила меня чему смогла, а дальнейшие тренировки помогли мне постичь остальное. Она также сказала, что я не должен принимать неприемлемое. Я должен отстаивать свой выбор. Позади уже много взятых препятствий, и никакая комиссия меня не остановит. Мне надо пройти собеседование.
– Это неприемлемо.
– Простите?
– Я не уйду отсюда, пока вы не назначите мне встречу с комиссией. – Я говорил спокойно и тихо, глядя ей прямо в глаза.
– Но я и правда… не могу этого сделать, – повторила она.

Я уловил в ее голосе нотку неуверенности, крохотную запинку, которая меня обнадежила.
– Послушайте. Я понимаю, что не подхожу. И я знаю, что обычно вы этого не делаете. Но вы ведь можете это сделать. Все, что мне нужно, – это шанс.
Она покачала головой.
Я попытался снова:

– Я не хочу, чтобы вы или члены комиссии впустую потратили время, и никому не хочу создавать проблемы. Но я отсюда не уйду, пока мне не будет назначено собеседование. Неважно, сколько придется ждать. Я не могу смириться с тем, что я – безнадежный случай. И я не смирюсь с этим.
В моем голосе не было злости, и, думаю, секретарь расслышала в нем решимость и искренность. С минуту она в упор смотрела на меня.
– Хорошо, – наконец ответила она. – Следующий вторник, три часа.

– Спасибо. Искренне вам благодарен.
Направляясь к выходу, я услышал, как она пробормотала вполголоса:
– Это будет занятно.
В день собеседования декан биологического факультета занял место одного из постоянных членов комиссии. Судя по всему, он был заинтригован, да и всей комиссии было известно о том, как настойчиво я добивался этой встречи.

Секретарь сухо поздоровалась со мной и открыла дверь в зал заседаний. В его дальнем конце стоял длинный прямоугольный стол, по одну сторону которого со скрещенными руками и с каменным выражением лица сидели три профессора, включая декана. Ни единой улыбки. У каждого перед глазами – копия моего досье и выписка из зачетно-экзаменационной ведомости. С другой стороны стола стоял одинокий складной стул. Три на одного… не очень-то честно. Мне было двадцать лет.

Я зашел, огляделся по сторонам и осознал, что это никакое не собеседование. Это суд инквизиции.
А я – еретик.

– Мистер Доти, – начал один из членов комиссии, профессор химии, чей курс я с горем пополам прослушал в предыдущем семестре, – у вас есть несколько незаконченных курсов, а ваши отметки свидетельствуют о том, что вы вряд ли получите диплом колледжа, не говоря уж о том, чтобы поступить на медицинский факультет университета. Они служат показателем того, что вы не сможете стать успешным студентом-медиком и что вам несвойственны дисциплина и интеллект, необходимые врачу.

– Я убеждена, что все мы здесь лишь зря теряем время. Вы можете убедить нас в обратном, мистер Доти? – спросила преподавательница, известная своей строгостью, хотя мне и не довелось у нее учиться. – Я ценю то, что вы заставили секретаря организовать это собеседование. Однако ожидать, что мы сочтем вас достойным кандидатом для получения профессии, преуспеть в которой у вас нет ни малейшего шанса, – верх самонадеянности. Медицинский факультет весьма престижен (о чем, полагаю, вам известно), и ваш средний балл явно не соответствует его стандартам.

Все материалы, размещенные в боте и канале, получены из открытых источников сети Интернет, либо присланы пользователями  бота. 
Все права на тексты книг принадлежат их авторам и владельцам. Тексты книг предоставлены исключительно для ознакомления. Администрация бота не несет ответственности за материалы, расположенные здесь