Источник

XIII

Доминик разглядывала свою спальню. Это была ее первая встреча с окружающим миром, к которой она была готова. Ей было известно, что ее привезли сюда после многих дней, проведенных в больнице. Спальня, казалось, сверкала от света. Все видится ясным, как стекло, подумалось ей, это осталось, это навсегда. Она увидела, что Винанд стоит возле ее постели. Он наблюдал за ней, как будто его что-то забавляло.

Она вспомнила, каким видела его в больнице. Тогда его ничто не забавляло. Она знала, что доктор сказал ему в ту первую ночь, что она не выживет. Ей же хотелось сказать всем, что она выживет, что у нее нет выбора – она будет жить; только говорить об этом людям казалось уже неважным, как и вообще что-либо говорить.
И вот она вернулась. Она еще ощущала бинты на своей шее, на ногах, на левой руке, но ее руки лежали перед ней на простыне, бинты были сняты; остались только бледно-розовые шрамы.

– Ну ты и дурочка! – весело заявил Винанд. – Зачем было так стараться?
Лежа на белой подушке, с мягкими золотистыми волосами, в белой больничной рубашке с застегнутым воротом, она выглядела как никогда молодой. Она излучала спокойную радость, которую искала и не могла найти в юности: сознание полной определенности, невинности и покоя.
– У меня кончился бензин, – сказала она, – и я ждала в своей машине, как вдруг…

– Я уже рассказал эту историю полиции. И ночной сторож тоже. Но разве ты не знаешь, что со стеклом надо обращаться осторожно?
«Гейл выглядит отдохнувшим, – подумала она, – и очень уверенным». Это меняло все и для него, и в такой же мере.
– Было не больно, – объяснила она.
– В следующий раз, когда захочешь играть роль случайного прохожего, позволь мне тебя потренировать.
– Но они же поверили, правда?

– О да, они всему поверили. Они были вынуждены. Ты чуть не умерла. Не понимаю, зачем ему понадобилось спасать жизнь сторожу и чуть не угробить тебя.
– Кому?
– Говарду, милая. Говарду Рорку.
– А при чем здесь он?
– Дорогая, тебя еще не допрашивала полиция. Но будет, и тебе следует быть более убедительной, чем сейчас. Уверен, что тебе удастся. Они не вспомнят о процессе Стоддарда.
– Ох!..

– Ты преуспела тогда и сумеешь сделать это снова. Всякий раз, вспоминая о нем, ты будешь испытывать то, что испытываю я, глядя на его труды.
– Гейл, ты рад, что я так поступила?
– Да.

Она увидела, что Винанд смотрит на ее руку, лежащую на краю постели. Потом он опустился на колени, и его губы прижались к ее руке; он не дотронулся до нее пальцами, лишь губами. Это было единственное признание, чего стоили ему дни, проведенные ею в больнице, которое он мог себе позволить. Она приподняла другую руку и погладила его волосы.

Она думала: «Для тебя это будет хуже, чем если бы я умерла, Гейл, но все будет в порядке, тебе не будет больно, потому что на свете больше нет боли; нет ничего важнее факта, что мы существуем: он, ты и я; ты уже понял, что имеет значение, хотя еще не знаешь, что потерял меня».
Он поднял голову и встал:
– Ни в малейшей мере я не хотел упрекнуть тебя. Извини меня.
– Я не умру, Гейл. Я чувствую себя великолепно.
– Ты так и выглядишь.
– Его арестовали?
– Его выпустили под залог.
– Ты счастлив?

– Я рад, что ты это сделала, и сделала для него. Я рад, что он это сделал. Он не мог иначе.
– Да. И будет еще один процесс Стоддарда.
– Не совсем.
– Тебе нужен еще один шанс, Гейл? После всех этих лет?
– Да.
– Мне можно читать газеты?
– Нет. Пока не встанешь.
– Даже «Знамя» нельзя?
– «Знамя» в особенности.
– Я люблю тебя, Гейл. Если ты продержишься до конца…
– Не надо меня подкупать. Это не наше с тобой личное дело. И даже не мое с ним.
– Это твое дело с Богом?

– Если тебе нравится называть это так. Но мы не будем это обсуждать. Даже когда все кончится. Внизу тебя ждет посетитель. Он там каждый день.
– Кто?
– Твой любовник, Говард Рорк. Можно впустить его, чтобы он теперь тебя поблагодарил?
Веселая насмешливость, тон, которым он произносил эти слова, как нечто предельно нелепое, подсказали ей, как он далек от того, чтобы догадаться об остальном. Она попросила:
– Да, я хочу его видеть. Гейл… а если я решу сделать его своим любовником?

– Я убью вас обоих. Не двигайся, лежи спокойно, доктор сказал, что нельзя напрягаться, он наложил двадцать шесть различных швов в самых разных местах.
Он вышел, она слышала, как он спускался по лестнице.

Когда первый полицейский добрался к месту взрыва, он обнаружил позади здания, на берегу реки, взрывное устройство. Рорк стоял рядом, держа руки в карманах и разглядывая руины Кортландта.
– Что тебе об этом известно, приятель? – спросил полицейский.

– Вам лучше арестовать меня, – предложил Рорк. – Я буду говорить на суде.
Он не прибавил ни слова в ответ на все официальные вопросы, последовавшие за этим.

Именно Винанд тем же ранним утром добился, чтобы Рорк был выпущен под залог. Винанд выглядел спокойным и в травматологической клинике, где ему позволили увидеть Доминик и сказали, что она не выживет. Он был спокоен, когда телефонным звонком поднял с постели окружного судью и договорился об освобождении под залог. Но в маленьком кабинетике начальника окружной тюрьмы его вдруг начало трясти.

– Вы, чертовы идиоты, – произнес он сквозь стиснутые зубы, а затем последовали самые грязные слова, которым он научился в порту. Он начисто забыл все аспекты случившегося, кроме одного: Рорк в тюрьме. Он вновь был Винандом Дылдой из Адской Кухни, это была одна из тех вспышек ярости, что охватила его у полуразрушенной стены, когда он ждал смерти. Только теперь он был владельцем целой империи, и ему было трудно понять, зачем нужны какие-то судебные процедуры, почему он не может разнести эту тюрьму при помощи своих кулаков или своих газет. В этот момент он хотел убивать, он должен был убивать, как в ту ночь, когда защищал свою жизнь.

Он заставил себя подписать бумаги, заставил подождать, когда приведут Рорка. Затем они вместе вышли, Рорк вел его за запястье, и к тому времени, когда они дошли до машины, Винанд успокоился. В машине он спросил:
– Конечно, это сделал ты?
– Конечно.
– Мы будем бороться вместе.
– Если ты хочешь, чтобы это было и твоей борьбой.
– Оценивая собственное состояние на сегодня, я добрался до четырехсот миллионов долларов. Этого хватит, чтобы нанять любого адвоката или всех сообща.
– Мне не нужен адвокат.

– Говард! Ты опять хочешь трясти фотографиями?
– Нет. На этот раз нет.

Рорк вошел в спальню и уселся на стул возле постели. Доминик спокойно лежала, разглядывая его. Они улыбнулись друг другу. «Ничего не нужно говорить и на этот раз», – подумала она.
Она спросила:
– Ты был в тюрьме?
– Всего несколько часов.
– На что это похоже?
– Не стоит начинать все сначала. Гейл обо всем этом уже спрашивал.
– Гейл был очень рассержен?
– Очень.
– А я нет.

– Я могу снова оказаться в камере, и на долгие годы. Ты знала это, когда соглашалась помочь мне.
– Да. Я знала.
– Я рассчитываю на то, что ты поможешь Гейлу, если я попаду туда.
– Рассчитываешь на меня?
Он посмотрел на нее и покачал головой.
– Дорогая… – Это прозвучало как упрек.
– Да? – прошептала она.
– Разве ты не поняла, что я завлек тебя в ловушку?
– Каким образом?
– Что бы ты делала, если бы я не попросил тебя о помощи?

– Я была бы с тобой, в твоей квартире в доме Энрайта. Прямо сейчас, открыто, перед всем миром.
– Да. Но теперь ты не можешь. Ты миссис Гейл Винанд, ты вне подозрений, и все верят, что ты оказалась на месте происшествия совершенно случайно. Если они узнают, кто мы друг для друга, это будет равноценно признанию.
– Понятно.

– Я хочу, чтобы ты вела себя тихо. Если у тебя была мысль разделить мою судьбу, оставь ее. Я не хочу рассказывать тебе о своих намерениях, потому что это единственный способ сдерживать тебя до суда. Доминик, если меня осудят, я хочу, чтобы ты оставалась с Гейлом. Я рассчитываю на это. Я хочу, чтобы ты оставалась с ним и никогда не рассказывала ему о нас, потому что вы будете нуждаться друг в друге.
– А если тебя оправдают?

– Тогда… – Он оглядел комнату. Спальню Винанда. – Я не хочу говорить об этом здесь. Но ты это знаешь.
– Ты очень любишь его?
– Да.
– Настолько, чтобы пожертвовать…
Он улыбнулся:
– Ты боялась этого с первого дня, как я вошел сюда?
– Да.
Он посмотрел прямо на нее:
– Ты думала, что это возможно?
– Нет.
– Только не моей работой, только не тобой, Доминик. Никогда. Но вот что я могу сделать для него – могу оставить это ему, если мне придется возвратиться в тюрьму.
– Ты будешь оправдан.

– Это не то, что мне хотелось услышать от тебя.
– Если тебя осудят… если тебя запрут в тюрьму и закуют в цепи… если твое имя будут поносить в каждой строчке грязных заголовков… если тебе не дадут спроектировать больше ни одного здания… если мне не позволят никогда вновь увидеть тебя… все это не имеет значения. Ну, не слишком большое. Только до некоего предела.
– Я ждал, когда ты это скажешь, вот уже семь лет, Доминик.

Он взял ее руку, поднял и прижал к губам, и она ощутила его губы там, где были губы Винанда. Затем он встал.
– Я буду ждать, – произнесла она. – Я буду спокойна. Я к тебе и близко не подойду. Обещаю.
Он улыбнулся и кивнул. Потом он вышел.

«Случается, хотя и редко, что силы мира, слишком могущественные, чтобы оценить их в полной мере, фокусируют свое внимание на одном событии, подобно солнечным лучам, сфокусированным в одной точке линзы, – здесь они достигают такой яркости, что больно смотреть. Подобное событие – разрушение Кортландта. Здесь, как в миниатюрной модели космоса, мы можем наблюдать зло, терзающее нашу бедную планету с момента ее зарождения в галактической пыли, – Я человека, презревшего все заповеди сострадания, человечности и братства. Человека, разрушившего крышу над головой обездоленных. Человека, обрекшего тысячи людей на ужас трущоб, грязь, болезни и смерть. В то время как пробуждающееся общество с новым осознанием гуманности делает героическое усилие спасти униженных, когда лучшие умы общества объединяются, чтобы создать для них достойное жилище, эгоцентризм одного разносит на куски достижения других. И ради чего же? Ради некоего туманного понятия, личного тщеславия, ради некоей пустопорожней идеи. Я сожалею, что законы нашего штата допускают только тюремное заключение за это преступление. Этот человек не достоин права на жизнь. Общество вправе освобождать себя от людей, подобных Говарду Рорку». Так писал Эллсворт М. Тухи на страницах «Новых рубежей».

Отклики на его слова шли из всех уголков страны. Взрыв Кортландта длился полминуты. Взрыв общественной ярости продолжался и продолжался: из поднявшихся облаков щебеночной пыли все падали и падали стекла, ржавчина и мусор.
Рорк выслушал обвинения большого жюри, не признал себя виновным и отказался что-либо прибавить к этому. Он был отпущен под залог, внесенный Гейлом Винандом, и теперь ожидал суда.

В обществе широко обсуждали причины его поступка. Некоторые утверждали, что здесь замешана профессиональная зависть. Другие находили сходство между чертежами Кортландта и стилем построек Рорка, который Китинг, Прескотт и Уэбб могли слегка позаимствовать – «законная адаптация», «нет права собственности на идеи», «в демократическом обществе искусство принадлежит народу», – Рорк же, в свою очередь, почувствовав плагиат, предался сладостной мести человека искусства.

Все это было не очень доказательно, но никто и не задумывался всерьез о подлинных причинах. Было ясно только, что один выступает против всех. Он не имел права на причину.

Дом, построенный ради благотворительности, предназначался для бедняков. Десять тысяч лет людям вбивали в голову, что благотворительность и самопожертвование являются, вне всяких сомнений, абсолютом, краеугольным камнем добродетели, высшим идеалом. Десять тысяч лет на людей давил пресс голосов, твердивших о служении и жертвах: основной закон жизни – жертвование; служи – и тебе будут служить, круши – и тебя сокрушат; жертвовать благородно; с одной стороны или с другой, но пользуйся этим; служи и жертвуй; служи, служи, служи…

А против всего этого – один, который не желал ни руководить, ни прислуживать. И тем самым совершал то единственное преступление, которое непростительно.
Это была настоящая сенсация, скандал, поднявший обычный шум и обычный всплеск праведного гнева людей, приготовившихся линчевать «виновного». Но к этому шуму добавлялась и агрессивная нотка личного негодования.
– Он просто маниакальный эгоцентрист, лишенный всякого представления о морали, – сказали:

светская дама, которая не осмеливалась даже помыслить о том, какие средства самовыражения остались бы у нее и чем она могла бы похваляться перед друзьями, если бы благотворительность не была добродетелью, извинявшей все;
работник социальной службы, который не нашел и не мог найти цели в жизни, ибо душа его была бесплодна, но прямо-таки купался в добродетели и пользовался незаслуженным уважением благодаря гибкости своих пальцев, копавшихся в ранах других;

романист, которому было бы нечего сказать, если бы у него отняли темы служения и жертвенности, который хныкал на глазах у тысяч своих почитателей, что он их любит бесконечно, и пусть они за это полюбят его, ну хоть чуточку;
журналистка, которая только что купила загородный особняк, потому что с нежностью писала о маленьком человеке;
маленькие люди, которые хотели слышать о любви, большой, всепобеждающей любви, которая распространяется на все, прощает все и разрешает все;

все те, кто мог существовать, только паразитируя на душах других.
Эллсворт Тухи сидел тихо, наблюдая, слушая и улыбаясь.
Гордона Л. Прескотта и Гэса Уэбба приглашали на обеды и коктейли, с ними обращались с нежной и участливой почтительностью, как с людьми, пережившими катастрофу. Они говорили, что не могут понять, чем руководствовался Рорк; и они требовали справедливости.

Питер Китинг нигде не появлялся. Он отказывался встречаться с прессой. Он отказывался от всех встреч. Но он написал заявление о том, что считает Рорка невиновным. В его заявлении содержалась одна любопытная фраза, последняя: «Пожалуйста, оставьте его в покое, почему бы вам не оставить его в покое?»
Пикеты Совета американских строителей дефилировали перед деловым центром Корда. Это было бессмысленно, потому что в конторе Рорка никто не работал. Все контракты были разорваны.

Это было проявление солидарности. Светская барышня, зашедшая к педикюрше, домашняя хозяйка, покупавшая морковь у уличного разносчика, бухгалтер, желавший стать пианистом и оправдывающий себя тем, что надо было содержать сестру, бизнесмен, ненавидевший свое дело, рабочий, ненавидевший свою работу, интеллигент, ненавидевший всех, – все братски объединились в удовольствии общего гнева, излечивавшего скуку и отвлекавшего их от самих себя, а они хорошо знали, какое благо отвлечься от самих себя. Читатели были единодушны. Пресса была единодушна.

Гейл Винанд шел против течения.
– Гейл! – выдохнул Альва Скаррет. – Мы не можем защищать поджигателей!
– Потише, Альва, пока я не выбил тебе зубы.
Гейл Винанд стоял один в центре своего кабинета, откинув голову назад, полный желания жить, – так он некогда стоял на пристани и смотрел на огни города в ночной темноте.

«В грязном вое, поднявшемся вокруг нас, – говорилось в передовице «Знамени», подписанной большими буквами «Г.В.», – никто, кажется, не вспоминает, что Говард Рорк сдался правосудию по собственной воле. Если он взорвал это здание – разве он должен был оставаться на месте, пока его не арестуют? Но нам не хочется ждать, когда станут ясными его побуждения. Мы осудили его даже без предварительного слушания. Мы хотим, чтобы он был виновен. Мы восхищены этим делом. То, что мы слышим, не негодование, это глумление. Любой безграмотный маньяк, идиот, совершивший отвратительное убийство, находит в нас проявление симпатии и целую армию защитников-гуманистов. Но гений виновен по определению. Всеми признано, что порочно клеймить человека просто за то, что он мал и слаб. До какой же степени должно опуститься общество, чтобы клеймить человека только за то, что он силен и велик. Но такова тем не менее в целом моральная атмосфера нашего века – века эпигонов».

«Мы слышим крики, – говорилось в другой передовице Винанда, – что Говард Рорк проводит время в судах или в ожидании судов. Что ж, это правда. Человек, подобный Рорку, предстает перед судом общества всю свою жизнь. Но кто в этом виновен – Рорк или общество?»

«Мы никогда не поднимались до попытки понять, что такое человеческое величие и как его распознать, – говорилось еще в одной статье Винанда. – Мы в каком-то тошнотворном приступе сентиментальности пришли к выводу, что величие состоит в постоянном самопожертвовании. Самопожертвование, истекаем мы слюной, – это высшая добродетель. Но разве жертвенность – добродетель? Может ли человек жертвовать своей целостностью? Своей честью? Своей свободой? Своим идеалом? Своими убеждениями? Чистотой своих чувств? Свободой мыслить? Все это – высшие достижения личности. И жертва ради них – не жертва, а благо. Они выше любой жертвы. Так не следует ли прекратить проповедь опасной и порочной глупости? Самопожертвование? Но именно собственной личностью мы не можем и не должны жертвовать. Это не подлежит жертвованию, ибо это мы должны ставить в человеке превыше всего».

Эту передовицу цитировали «Новые рубежи» и многие другие газеты; перепечатывали ее в рамках и под заголовком «Взгляните, кто это говорит!».

Гейл Винанд смеялся. Сопротивление раззадоривало его и придавало ему сил. Это была война, а он уже давно не ввязывался в настоящую войну, во всяком случае с тех пор, как заложил фундамент своей империи под протестующие вопли всех газетчиков. Ему было дано осуществить невозможное – мечту каждого мужчины: использовать мудрость опыта, сохранив способность к риску и горячность юности. Объединение нового начала и кульминации. В ожидании этого, думал он, я и жил.

Его двадцать две газеты, его журналы, его экранные «Новости дня» получили приказ защищать Рорка. Рекламировать Рорка. Остановить линчевателей.
– Каковы бы ни были факты, – поучал он своих сотрудников, – этот процесс не будет руководствоваться фактами. Он будет руководствоваться общественным мнением. Мы всегда занимались общественным мнением. Давайте его делать. Я вас учил. Вы эксперты по рекламе. Покажите мне, чего вы стоите.

Ответом на его слова было молчание, его сотрудники поглядывали друг на друга. Альва Скаррет хмурил лоб. Но они подчинились.
«Знамя» опубликовало фотографию дома Энрайта, сопроводив ее словами: «Вы хотите разделаться именно с ним?» Фотографию загородного дома Винанда: «Найдите лучший, если сможете». Фотографию Монаднок-Велли: «Разве этот человек ничего не дал обществу?»

«Знамя» печатало биографию Рорка в колонке автора, имени которого никто не слышал, она была написана Гейлом Винандом. «Знамя» начало печатать серию статей об известных судебных процессах, на которых были осуждены невинные, поплатившиеся за предрассудки, которые разделяло большинство. «Знамя» печатало статьи о мучениках, убитых обществом: Сократе, Галилее, Пастере, мыслителях, ученых, длинный список героических имен – каждый был одиночкой, человеком, бросившим вызов другим.

– Гейл, ради Бога, это же был только строительный проект.
Винанд обессиленно посмотрел на Скаррета:
– Бессмысленно заставлять вас, дураков, понять. Ну ладно. Поговорим о строительстве.

«Знамя» писало о вымогательстве в жилищном строительстве: о подкупах, некомпетентности, зданиях, затраты на возведение которых в пять раз превышали смету, которой бы удовольствовался частный застройщик; о постройках, возведенных и брошенных; об ужасных проектах, которые принимались и которыми восторгались во имя священной коровы – альтруизма. «Полагают, дорога в ад вымощена благими намерениями, – писало «Знамя». – Может быть, потому что мы не научились различать, какие намерения создают благо? Разве не пора научиться этому? Никогда еще не было столько прекрасных намерений, которые бы так громко восхвалялись в обществе. А посмотрите на него…»

Передовицы «Знамени» были написаны Гейлом Винандом за столом в наборном цехе; он писал, как всегда: синим карандашом на громадных листах газетной бумаги буквами высотой в дюйм. В конце статьи он размашисто ставил «Г.В.», и знаменитые инициалы никогда еще не выглядели столь беспечно гордыми.

Все материалы, размещенные в боте и канале, получены из открытых источников сети Интернет, либо присланы пользователями  бота. 
Все права на тексты книг принадлежат их авторам и владельцам. Тексты книг предоставлены исключительно для ознакомления. Администрация бота не несет ответственности за материалы, расположенные здесь