История девушки, которая решила лечь в психбольницу

Вернуться назад: часть 1.

Она провела нас с Лиз по коридору, в котором пахло шпателями для языка, антисептиком и рвотой. Эта смесь ароматов удивила меня: я ожидала, что в приемном отделении психбольницы будет пахнуть по-другому — менее «по-медицински», ведь проблемы этих пациентов существуют по большей части лишь у них в головах, а не в телах. Пока мы шли по коридору, Лиз трепалась о только что выпавшем снеге. Моей энергии едва хватало на то, чтобы таращиться в затылок доктору и не отводить взгляда от ее роскошных рыжих волос, стянутых в подпрыгивавший при каждом движении хвост. Хотела бы я такие же волосы. Пока они разговаривали, я думала, случалось ли когда-нибудь этой крохотной сдержанной женщине думать о самоубийстве. Как у людей вообще появляются такие мысли?

Половину комнаты занимала двуспальная кровать, напротив нее в углу торчала керамическая раковина. От вида комнаты, невзрачной даже по больничным меркам, мне стало не по себе. Почти два десятилетия спустя я поняла, чего не хватало: ватных шариков, марли, пластырей, любых других больничных атрибутов. Рассеянный солнечный свет пробивался сквозь полотняные занавески в зеленую, персиковую и розовую вертикальную полоску. Свет едва ли согревал пустое пространство. Я провела кончиками пальцев по неровной поверхности штор, и их зернистая текстура напомнила мне наждачную бумагу, или отдельные частички сахара на языке, как если бы я ела слишком сладкие сливочные конфеты из лавочки рядом с моим домом. По сравнению с моей палатой, приемную, кажется, пытались украсить, но она казалась безликой, как кабинет зубного врача. На стене висели две акварели в рамках: стандартный импрессионистский пейзаж и цветы пастельных тонов в вазе. Хотя от наигранной атмосферы спокойствия снаружи меня передергивало, я оказалась не готова к казенной угрюмости своей палаты. Осмотрев комнату сверху донизу, я поняла, что в жизни не видела столько оттенков серого.

Появился темнокожий мужчина лет 50, тащивший тяжелое кресло из искусственной кожи с бирюзовыми подушками. Его лысина сверкала под потолочным освещением, а рубашка в мелкую розово-голубую клетку, поверх которой он надел красные подтяжки, после давящей серости комнаты приковывала к себе взгляд. Металлические ножки кресла громко скрежетали по полу, пока он пытался придержать дверь. Сначала я решила, что он принес кресло для Лиз, но его сосредоточенные глаза и то, как аккуратно он это кресло ставил, убедили меня в обратном. Я растерянно смотрела на все это, но дежурный быстро все объяснил.

— Чтобы я смог присмотреть за тобой.

— Ага, — кивнула я. Его мелодичный голос помог мне немного успокоиться, хотя мне все еще хотелось сказать: «Не беспокойтесь, на самом деле я не собираюсь покончить с собой. Мне просто нужна помощь».

— Ну-ка, надень вот это, — сказал он.

«Этим» оказался положенный пациентам пижамный комплект из той же тонкой ткани, что и наволочки. В уборной, на которую мне указал медбрат, я переоделась, сменив толстый свитер крупной вязки и джинсы на выданную мне одежду. Взглянув на свои джинсы, лежащие на полу, я поняла, что сегодня на мне были штаны с кричащими красными лампасами — их я как-то стащила из предназначенной на выброс кучи вещей моей младшей сестры. Пока я раздевалась, а груда сваленной на полу одежды увеличивалась, я осознала, насколько неряшливо одета. В голове тут же промелькнули воспоминания о тех далеких временах, когда я ходила по магазинам, примеряя новые вещи. Мне стало очень не по себе от того, что я одета в какие-то обноски. Даже втиснувшись в больничную одежду, я чувствовала себя голой под потоками искусственного света. На фоне выбеленных плиток ванной комнаты моя кожа смотрелась темнее, чем обычно. Я поежилась.

У моего тела не было времени привыкнуть к короткой одежде, которую я не носила с конца лета, со времен вечерних прогулок по набережным Кони-Айленда и походов по магазинам распродаж на Брайтон-Бич, где продавалось абсолютно все: от сланцев до пляжных зонтиков и дешевых циновок.

Когда я вернулась, в комнате меня уже ждала Лиз. В помещении было прохладно, и у меня начали стучать зубы. По сравнению с царившей в палате тишиной, этот звук казался громче шума отбойного молотка, которым вскрывают асфальт на улицах. Я попыталась прекратить, хотя никто вроде и не заметил грохота, эхом отдававшегося у меня в голове. Сотрудник больницы протянул мне большой пластиковый пакет для одежды и скомканную зимнюю куртку с моей фамилией, написанной маркером прямо на ткани.

— Тебе идет синий, — заявила Лиз, хотя я была уверена, что выгляжу ужасно. Я не заметила в палате зеркал, но какая-то часть меня была даже рада их отсутствию. Мне не хотелось видеть себя в полной экипировке шизика. Тем не менее я ощутила странное чувство завершенности, когда опустила взгляд на криво сидящие рубашку и штаны. У меня наконец-то были доказательства того, насколько низко я пала. Возможно, последние несколько месяцев я производила впечатление человека, прекрасно со всем справляющегося: я не вылетела из колледжа и получала почти одни пятерки. Я по-прежнему могла складывать слова во вразумительные предложения и находила в себе силы подниматься с кровати. Меня пока что не избивали до синяков и не насиловали, я не подсела на наркотики и не начала пить. Я мыла голову и чистила зубы. У меня не было ВИЧ (каждая социальная служба, в которую я обращалась, первым делом спешила узнать, не больна ли я СПИДом). Даже учитывая госпитализацию, я не вписывалась ни в одну из четко определенных категорий людей, нуждающихся в помощи, но теперь, если бы кто-нибудь сказал мне, что мое состояние не заслуживает их внимания, у меня были бы весомые доказательства: я загремела в психушку.

Я восхищалась Лиз еще с тех пор, когда записалась на ее курс по уголовному праву. Она была очень умной, с отличным чувством юмора, успешной, да еще и феминисткой — словом, воплощала мой идеал женщины. На своих лекциях Лиз постоянно рассказывала короткие истории из своей жизни: о своем детстве дочери обедневшего канадского фермера, о том, как она вылетела из колледжа на первом курсе, работала в клинике для больных ВИЧ в Англии, разбиралась со своим «психованным» парнем, годами не дававшим ей спокойно жить. Мне понравилась уверенность, с которой она осадила отморозка с последнего ряда, который настаивал, что женщины, которых бьют, сами виноваты, раз не уходят от своих мужей.

Лиз и глазом не моргнула, когда я попросила ее совета. Она поддерживала меня, и я была благодарна, что она решила пойти в больницу вместе со мной. За несколько месяцев Лиз превратилась из коллеги в друга и почти стала мне старшей сестрой. В разгар мучительных раздумий о том, куда обратиться за помощью, или моих слезливых рассказов о ситуации дома она отвлекала меня разговорами о книгах или статьях. Когда она заправляла выбившийся локон каштановых волос и поправляла очки в черепаховой оправе, я заметила, что она выглядела моложе своих 36. В тот день на Лиз были прямые джинсы и растянутый черный свитер. Ее скромная одежда напомнила мне о том, как однажды на занятии она рассказывала, как помогала кому-то из студентов переехать и тащила в метро огромную сумку с вещами, а к ней подошел добродушный пассажир и подсказал адрес приюта для бездомных.

— Вы к всегда так быстро разговариваете? — спросила врач, когда я в очередной раз начала рассказывать о своей ситуации. Я видела ее впервые: высокая, спортивного телосложения, не качок, но атлетичная — она бы органичнее смотрелась на теннисном корте, чем в белом врачебном халате. Стянутые в конский хвост светлые волосы придавали ей слишком серьезный вид, и мне захотелось, чтобы вернулся прежний доктор. Каждое слово, произнесенное новым врачом, звучало как удар кулаком по столу, а металлические нотки в ее голосе превращали невинные вопросы в обвинения. Вы всегда говорите так быстро?Конечно, я же из Нью-Йорка. Хотя погодите-ка, может, и нет… ведь быстрый темп речи — наверняка верный признак психического расстройства. Я прокручивала вопрос в голове, пока она не прервала меня нетерпеливым «Итак?». Уставиться в стену показалось мне более безопасным вариантом, чем встречаться с ней взглядом. После долгой неловкой паузы я сдалась и честно ответила:

— Я не знаю.

— Я назначу вам «Золофт». Для начала 75 мг, — произнесла она. Не дав мне ответить ничего, кроме «Окей», она вытащила планшет и, нацарапав что-то на желтом листке для рецептов, вышла, стуча каблуками. Мне стало интересно, что же она написала про меня. Возможно, «поехавшая», подумала я. Впервые за весь день мне стало немного страшно. Что я натворила?

Я опустила взгляд на бланк рецепта на «Золофт». Возможно, если мне удастся собраться с силами и прочитать, что она написала, дела пойдут лучше. Складывая и распрямляя листок, я вспомнила про ободряющие кивки Лиз. Я доверяла ей. Наверное, с медикаментами мне станет лучше. Но так ли это?

До этого момента все пережитое мной напоминало сизифов труд, но решение начать прием антидепрессантов далось удивительно легко. Я не знала, что должна чувствовать: облегчение или ужас, что весь этот процесс занял меньше двух минут. И что насчет обещанного мне социального работника? Если я буду просто закидываться таблетками, как какими-нибудь конфетами, это не решит моих проблем, размышляла я, покачивая ногой.

Доктор не сказала того, что я хотела бы услышать — что я поступила храбро, осмелившись самостоятельно прийти в больницу. Я хотела, чтобы кто-нибудь поверил, что я не просто спонтанно решила лечь в больницу, потому что не могла справиться с какими-то рутинными проблемами. Что я отличалась от увиденной мной недавно женщины, квакавшей на проходивших мимо людей. А вместо этого мне прописали «Золофт». У меня появлялось все больше сомнений. Что, если бы я просто ответила на ее вопрос раньше, что, если бы я не думала над ним так усердно, что, если бы я говорила помедленней? Ощущение завершенности, которое я испытала несколько минут назад, исчезло без следа. Я снова вспомнила о последних нескольких месяцах своей жизни и попыталась определить тот самый день, час или минуту, когда я превратилась в тараторящую девушку с покрасневшими от постоянных слез глазами, только что заявившую врачам, что она покончит с собой, если ее жизнь не изменится к лучшему.

— Почему бы тебе не прилечь? Может, поспишь немного? — предложила Лиз. Час дня. Я не спала в это время суток лет с пяти. Но я уступила.

— Окей, — согласилась я.

В последние несколько месяцев Лиз начала заботиться о важнейших аспектах моей жизни. Помимо бесчисленных часов, проведенных в разговорах, она подкармливала меня (шоколадным пудингом), подбрасывала мне денег (однажды, когда я уже выходила из ее кабинета, она сунула мне в ладонь пятидолларовую купюру), давала почитать книги («Баллада о невеселом кабачке» Карсон Маккаллерс). За неделю до госпитализации у меня случилась паническая атака, когда я в очередной раз задумалась о своем плане отправиться в больницу. Я в ужасе ввалилась в кабинет Лиз. Она усадила меня на стул и велела дышать.

— Так. Это прозвучит немного надуманно, но сегодня утром я как раз читала статью о том, как важно дышать.

Наверное, я смерила ее скептическим взглядом, потому что она приподняла бровь и откликнулась: «Я знаю. Но там говорилось, что когда все выходит из-под контроля, дыхание — единственный процесс, которым мы можем управлять».

— Я попробую, — ответила я, сделав несколько вдохов и выдохов. Она наблюдала за мной до тех пор, пока я не почувствовала себя достаточно успокоившейся, чтобы переместиться на видавший виды диван.

В больнице я попыталась последовать совету Лиз: примостилась на свернутой пополам подушке и положила руку на холодный металлический каркас кровати. Почему-то я подумала о «Сумеречной зоне». Благодаря ежегодным рождественским телемарафонам по каналу WPIX я знала все пятьдесят с чем-то эпизодов практически наизусть. «Личность или личности не установлены» никогда не была моей любимой серией, но сейчас я вспомнила о ней и подумала, что теперь лучше понимаю ее смысл. В этом эпизоде главный герой обнаруживает, что он не существует. Его жена, друзья, коллеги по работе, даже его мать — никто его не узнавал, и он всю серию пытался собрать хоть какую-нибудь информацию, подтверждающую его существование.

Теперь я тоже хотела заорать: «Меня зовут Стейси Торрес, и если честно, мне здесь не место. Верьте или не верьте, но я блестящая студентка. Не псих. Мой преподаватель может подтвердить. Я провожу много времени в библиотеке, редко делюсь эмоциями и забочусь о своей семье»

Но в больнице я превратилась в очередного человека, который страдает (или нет) от психического расстройства. Откуда им знать, может, все, что я говорю — лишь бред. У них не было оснований мне доверять. У меня не было ничего, даже одежды.

Затем я отвлеклась на мысли о другом — о том, что случится, когда меня госпитализируют, — и начала листать объемную брошюру с отпечатанным жирным шрифтом заголовком «Права пациента». Я открыла ее на странице «Свод правил для пациентов 7G». Восторженные отзывы медбрата о недавнем ремонте в отделении уподобляли перспективу госпитализации нескольким ночам в пятизвездочном отеле. Он пообещал, что я даже не почувствую, что я нахожусь в больнице. «А персонал ходит в обычной одежде, а не в униформе», — подчеркнул он, будто пытаясь убедить меня, что я не встречу в отделении дьявольских сотрудников а-ля сестра Рэтчед. Первая страничка розового буклета зияла прочерками напротив граф «Ваш лечащий врач», «Ваша медсестра» и «Ваш соцработник». Мне очень хотелось, чтобы кто-нибудь заполнил пустующие строки, но это произойдет лишь после выходных.

В коридоре показался некто, явно не медсестра, не врач и не кто-то из персонала. Новоприбывший был латиносом лет тридцати, он выглядел очень хрупким в просторной больничной рубашке, которая была ему велика размеров на пять. Его короткая стрижка подчеркивала тонкий нос и острые черты лица. А вдруг он тот самый выписывающийся пациент, чье место в отделении должна буду занять я? Этот человек последовал за одной из медсестер, шаркая ногами, будто он не шел, а переплывал бассейн. Мужчина что-то неразборчиво пробормотал дежурной медсестре, больше напоминающей стареющего тренера школьной команды по футболу из-за своих широких плечей и тронутых сединой волос.

— Я дам Вам билет на метро. Пройдите два квартала до станции Колумбус-Серкл, там сядете на ветку А, — произнесла медсестра, но карие глаза пациента оставались пустыми, словно он не понял ни одного ее слова. Он часто закивал и молча уставился на жетон, протянутый ему медсестрой. Глядя, как двое мужчин направились к выходу из больницы, я понадеялась, что, когда я буду выписываться, я буду покидать больницу с чем-то более ценным, чем проездной.