Hydra купить коноплю Лакано

🔥Мы профессиональная команда, которая на рынке работает уже более 5 лет.

У нас лучший товар, который вы когда-либо пробовали!

______________

✅ ️Наши контакты (Telegram):✅ ️

>>>НАПИСАТЬ ОПЕРАТОРУ В ТЕЛЕГРАМ (ЖМИ СЮДА)<<<

✅ ️ ▲ ✅ ▲ ️✅ ▲ ️✅ ▲ ️✅ ▲ ✅ ️

_______________

ВНИМАНИЕ! ВАЖНО!🔥🔥🔥

В Телеграм переходить только по ССЫЛКЕ что ВЫШЕ, в поиске НАС НЕТ там только фейки !!!

_______________

Hydra купить коноплю Лакано

Круги голов

Голова лежит неподвижно на подушке, и вот она уже закручивается в сон:. Как будто я это — разные люди. Точнее, я — это головы в чалмах. Разноцветные головы в чалмах кружатся по часовой стрелке, будто ожившая иллюстрация к сказке Вильгельма Гауфа «Маленький Мук». Будто я — это многоголовая гидра, которая никогда не может уснуть, потому что пока засыпает одна голова под чалмой, другая просыпается. Засыпает другая, просыпается третья. Тело при этом как бы одно, хотя на картинке его вообще нет. Только головы мальчика и вращаются. Если без кавычек, значит речь обо мне: «Как будто я это — разные люди». Речь, конечно же, и обо мне, и о «я» «вообще», и о несовпадении я живущего и я говорящего, я, о котором я говорю, и я, которым «я» говорится. Я является из этого несовпадения, высовывает голову из промежутка. Я — это не только разные люди, но еще и устройство переключения регистров, то есть по-английски shifter. Я — клавиша shift. Вторая фраза указывает на то, что важнее всего для меня голова, и голова — не одна. Да к тому же все они покрыты — в чалмах. Третья фаза — унифицирующая: я это как бы одна и та же голова, одна и та же черта идентификации, след которой сохраняется во всем спектре многоголовой гидры: «я — это многоголовая гидра». Этим дело не ограничивается, поскольку я это еще и сам процесс трансформации, переключения. С другой стороны, «я» это индекс, указывающий на говорящего в его высказываниях. Местоимение «я» обозначает лицо, которое говорит «я», рассуждая обо всем на свете. С другой стороны, знак «я» обозначает свой объект, «находясь с ним в реальной связи». Сновидение рассеивает эту монополию. Я пребывает в гетерономии, по той причине, как говорит Деррида, что не может видеть глаз другого одновременно как видящий и как видимый. Тот виртуальный и невидимый взгляд, который во сне преобразует меня во множество, это как бы мой взгляд, по меньшей мере, мой синтетический взгляд вспоминающий сон. Этот взгляд Деррида называет «самой призрачностью». Вот и получается, что «я это — разные люди», и все они называют себя «я». В сновидении «Шизомаленький Мук» я — это и разные головы, и «одна и та же голова». Тело в этой картине шизокружения я есть, и его нет: «Тело при этом как бы одно, хотя на картинке его вообще нет». Тело — одно-единственное, но при этом оно, это одно всегда уже по ту сторону голов. Я переживает я. Это переживание вот-вот откроет горизонт истории как различие времен. Одна голова переживает другую, становится другой и… остается все той же: «это одна и та же голова, только разного цвета». Таков закон повторения. Такова гетерономия первого лица отнюдь не единственного числа. Калейдоскоп, кстати, был одной из самых моих любимых в детстве игрушек. С ним мог конкурировать разве что фильмоскоп. Теперь их место занял онейроскоп. Онейроскоп и показывает семиголовость символической дифференциации воображаемой топологии мест, имений призрачных местоимений. С одной стороны, «я» является в отношении к другому «я», с другой стороны, оно обретает устойчивость в различении с «ты», которое тоже поначалу неопределенно. В этом «ты» содержится приказ, желание другого. Вот в чем его проблема». Я многозначно. Оно — «многоголовая гидра». Голов я семь:. Записав сновидение, я тотчас его зарисовал, будто слов ему мало. У меня, как следует из рисунка, и сомнений нет в том, что голов семь. Невидимая стрелка часов указывает на шифтер. Шифтер — стрелка. Можно сказать, что мой сон и о «я», и о видимом мире, и о свете, и о цвете. Вращающиеся головы в чалмах разноцветны, и цветов семь: красный — оранжевый — желтый — зеленый — голубой — синий — фиолетовый. И весь этот спектр сворачивается в «ничто», в белый цвет, в белый призрак. На латыни spectrum — видение specto — смотреть, видеть , представление, призрак. Как тут не вспомнить Фрейда: я — это, прежде всего, представление, то есть всегда уже видение, призрак! Spectre и по-французски, и по-английски это в первую очередь призрак, привидение, а уж потом спектр. Впрочем, в данном случае важно лишь само слово бардо, означающее промежуточное состояние, меж-двух, интервал. Сейчас мне не хочется вдаваться в подробности деконструкции Деррида с его espacement и entre-deux, но бардо — как раз промежуток пространства становления времени и промежуток времени становления пространства. Бардо сна — чалма сна. Кто изображен на моем рисунке? Кто-то между ребенком и взрослым. Кто-то между мной и Маленьким Муком. Тот, кто мог бы сказать в нем «я» на время сновидения мертв. В сновидении семь я, буквально семья рассеивающихся идентификаций, каждая из которых — бардо воображаемого я. Все станет на свои места, если исправить одну «ошибку». Часовая стрелка кружит по семи головам, она кружится семь лет, но не в «Маленьком Муке», а в «смежной» сказке, «Карлик-Нос». Пытаясь вспомнить содержание «Маленького Мука», я явно путаю его с «Карликом-Носом». Не удивительно, и не только потому, что обе сказки из одной книги Гауфа, а потому, что обе они повествуют о маленьком мальчике, о карлике. И в одной, и в другой сказке речь идет о головах. Причем, в «Карлике-Носе» автономия голов явлена еще ярче. Автономия эта может обернуться обезглавливанием. Так, когда Герцог приходит в негодование от того, что после всех лет идеальной службы поваром, Карлик-Нос не в состоянии приготовить идеальный паштет, поскольку в нем не хватает одного ингредиента, он говорит другому герцогу: «клянусь своей герцогской честью, завтра я представлю вам либо паштет по вашему вкусу, либо голову этого негодника, торчащую на пике у ворот моего дворца». Вот так, либо паштет, либо голова. Семь голов — это семь лет во сне! Ведь головы вращаются по часовой стрелке, они отмечают, как проходят годы, как идут лета двенадцатилетнего — по числу часов мальчика. И вновь: шифтер — стрелка. Я — это время. И в то же время я — то, что то и дело изменяется. Вплоть до неузнаваемости. В этом и состоит ужас безумия: а что, если я себя больше не узнаю, а что, если меня не узнают другие? А что если один промежуток не будет согласован с другим, и история разорвется, и одна голова не вернется к телу гидры, оторвется от других голов? Что же случилось с тем, кто, проснувшись, обнаружил себя Карликом-Носом? Якоб с недоумением говорит, мол, он кочаны капусты нес, а старуха со смехом поднимает крышку корзины и показывает ему человечью голову. Думаю, голов там было семь, хотя Гауфу и одну предъявить достаточно. После этого старуха кормит Якоба кисло-сладким супом с особыми травами и кореньями. Галлюцинаторной белкой служит он старухе семь лет. После серии снов и снов во снах он, наконец, пробуждается со словами: «И привидятся же такие сны, прямо как наяву! Постепенно до него доходит, что проспал он семь лет и проснулся не Якобом, и не белкой, а карликом с огромным носом, которого не признают ни мать, ни отец. И это, наверное, самое страшное — даже не то, что прошло семь лет, и он стал уродцем, а то, что в результате его не признает мама: «Ступай своей дорогой! С меня ты, мерзкий урод, своим кривляньем ничего не заработаешь». Ростом он был все тот же, что и семь лет тому назад, когда ему было только двенадцать; но в то время как все прочие от двенадцати до двадцати растут в вышину, он рос в ширину, спина и грудь у него сильно выпятились и смахивали на небольшой, но туго набитый мешок». Здесь и пришла пора сказать, до какой степени эта сказка, жившая в тайниках бессознательного, пробуждалась моей жизнью. Мне не было семи лет, когда родители отдали меня в школу. Могло ли это не быть предметом насмешек?! К счастью, я не был изгоем; в общем, ко мне относились хорошо. Так однажды и случилось. Стряслась история, к которой я, моё я, то и дело возвращается, история, которую я не перестаю описывать. Стрелка вращается назад. Мне семь лет. Уроки закончились, но нужно остаться на внеклассное мероприятие. В классе появляется пионервожатая — огромная девица класса из седьмого. Она приходит, чтобы нас строить, чтобы, унизив нас, стать главнокомандующей. Она приказывает: «По порядку становись! Она перед нами. Огромная, ноги на ширине плеч, уже незаметно облачается в форму штандартенфюрера СС. Её взгляд свирепо вторгается в меня, стоящего в середине шеренги, рядом с друзьями. И вот она уже рычит: «А ты, клоп, чего здесь встал?! А ну, пшёл в конец шеренги! Оно — на краю, в конце строя. Благодаря этому удару я стал писать. Пошел домой, составил с помощью старшего брата шифр и латинскими буквами написал на фиолетовой обложке разлинованной тетрадки слово KLOP. Роман был готов за один день. Я исписал всю тетрадь мытарствами главного героя, Klopa. Через роман, кстати, явно сталкиваешься с многоголовой гидрой я, по крайней мере, для начала, с неоднородностью этих самых я, ведь очевидно, есть я, которое пишет, и есть я, которое выписывается. И «я», которое выписывается, тоже неоднородно; оно дробится на разноцветных персонажей, говорящих разными голосами. Бахтин в этой связи говорит о полифонии. Многозвучие — неизбежно. Субъект письма — субъект множества. Писатель не только сам ведет письмо, точнее, не только им ведом, но и оказывается в письме. Как говорит Лакан, субъект с момента своего появления на свет «чувствует, что ему уже предназначено определенное место — не только в качестве того, кто сам ведет речь, но и в качестве атома конкретной речи. Двигаясь в кругу образуемого этой речью танца, он сам, если хотите, является сообщением. Сообщение это записали на его бритом черепе, и сам он, весь без остатка, вписан в последовательность сообщений». Атомы конкретной речи продолжают кружить вместе с Гауфом. В том самом 1-В классе я сидел за одной партой со своим лучшим другом, Гришей, отличительной чертой которого была огненная шевелюра. В общем, речь идет о прозвищах. Страшны те мгновения, когда лучшие друзья ссорятся! Понятно, что Гришу я обзывал Рыжим. А вот он меня… Помню его перекошенное от злобы лицо и сегодня. В запале ненависти швырял он мне в лицо, семилетнему: «Карлик Нос! Как он мог! Он здесь весьма уместен. Я — голова в том смысле, что всю жизнь работал головой. Я был, как говорили мама с папой, семи пядей во лбу. Родители всегда поражались, когда я делал что-то руками. С моими руками проблемы были не столько у меня, сколько в представлении родителей. Они были уверены, что у меня работает только голова. Интересно, что не сам я, а Олеся обратила внимание на композицию моего семейного романа: моя сила — в голове, и только на стадионе имени Эдипа у меня есть возможность выиграть матч у отца, забить ему в спорах побольше голов, думаю, не менее семи. Семь голов в одном матче! В общем, у меня в голове голова. И не одна. Только головы мальчика и вращаются». Маленький Мук был сложен странным образом: «на туловище его, маленьком и хрупком, сидела голова, размером куда более объемистее, чем у других людей». По вечерам, когда Маленький Мук прогуливался по крыше своего дома, то с улицы казалось, что по дому катается одна огромная голова. Нужно сказать, что из всех сказок детства, я помню именно эту. Не то, что бы я помнил ее содержание. Оно-то как раз оказалось вытесненным. Я помню саму книжку, как она выглядела, ее иллюстрации. Помню, что она меня потрясла. В общем, каким-то образом это была история обо мне. Хотя нельзя уж прямо так сказать, что отец меня недолюбливал, как Мука, да и уж точно, если и недолюбливал поскольку в рамках «официального» семейного романа я был сыном мамы, а мой старший брат — сыном отца , то никак не из-за малого роста. Да и из дома меня никто не изгонял. Почему я мог запечатлеть эту сцену? Это была самая опасная часть лица. Глядя на нее, было понятно, что я — другой, не свой, еврей. Собственно, только это и означало еврея — всегда уже не-свой, и нос — тому свидетель. Маленький Мук и Карлик-Нос — евреи? Судя по всему, этот вопрос формулировался где-то вдали от поля моего сознания. Мама всегда подчеркивала, что выделяться нельзя. Так можно задеть других людей, а другие, в отличие от нас, не просто другие, а местные. Они-то на месте, у себя дома, а вот, где мой дом Да понятно, там, где мама, там и дом. Мама говорит: «Не выделяйся! И чуть что лицо Гриши искажается, и он цедит сквозь зубы «Карлик Нос! Потом этот человек решил сделать «операцию». Ученики оттоптали ему нос так, что тот резко уменьшился в размерах. И что, учитель, укоротив свой нос до «нормального», стал счастливее? Понятно, что нет. Утратив свой главный признак, свой, можно сказать, симптом, он перестал быть собой. Его перестали признавать. Мук съел фиги с другого дерева, и это повторное действие избавило его от ослиных ушей и огромного носа. Гомеопатическая магия, конечно же, подействовала и в случае Карлика-Носа, которому гусыня Мими сказала: «если ты отыщешь травку, о которой думала старуха во время колдовства, то чары буду с тебя сняты». С помощью гусыни Якоб находит вкусночиху, и травка его расколдовывает. Повторение может быть представлено и как вращение. Голова кругом от этого представления. Причем, буквально: голова идет по кругу. Впрочем, нужен другой маршрут, ведь то, что я сразу не записал, и что не сумел зарисовать, это характер движения голов. Вращение есть, и его нет. Картину кружения можно рассматривать и как движение мыслей, как распри между головами. Засыпает другая, просыпается третья». Если речь идет о гидре, то слова «пока усыпишь одну…» явно звучат, как «пока не убьешь одну…». Семь голов отмерь, семь раз отрежь. Сон в этой идиоме — метафора смерти. Как будто я боюсь уснуть и не проснуться. На страже чего это голова? На страже жизни? Сон показывает: на страже реальности. Иногда, когда я долго не могу уснуть, в голову приходит мысль, что в голове не просто слишком много мыслей, но какой-то восточный базар. Во сне происходит полифоническое различение множественного числа «я». В такие моменты мне становится чуть ли не смешно от такой полемики и возникает мамин вопрос, а не слишком ли я развил голову? Этот вопрос откликается двумя историями. История первая. Как-то одна девушка озадачила меня своими словами, озадачила потому, что были мы с ней едва знакомы. Мы поговорили две-три минуты, и она с легким возмущением сказала: «ты слишком умный! Удивился я потому, что говорили мы о каких-то банальных вещах, и никаких «синхрофазотронов» и «Гегелей» в разговоре не было. В этой фразе меня заинтересовало только лишь одно слово — «слишком». О каком таком излишке ты говоришь? На первый взгляд удивительно, однако, что в высказывании девушки не было сожаления, а было явное раздражение. Если ты живешь в настоящем большом мире, а я в вымышленном маленьком, то тебе бы меня пожалеть, а ты злишься! На вопрос об «излишке» девушка так ничего и не сказала. Наверное, этот вопрос о «слишком» был уже «слишком». Впрочем, думаю, причина возмущения была понятна: излишек указывает на наслаждение. Получается так, что в маленьком вымышленном мире есть какая-то особая форма наслаждения, которая, что, пожалуй, самое важное, похищена у большого настоящего мира, которому теперь чего-то не достает. Большой мир теперь — не достаточно большой. Люди большого настоящего мира страдают якобы из-за партизанов маленького вымышленного мира. История вторая. Мама всегда волновалась за мою голову. Вот голова от трудов то ли праведных, то ли нет, кружится. Кружится без тела. И она — не тело без органов, а голова без тела. Кстати, и у Маленького Мука было, помимо головы, еще кое-что выдающееся — кинжал. За широким поясом «торчал длинный кинжал, — такой длинный, что неизвестно было, кинжал ли прицеплен был к Муку или Мук к кинжалу». Кружение головы задается в пространстве от времени и задает их. Кружение головы во времени. Головокружение времени. Если я это, прежде всего, представление, то, что предстоит, стоит в пространстве передо мной, и то, что во времени мне предшествует, то оно открывает пространство, в котором возможно становление времени. В этом странном пространстве становления времени и возможна одиссея. Я очень хорошо помню, как во времена болезни в детстве, когда была высокая температура, возникали жуткие, не понятно откуда приходящие видения бесконечно расширяющегося пространства белых карликов, закручивающих в воронку черной дыры времени. В эту воронку, кружась, закручивался призрак смерти и разлуки. Одиссея Маленького Мука традиционна. Работу он себе нашёл у одной старухи — ухаживать за ее любимыми кошками, да собаками. Именно собака ему, кстати, помогла, когда ему пришлось от старухи удрать из-за проказливых кошек. Онейрособака знает. Если существует образ, который мог бы воплотить в себе фрейдовское представление о бессознательном, то это, разумеется, и есть образ субъекта-акефала, субъекта обезглавленного — субъекта, у которого нет больше эго, субъекта за пределами эго, субъекта, смещенного по отношению к эго, не имеющего в нем части, но при всем том субъекта говорящего, ибо именно он внушает действующим во сне персонажам те лишенные смысла речи, в бессмысленном характере которых и кроется как раз источник их смысла». Безликое, безголовое собственное я и оборачивается субъектом бессознательного. Только акт именования и позволяет человеку различать объекты, сохранять их постоянство. В анализе сновидения об инъекции Ирме Лакан говорит о двух пределах символической матрицы. На этот предел и указывают буквы AZ в формуле триметиламина. Именно здесь и находится в этот момент я \\\\\\\\\\\\\[je\\\\\\\\\\\\\] субъекта». Когда многоголовая гидра я, наконец, обессилев, падает, может раздаться голос. Свидетельствует Лакан: когда «гидра потеряла все свои головы, голос, который теперь ничей, выводит формулу триметиламина как окончательное, всему подводящее итог слово. И все, что слово это хочет сказать, сводится к тому, что оно не что иное, как слово». Гидра бессонницы теряет головы, чтобы свои формулы выводил голос. Голос пишет по ту сторону падающих голов. Не только во сне утрачивается голова, её можно и от любви потерять. Две истории — два потерянных головных убора, две утраченных чалмы. Две истории — два непохожих случая завороженности. Первую историю можно озаглавить так: «Мне снесло голову в соборе в Толедо». В этом готическом соборе меня вдруг захватила одна «деталь» — огромное отверстие высоко над головой,облепленное ползущими барочными фигурами да простят меня знатоки архитектуры за столь детское описание! Задрав голову, я простоял под дырой, не помню сколько. От моей «чалмы» и след простыл, так что я опять задрал голову и принялся смотреть вверх, в межпространство, обрамленное ползущими скульптурами. Вообще-то, исчезновение головного убора было странным поскольку никаких людей не было, ни в соборе, ни на улице. Как только на пути попался магазин с головными уборами, я купил себе новую кепку. В ней через несколько месяцев я приехал в Киев. Там и случилась вторая история. Мы долго договаривались с Аней, куда бы сходить вместе, в кино, на выставку или в кафе. Наконец, после моей лекции мы оказались в кафе. Разговор нас захватил, так что мы совсем забыли о времени. Мы проговорили несколько часов, потом она на минутку выходит, и в этот момент я обнаруживаю, что моей «чалмы» нигде нет. Когда Аня возвращается, я говорю, мол, не понимаю, куда делся мой головной убор. Она хохочет. Терять голову от любви. Для меня эта идиома имеет не метафорический, а некий невозможный буквальный смысл. Дело было в сквере с кустарниками, расположенном недалеко от нашего дома. Эта сцена точно отмечена в моей голове временем: V часов. Тучи сгущаются. После затишья, будто кто-то поставил реальность на паузу, я вижу, как непонятные люди выносят на руках из сквера что-то жуткое. На меня смотрит только рана отрезанной головы. Мужчины несут на руках молодую женщину, которая перерезала себе горло. Порез глубок настолько, что голова вот-вот отлетит от тела и покатится прямо мне под ноги. Не знаю, откуда, но у меня есть знание, что эта женщина сошла с ума от безумной любви и покончила с собой. Сцена эта вписалась в мою историю как «мои индейцы». В тринадцать лет я потерял голову от музыки. Круги голов Виктор Мазин Круги голов 1 «Да не верти же ты головой! Только я это я, а ты — только ты. Голов я семь: 2. Кинжал субъективации срезает головы, будто кочаны капусты. Его индейцы — моя обезглавленная девушка. Киев, Первая часть «Шизоанализа-3» под названием «Шизоанализ партизанского движения, или Муравьи возвращаются» был опубликован в «Кабинете Ю» СПб. Четвертое сочинение, «Шизоанализ топология внешневнутреннего и политбарахло», опубликовано в «Кабинете Я» СПб. Indian, Indian what did you die for? Indian says, nothing at all Jim Morrison. An American Prayer.